Санкт‑Петербург. Парк Лесотехнической академии. Зима 2000 г.

Мы встретились, как и было условлено, в девять часов вечера на станции метро “Лесная”. Я знал напротив неплохое кафе, в котором можно было спокойно посидеть и пообщаться. Она, конечно, чуть опоздала, но в рамках приличия: каких‑то двадцать минут. Я чувствовал, что мог бы ждать ее гораздо дольше. Хорошо, что она об этом не знает. Мы ведь только‑только познакомились. Так что подобная привязанность, наверное, выглядит несколько странно. Правда, не для меня. Ведь я всю жизнь ждал именно ее. По крайней мере, так говорило мне сердце.

Мы сидели за столиком, пили кофе и мило трепались о разных пустяках. О том, кто где работает, кто что любит и чего не любит. Выяснилось, что у нас очень много общего. Мы оба любим танцевать и занимались танцами довольно долго. Любим животных — собак, кошек и прочих, а Танюшка особенно обожает лошадей. Оказалось, что она, как и ее мама, заядлая наездница. Я сказал ей, что тоже люблю это дело, но в последнее время редко выбираюсь на конюшню, хотя та находится совсем рядом с моим домом — в Удельном парке. Танюшка обещала это поправить, взять, так сказать, надо мной шефство. Некоторое время мы перебрасывались шутками насчет способов, которым сие шефство будет осуществляться, а потом совершенно неожиданно Татьяна сказала:

— Ты ведь обещал рассказать, где ты меня видел.

Я немного помялся, прежде чем ответить. Откуда я знаю, как она относится ко всяческой мистике. Вдруг она ее терпеть не может. А то и решит, что я малохольный. А меня такой результат вовсе не устраивает, прямо скажем. Таня, улыбаясь, разглядывала меня в упор. А глаза у нее… Серо‑зеленые, ясные, как море в солнечный день…

— Ну? — напомнила она.

— Ах прости, отвлекся. — Я нерешительно кашлянул. Танюшка улыбнулась снова, прекрасно понимая, чем было привлечено мое внимание.

— Итак, где ты меня видел?

— Э‑э… во сне! — брякнул я, тут же осознав, как до пошлости стандартно звучит такой ответ.

— Во сне? — брови ее разочарованно приподнялись. — И, надо думать, в эротическом?

— Нет, — я помолчал, подбирая слова. Мне очень не хотелось ее спугнуть, как райскую птичку, неведомо каким ветром занесенную в нашу обыденность. Птичка села отдохнуть на мой подоконник, и я очень хотел, чтобы ей у меня понравилось. И тут меня осенило. Этот образ райской птички напомнил мне один случай…

— Знаешь, я начну издалека. Давным‑давно я служил срочную на флоте. На Балтике. Служил три года, многое видел. Морская служба — серьезная штука. Плавсостав все‑таки…

— Знаю, — в тон мне сказала Татьяна. — У меня отец морской офицер.

— Ага. Значит, тебе все будет понятно. В общем, однообразные будни: подъем — отбой, зарядка, камбуз, построения, утренний осмотр, подъем флага, проворачивания, учебные тревоги, наряды. И так далее, и тому подобное. Посылок из дома мы не получали, только письма. Потому как стоял наш сто девяносто шестой дивизион ракетных катеров, как и вся двадцать четвертая бригада, в польском курортном городке Свиноустье. По‑пански это звучит как Свиноуйсьце, а гансы, пока это была их земля, именовали городок Свинемюнде. В Польше на конец восьмидесятых была сложная политическая обстановка. Русских уже в открытую именовали оккупантами. Мы были для поляков “курва радецка”, как будто не было шестисот тысяч солдат, которые погибли, выбивая немцев с польской земли… Ладно, это меня эмоция старая догнала. А говорил я о том, что гарнизон закрытый. В город только с офицером и если очень хорошо себя ведешь, в отпуск — за “прогиб” и послушание. А я послушным никогда не был. Соответственно, за три года дома так и не побывал. Женщин видел только через колючую проволоку. Короче — кошмар, тюрьма. Ходили слухи, что даже роба у нас, как у зэков, и зэками же сшита. Но! Были выхода в море, стрельбы, слежения и все такое. И вот это, скажу тебе, с лихвой окупало все неприятности… Знаешь, там я понял, что море, оно живