Мина — мера сыпучих продуктов в Древней Греции (прим. пер.). 7 страница

19 июля 1979 года.

я вновь вышел, чтобы позвонить тебе, ты удивилась, и этот веселый смех, такой близкий, похожий на мой голос, на мое «да», ко­торое я сказал тебе почти шепотом, я привез его сюда, как обещал, это его я всегда выманивал и слышал еще до того, как ты его произносила, и засыпал вместе с ним, все это ты.

Затем я немного поспал и чувствую себя прекрасно, хотя уже два часа ночи.

Нужно, чтобы я все тебе объяснил. For­tune-telling book состоит из трех частей. Три сис­темы, если я правильно понял, три типа предска­заний в одной книге, такой маленькой, в которой уже не хватает страниц. Каждая глава состоит из frontispice. Каждый раз это ученые, занимающие-

[339]

ся математическими, космическими и астроно­мическими науками. Первый — это Евклид и кто-то еще с телескопом в руках. Я думаю, он смотрит на небо, я проверю это завтра, чуть не забыл. Третий, Пифагор, один, анфас, колени под пла­тьем расставлены, слегка похож на фавна и готов на все. Над ним его имя (Pitagoras), оно как бы между открытым театральным занавесом. Все это кажется готовым для сам не знаю чего, воз­можно, какого-то непристойного проповедова­ния оккультных знаний. А теперь мы видим раз­веденные руки, это наиболее заметно, правая да­же выходит за рамки. Возможно, это письмо, которое надо написать, и он пишет его, до чего красив (остроконечная бородка, а верхушка шляпы касается правого занавеса). Как и Сократ, он пишет двумя руками, если можно так сказать. Правая рука макает перо в чернильницу, нарисо­ванную здесь же, левая же прикладывает ножик для резки бумаг к какому-то уставу или прямо­угольному папирусу. Пишет он все это на пюпит­ре, покоящемся на двух колоннах. Носок его пра­вой ноги находится на внешней стороне рамки, немного пересекая ее. Он очень острый. В отли­чие от других, он позволяет различить на своих губах улыбку гурмана или, наоборот, жестокую ухмылку, точно не скажу. Направление его взгля­да ясно видно, он как кончик ножика для резки бумаг (ножа или скальпеля, как говорит немец­кий каталог Messer).

и я вновь хочу жить, а жизнь зло­радствует, если бы ты могла сразу же приехать, в этом случае я был бы уверен, что мы сможем начать все сначала.

А вторая, минуточку терпения, вторая иллюстрация в центре книги, это уже наш дуэт. На левой странице и прямо под ней объяс-

[340]

нение или инструкция по пользованию книгой:

как ее читать, чтобы разгадать судьбу. Это доста­точно сложно, и я с трудом разбираю этот по­черк. Надо бы обратиться за помощью. Но я вер­нусь к этому завтра. Я уже говорил тебе об этом, о клятве, которую меня обязали произнести вслух (и без которой я бы никогда не смог про­никнуться всем этим), в ней говорилось, кроме прочего, и я не зажигаю в этом пространстве ни огня ни пламени: «I hereby undertake... not to bring into the Library or kindle therein any fire or flame... and I promise to obey all rules of the Library». Я со­бираюсь спать с тобой.

20 июля 1979 года. Сидя за этим столом, я отме­чаю его крестиком на карте. Зал Дюк Хемфри в Старой Библиотеке — это сокровищница са­мых дорогих манускриптов. Я прилагаю план к своему письму. Я приехал сюда к самому от­крытию, уже мечтая об этом: вокруг умирающего больного собралось много докторов. Этот чело­век, лица которого я не видел (только простыню, движение белой простыни), он лежал недвижи­мый и инертный. А врачи, это отчетливо видно, ждут диагноза или хоть какого-то ответа своего более сведущего «патрона», еще более искусного, чем они, человека молчаливого и даже хмурого и обращающего слишком мало внимания на сво­их учеников. У него озабоченный вид, и кажется, что он мало расположен, чтобы кого-либо обна­деживать. Он склонился над грудью больного с лампой на лбу (совсем как отоларинголог, ко­торый терроризировал меня в детстве, когда у меня болели уши). Обстановка такая, как на уроке анатомии. Смертный приговор не заста­вит себя ждать, все в ожидании этого. Боль явно

[341]

находится на уровне груди (мой отец), там, куда направлен луч, исходящий из лампы врача, по­хожего на циклопа, чтобы беспрерывно прони­кать, причинять боль и жечь это тело. Под про­стыней заметно какое-то движение, как будто приподнимается занавес, но с трудом и как-то очень осторожно, и вот появляется нога женщи­ны, настолько красивая, что сводит меня с ума.

Я вновь держу в руках эту книгу, раскрытую посередине, и пытаюсь понять ее, но это нелегко. Справа, на­против Сократа, очень близко от стола, на кото­ром он «царапает», находится таблица: 32 отде­ления, два раза по 16. В каждом отделении, в каждой ячейке вопрос. 16 вопросов верхней таблицы просто повторяются в нижней. Две таб­лицы разделены плотным витиеватым узором. Каждая группа из 4 вопросов (4 ^х 4 вверху, 4 ^х 4 внизу) в центре имеет букву (А, В, С, D, Е и так да­лее). Таким образом, если ты прочтешь это объ­яснение, более или менее читаемое прямо под ногами Сократа и Платона, ты сможешь выбрать интересующий тебя вопрос. Ты хочешь знать, например (!), и это первый вопрос вверху слева, An erit bonum ire extra domum vel поп (есть еще другие?), ты констатируешь, что он, этот вопрос, принадлежит к группе А вверху и воспроизво­дится в группе Е внизу. Будет АЕ. Что ты делаешь дальше? Если, по меньшей мере, ты хочешь знать, каковы твои sors или fors, твоя фортуна, стоит ли выходить из дома, так как это прежде всего наш вопрос, не правда ли? ты переворачиваешь стра­ницу. Ее не хватает в книге (если я опубликую это, они могут посчитать, что я выдумал все, но это можно проверить). Итак, это страница, на которой принимается рискованное решение. Но, следуя объяснению, ты понимаешь, что она

[342]

показывает круг с цифрами. Без колебания, ду­мая о своем вопросе, ты выбираешь число в этом круге, который должен состоять из 12, ты выбрала это случайно и «sodenly» («ever first take your noumber in the Cerkelle sodenly thynkyng on the question». Каталог это подтверждает, и я ви­жу: «It would seem hence that a leaf or schedule containing the inceptive circle has been lost»). Твой выбор чисел в круге определяет дальнейший путь: это там, на месте той отсутствующей стра­ницы, где ты определяешься как будто наобум, randomly. Все, что следует сейчас, как по нака­танной дороге, ты увидишь, что это тот случай, которого никто не мог предвидеть заранее. Предположим, что ты выбрала цифру 4. На следу­ющей странице таблица с двойными буквами, ма­ленький компьютер, если ты хочешь (Tabula inscripta «Computentur capita epigrammatum»), он тебе дает, на АЕ4, Spera fructuum, таким образом возвращая тебя к одному из серии кругов, каждый из которых разделен на 12 секций и 12 имен. Кругов шесть, как мне кажется (Spera specierum, Sp. Florum, Sp. Bestiarum, Sp. Volatilium, Sp. Civitatum, Sp. Fructuum наконец, в котором ты нашла АЕ4 и группу чисел «фикус»). Ты понимаешь? Ты переносишься, таким образом, в круг фруктов, там ты ищешь группу «смоковница», как на карте или торте, и читаешь под названием «Фикус» наш вопрос, An erit bonum ire extra domum vel поп. В этом весь вопрос, не правда ли? Сразу под этим тебя вновь отправляют дальше. К кому? К Королю, любовь моя, к королю Испании, Ite ad Regem Hispanie. Мне кажется, есть 16 королей и каждый предлагает 4 ответа, 4 предложения, 4 «справедливых суждения». Так как твоя цифра 4, твое изречение четвертое. Догадайся, что оно обозначает

[343]

Однажды я умру, ты пойдешь совсем од­на в комнату Дюка Хемфри, и там ты будешь ис­кать ответ в книге. Именно там ты найдешь знак, который я оставляю сейчас (наряду с другими, поскольку и варваров и клятвопреступников и до меня всегда хватало).

Аналогичный принцип просле­живается и в других таблицах, даже если «содер­жание» отличается и если оперируют уже, на­пример, 12 сыновьями Якова, птицами, судьями, прорицателями. Чтобы наша таблица была пол­ной, необходимо, чтобы в прогнозах Пифагора вопрос говорил «Si puer vivet». Ты послана пти­цам, например голубке, которая дает тебе ответ судьи (у каждого их 12).

Игра цифры 4, как ты дога­дываешься, достаточно чарующая, особенно в случае с королями. В Носителе истины я также говорю, что они идут четверками, короли и так далее. Я все еще размышляю о нашей паре, я бы провел всю свою жизнь, восхищаясь ею. Даже ес­ли бы я доверился эксперту из J. С. L, у меня есть право сказать, что, указывая на Сократа пальцем («вот великий человек»), плато называет Сократа: вот Сократ, это он Сократ, этот индивидуум и есть Сократ. Хорошо. Разве он называет «Со­крата»? или Сократа? Не забывай о Фидо, так как это лишь изображение с надписанным именем, но не «сам» Сократ (да, Фидо был задуман в Окс­форде, как мне кажется, благодаря Райлу, кото­рого я встретил более десяти лет назад и кото­рый уже умер, и осталось только его имя). Он го­ворит, что другой — это Сократ, но он не зовет его Сократом (по мнению эксперта). Он говорит или указывает лишь на его имя, не называя его. Почему нет? Докажи это. И если бы я сказал, я (но я очень устал и предпочел бы погулять с тобой

[344]

по улице, обнимая тебя за талию, а моя рука ис­кала бы возможность остановиться на бедре, чтобы с каждым шагом чувствовать твое движе­ние), что плато зовет Сократа, приказывает ему (что-то типа «отправь открытку Фрейду», вот, и тотчас это было уже сделано). И если бы я ска­зал, именно я, что, указывая на вышеупомянуто­го Сократа, плато нам говорит (поскольку, гово­рит нам эксперт, именно к нам он обращается), вы всё и всех переведете на Сократа. И не по­нять, приказ это или констатация факта. И если любовная передача имеет место, потому что Сократ пишет или, если быть более точным, не пишет, потому как, вооруженный пером и но­жиком для резки бумаг, он выполняет два дейст­вия, не делая ни одного ни другого. И если он не пишет, ты не знаешь, почему в этот момент он не пишет: потому ли, что он отложил на секунду перо, или потому, что он стирает при помощи ножика для резки бумаг, или просто потому, что он не может писать или может не писать, пото­му что он не умеет или умеет не и так далее. Или просто потому что он — читает, и только когда ты читаешь, ты узнаешь что-либо, что я те­бе посылаю. То же и Сократ, посмотри на него, он продолжает свой анализ; повернувшись спи­ной, он передает (только часть, с каждым из сво­их учеников) и в то же время он переводит или переписывает все, все интерпретации того, дру­гого. Он делает заметки с надеждой на то, что их опубликуют в наши дни. Он, кажется, пишет, но у него маленький карманный магнитофон под мантией или на голове под остроконечной шляпой: микрофон протянут над головой плато, который ничего не замечает. Все это появится (угадай) в коллекции (угадай) под заголовком Диалоги Платона.

[345]

а я зову тебя, любовь моя, мне тебя так не хватает. Когда я позвал тебя в первый раз, ты была за рулем, ты проснулась, получив имя, которое я дал тебе (я взял его вместо тебя, ты ска­зала мне об этом позже). Я не назвал тебя, пока­зывая тебя другим, я тебя никогда не показывал другим вместе с твоим именем, которое они зна­ют и которое я рассматриваю только как омо­ним того, которое я дал тебе, нет, я позвал тебя. И, таким образом, я взял твое имя. Как они гово­рят, в их системе, жена берет фамилию своего мужа. При каждом повторении в наших бесчис­ленных секретных бракосочетаниях я станов­люсь твоей женой. Я никогда не прекращал ожи­дать от тебя детей. Si puer vivit... Красивых детей, нет, детской красоты.

Сейчас сдам книгу и уйду из библиотеки. У меня встреча с Монтефьоре и Ка­териной, я поведу их ужинать в один из много­численных индусских ресторанов в городе.

21 июля 1979 года.

этот Стефен Сен-Лежер с предо­пределенным именем является бывшим учени­ком Монтефьоре. Я навел его на след, и он предо­ставил кое-какую информацию об этом Мэтью Парисе (о котором я решил, лет через пятнад­цать-двадцать, когда буду хорошо подготовлен, написать работу). Эта общая и предварительная информация была ему предоставлена одним из его друзей, имя которого он умолчал. Вероятно, это кто-то, кто может подойти к проблеме с над­лежащей компетенцией. Он отправил Стефену Сен-Лежеру вместе с письмом отрывок, из кото­рого он дал мне почтовую открытку или испан­скую репродукцию (letrart), которая находится

[346]

сейчас у меня перед глазами. С лицевой или с обратной стороны, я не знаю, фрагмент El Jardin de las Delicias, d'El Bosco, который нахо­дится в Прадо. На другой стороне справочные сведения, своего рода карточка на Мэтью Пари­са: «жил в монастыре Святого Албана и в Окс­форде, composed chronicle Historia Major (1259) and its (longer) abridgment Historia minor. Manuscripts of former in Corpus Christi, Cambridge (aaaargh) and of latter in Arundel manuscript in BM. Also (in Cambridge and London) a history of the ELEPHANT (with drawings), an illustrated itinerary from London to Jerusalem, and several natural philosophical discussions of the four ele­ments and the winds. Meanwhile, in Ashmole MS 304, three is (see xerox) a vellum book in M.P' hand on fortune telling. Philosophically? influenced by the Platonist revival of ca. 1180 (see Abelard): hence brilliant and bizarre references in history writing to the state, nature, the world-soul, the Mongols as devils unleashed from hell etc. There are certainly connexions with the Tartar Khan's Englishman (see recent book by G. Ronay), who was a monk at St Albans who defected, became the writer of Magna Carta, John's ambassador to the Arabs (offer that England would convert to Islam), finally the ambas­sador of the Mongols to the Pope: connected to Matthew through St Albans... eh». Здесь карточка была преднамеренно разорвана, без сомнения Стефеном Сен-Лежером, который предвари­тельно вырвал кусок с информацией более лич­ного характера, как мне кажется, также он по­ступил и на этот раз, отрезав вверху слева дру­гой кусок, совершенно симметрично.

После чего, от­правив это Jonah and the Whale Марике (эта древ­нееврейская Библия должна быть превосход-

[347]

ной), я принял решение купить план региона. Я нашел здесь много озер и прудов.

она только что — как ты сказала — пришла к тебе, именно в тот мо­мент, когда я позвонил, и я прекрасно понял, что ты не можешь разговаривать со мной, что ты должна принять равнодушный, но жизнерадост­ный вид. Мое решение было спокойным, никогда она меня так не пугала. Я выслушал все инструк­ции, которые ты успела мне дать. Я гулял больше часа и в изнеможении зашел в Соммервильский колледж, я верил в невинность и долго писал те­бе (сейчас ты должна получить все сиреневые конверты, этот случай произошел со мной возле колледжа: повсюду я чувствовал, что за мной сле­дит девушка, и на всем протяжении пути меня так и подмывало обернуться). Я люблю свою грусть так же, как ребенка от тебя.

21 июля 1979 года.

это совсем рядом с Хитроу, я при­ехал сюда на метро прямо из Лондона. Гостини­ца ужасная, но ничего другого нельзя было най­ти (самолет улетает завтра рано утром, и я изну­рен). Снова пересмотрел все пути, еще раз остановился на Тернерах. У меня возникло жела­ние отправить тебе эти Pontormo из Националь­ной Галереи, но затем я решил, что это покажет­ся тебе смешным. Я позвонил тебе из подвала, и тревога, которая вызывала у нас смех, застави­ла меня задуматься: с момента, как поврежден­ный аппарат больше не принимал монет, чтобы работать на такой длинной дистанции, никто из нас не посчитал приличным прервать наш раз­говор, ни один, ни другой, и, таким образом, по­ложить конец этой дармовшине. Больше ника-

[348]

ких внешних мотивов, чтобы «повесить трубку», у тебя было достаточно времени, у меня тоже (как всегда), и нам пришлось дождаться закры­тия музея (через 5 часов!), чтобы проститься. Ни ты, ни я не могли отважиться на признание в течение по меньшей мере сорока минут разго­вора, что («ну хватит, мы все друг другу сказали на данный момент и так далее»). И мы не спеша обсуждали, не упуская ни одного эпизода, со все­ми уловками и мягкостью, на которые мы были способны, самый прекрасный и элегантный вы­ход из положения. (Мы так и не узнаем, кто поло­жил трубку первым).

Хочу прочитать Ребенка с сидя­щей собакой Жоса, или Красное лето. То, что я увидел, меня немного испугало, это говорит со мной на другом языке, но очень похожем —

26 июля 1979 года.

и прямо перед отходом поезда, уже на автостоянке у вокзала, ты вновь стала

Мы были уже мертвы, уверенность в этом не подлежала со­мнению так же, как и невинность того, что было сказано скороговоркой в первый раз. Я думаю, что люблю в первый и последний раз, ты дала их мне

затем я должен вновь подготовить обещанное великое сожжение и склониться над письмами, не столько как переписчик или писарь, а, скорее, со скальпелем в руках, как обрезчик (обводить контур, разрезать, изымать, ограничивать стра­дание, уравнивать, легализовать, легитимизировать, опубликовывать и так далее. Знаешь ли ты, что в некоторых ритуалах — в Алжире, но не у нас — я читал, что матери иногда, после цере-

[349]

монии, съедают кусок крайней плоти?). Я не на­хожу сил, чтобы пожертвовать частью самого се­бя, я подробно объясню тебе почему. К счастью, произвольный или случайный характер корот­кометражного фильма (Оксфорд 1977—1979) заменяет мне опору. Мы согласны сжечь все, что было раньше, не правда ли? К счастью, существу­ет еще и условность вступления, и строгие нака­зы, исходящие из единства С/п как из трех эссе, которые необходимо ввести в это, я жду от них эффекта лазера, который заменил бы процесс вскрытия письма и нашего тела. В принципе можно было бы оправдать каждый мой выбор, отрегулировать ход электрической машинки (я могу переписать это, сохранить это, бросить это в огонь, уничтожить, пренебречь этим, расста­вить знаки препинания — все возвращается к пунктуации и стилю, которые присущи про­цессу печатания. Но только в принципе, и если часть огня невозможно разграничить в соответ­ствии с лексикой и «темами», то это не исходя из обыкновенного здравого смысла (пожертвовать частью самого себя, зажечь встречный огонь, чтобы остановить распространение пожара и избежать холокоста). Совсем наоборот, необ­ходимость сохранения всего встает во всем сво­ем ужасе, неизбежность спасти все от уничтоже­ния: что же, строго говоря, в наших письмах на­ходится вне зависимости ors:fort:da, от всего, что означает движение в ту или иную сторону: шаг, путь или следование, близкое и далекое, всевоз­можные устройства теле- и т. д., незаданность на­значения; от ловкачества и неловкости, всего, что происходит между Сократом и Платоном, Фрейдом и Хайдеггером, от «истины», «носите­ля», от «отнюдь», от перенесений, наследования и генеалогии, от парадоксов имен, от короля, ко-

[350]

ролевы и их министров, магистра и министров, частных или государственных детективов? Есть ли хоть какое-нибудь слово, буква или атом посла­ния, которое не должно бы быть решительно из­влечено из огня ввиду публикации? Рассмотрим пример, самый простой и невинный: когда я пишу тебе «мне скверно», это уже затрагивает тематику, лексику и риторику по крайней мере движения туда либо шага, которые составляют сюжет всех трех эссе, поскольку относится к единству С/п. Ес­ли я урезаю, что я и сделаю, это должно кровото­чить по краям, и мы отдадим самые потаенные клочья нашего тела и души им в руки, поднесем к их глазам.

В Оксфорде я был заинтригован прибы­тием королей и их четырьмя изречениями. Эти изречения пересекаются с Носителем, его заго­ловком и темой. На последней странице тома «Писем к Милене», который я не перечитал бы без тебя, на последней странице Поражения Милены Бланшо цитирует Кафку: «Я, не будучи даже пеш­кой из пешек на большой шахматной доске (так как я с нее удален), сейчас, противу всех правил, вплоть до того, чтобы запутать игру, хотел бы за­нять место королевы — я, пешка из пешек, следо­вательно, предмет, который не существует и не может, таким образом, участвовать в игре, — и в то же время я хотел бы занять место короля или даже всю шахматную доску до такой степени, что если бы я действительно этого хотел, то для достиже­ния этого необходимо было бы использовать не самые человечные средства».

30 июля 1979 года.

поездка туда была такой недол­гой. Я никогда не был так одинок. В течение трех

[351]

дней, продолжая отбирать, сортировать и тер­зать (речь идет о нашем сердце в прямом смысле слова, и эта хирургия приводит меня в ужас. Счи­таешь ли ты, что я занялся этим из любви или что бесконечная злоба приводит к самоочищению огнем при поиске новых доказательств, пускаясь в рассуждения, организуя свой собственный процесс и выбирая свидетелей?), я колебался: что делать с именами собственными? С теми, кото­рые я оставляю, или с теми, которые легко про­верить и понять, так как я боюсь, чтобы читатели не исключили их слишком быстро и не сделали поспешных выводов: эти третьи лица не могут быть тайными адресатами писем. Это было бы для них слишком легкомысленно. Возьмем, на­пример, имя, имя моего отца, наиболее явное. Смогли бы они догадаться, что он был любим? Смогли бы они угадать тайное имя моей матери, которое я еще в меньшей степени готов разгла­сить?

Они, возможно, посчитают эту манеру писать очень ловкой, виртуозной в искусстве иносказа­ния, а возможно, извращенной потому, что она повествует обо всем и ни о чем, переходя от од­ного предмета к другому, оказывается предо­ставленной сама себе, а посему беззащитной и до самого конца утаивает все на свете. Зачем, спрашивают они себя, позволять назначению разделяться? Ты тоже, возможно, любовь моя, спрашиваешь себя, но я с самого начала от этого извращения лечусь. Оно принадлежит не мне, а этой моей манере письма, которой ты, ты един­ственная, знаешь, что я болен. Но ты позволишь прийти к себе только песне невинности, если ты меня любишь, и она придет к тебе.

Кем бы ты ни бы-

ла, любовь моя, даже если ты дрожишь, сама ни-

[352]

чего об этом не зная, больше не сомневайся: я не любил никого, кроме тебя. Вот уже долгое время ты не можешь мне сказать «я тебя люблю». А я мо­гу это сделать, и этого достаточно, твоя любовь

спасена.

Как можешь ты быть там, за сотни километ­ров, где, я знаю, ты находишься, и одновременно ожидать меня на вокзале Аустерлиц через 10 ми­нут?

31 июля 1979 года.

слушая Монтеверди, я не был уве­рен в значении слова «мадригал». Это песня из четырех, пяти, шести или семи голосов. Без му­зыкального сопровождения (приблизительно XVI века). Это слово, возможно, соотносилось с «толпой», с песней толпы, но некоторые соот­носят его с одной из форм поздней латыни (matriale, читай «супружеский»).

Нужно также знать, что теперь, даже в Гранд Шартрез есть телефон.

Мы ед­ва выносим эту близость, мы слишком любим друг друга, и эта нежность была бы смертельной, я всегда предпочел бы такой конец.

Этот подлый сек­ретариат отвлекает меня от страдания, которое не проходит и никогда не пересечет слово (я не верю, что радость невыразима или что она про­тивостоит пению, но то, что страдание выразить невозможно, это точно (невозможное и невыра­зимое ни в какой открытке), и если я скажу, что оно приходит ко мне из-за тебя, если оно прибе­гает к твоему имени и склоняет к нему, если оно пытается свестись к нему, я не скажу ничего). К счастью, этот отвратительный секретариат от-

[353]

влекает меня от того, что меня заботит, от тебя. Вписывая купюры (я говорю о «публикуемых» вырезках, газетных вырезках, касающихся про­исшествий), я прижигаю места разрезов. Еще свежий шрам того, что я спас от огня, я подверг другому огню, но ничуть не хуже. Если что и ус­тупать, то пусть уж лучше примет это первый огонь. Я предаю огню то, что я люблю, и сохра­няю остальное, точнее, лишь кусочек нас, он еще дышит, с каждым ударом сердца я чувствую, как приливает кровь, я слизываю ее, а затем прижи­гаю. Я ничего не должен пропустить, ни какого-либо знака, ни малейшего промежутка, ни ма­лейшей измены. Но где провести этим лезвием или прикоснуться острием ножа для резки бу­маг? Необходимо ли, например, принести в жертву все слова, которые прямо или косвенно, и в этом весь ужас, подводят к мысли об отправ­лении, командировке, серии заданий, выпуску (марок или телепередач), ремиссии (мы делаем это слово священным), исполнению поручений, комивояжерству, не забывая об опущении? И все это под предлогом того, что книга и ее предисло­вие говорят о пересылке любыми возможными способами? Надо ли мне прижигать места вокруг предлогов «направления» «кому», «к», «для», во­круг наречий места «здесь», «там», «далеко», «око­ло» и так далее? вокруг глаголов «приезжать» во всех смыслах, «проходить», «звать» «прибывать» «ходить», «отправлять», вокруг всех составляю­щих пути, путешествия, машины, жизнеспособ­ности? И конца этому нет, я никогда не достигну этого, заражение повсюду, и мы никогда не за­жжем этот пожар. Язык отравляет нам самый тайный из наших секретов, лишая нас даже воз­можности сожжения на дому, в тишине, не поз­воляя очертить круг очага, нужно еще принести

[354]

себя ему в жертву. Даже твое самоубийство пара­зитирует на тебе. Но ты увидишь, они ничего от нас не получат, даже ты ничего не сможешь опо­знать, я все перепутаю. Я неотвратимо уничтожу паразитов, я над всеми возьму верх чего бы мне это ни стоило — и я останусь с тобой один, даже если в последний момент ты скажешь мне, что больше никогда не сможешь прийти.

Это похоже на редиффузию, на роковой play-back (но хоро­шенько прислушайся, приблизься к моим губам), и, когда я пишу тебе, я знаю отныне, что отправ­лю в огонь, что в печать и что ты вернешь еще до того, как получишь. «Back» (с английского «спи­на»), это слово могло бы руководить всем, начи­ная с заголовка: спина Сократа и обратная сто­рона открытки, все досье, которые я переплел, feed-back, play-back, возврат к отправителю и так далее, наши магнитофоны, наши кассеты-фанто­мы. И даже сцена в метро перед твоим отъездом невыносима: мы не могли перестать догонять друг друга в последний момент, затем вновь уда­ляться друг от друга в противоположных направ­лениях, не переставая возвращаться друг к другу, возвращаясь к началу и вновь удаляясь в лаби­ринте станции. Твое «определение» взяло верх, и ты, казалось, веришь в автоматический турни­кет. Даже перед тем, как ты спустилась по лестни­це, ты дала мне руку, я спросил себя, почему Валерио оставил этот проект Орфея в метро, когда я уже готовил текст,

Перечитывая Наследие, сейчас это срочно, я напал на письмо Нейла Герца, ко­торое собирался процитировать. Он приводит сам, на английском, цитату из Тревоги в цивили­зации, которая ему попалась на глаза. Это по по­воду «дешевых удовольствий» технологии: «If

[355]

there were no railway to make light of distances my child would never have left home and I should not need the telephone to hear his voice». (Если бы не существовало железных дорог, сокращающих расстояния, мой ребенок никогда бы не покинул дом, и мне бы не понадобился телефон, чтобы услышать его голос) [англ., вар. пер].

1 августа 1979 года.

это будет наше «По ту сторону принципа удовольствия».

и я сохраню для тебя свою последнюю открытку.

никогда я не одолею их всех, ты знаешь, это будет одна книга, затем я перейду к другому делу, после огня, если ты согласишься, если ты вернешься.

1 августа 1979 года.

всегда, даже после самого худ­шего, и я наконец решился (никаких воспомина­ний, никаких долгов). Потом ты захотела, погру­жаясь в забвение вплоть до этого момента, вос­создать свое воспоминание и мой процесс, целое досье

это хорошо, что в тот момент, ты напомнила мне, что сделала это. Я вновь посмотрел, я увидел («ты разрешила мне посмотреть?» — Кто? — Я, любовь моя. — Кем? Что?), что это шпага, кото­рую маленький п вонзает прямо в него, и какой бешеный ритм в бедрах Сократа. Средневековая шпага. Ты вспоминаешь «маленькую пешку» на шахматной доске в письмах к Милене? Вот то, что ты теперь даешь мне прочесть (это без заго­ловка в Газете К., и я переписываю отрывки пере-

[356]

вода): «...мои друзья, видно испугавшись, отда­лились от меня: «Что находится у тебя за голо­вой?» — воскликнули они. Как только я про­снулся, я уже почувствовал что-то, то, что мне мешало наклонить голову вперед, и я принялся искать эту помеху наугад. Немного овладев со­бой, мои друзья воскликнули: «Будь осторожен, не поранься!», — как раз в тот момент, когда я почувствовал за своей головой рукоятку меча. Мои друзья приблизились, рассмотрели меня, завели меня в комнату и поставили перед шка­фом с зеркалом, они раздели меня до пояса. Длинный и старинный рыцарский меч в форме креста был воткнут мне в спину по самую гарду, но таким образом, что лезвие прошло с непо­нятной точностью между кожей и плотью, не нанеся никаких ран. Не было к тому же даже раны в том месте шеи, где вошел меч; мои дру­зья уверяли меня, что необходимый разрез в ме­сте прохождения лезвия образовался без еди­ной капли крови. И когда, поднявшись на стул, друзья медленно доставали меч, миллиметр за миллиметром, крови не было и открытая рана на шее закрылась, оставив только едва замет­ный порез. «Держи, вот твой меч», — сказали мне мои друзья, смеясь, и протянули его мне. Я взвесил его на обеих руках, это было дорогое оружие, вполне вероятно, что оно послужило еще крестоносцам. Кто разрешил древним ры­царям появляться во снах? Они не несут ника­кой ответственности, они просто размахивают мечами, пронзая невинных спящих людей, и ес­ли они не наносят опасных ран, то прежде все­го это потому, что их оружие вонзается в живые тела, а также потому, что верные друзья стоят за дверью и уже стучат, готовые прийти на по­мощь».

Дата добавления: 2015-08-05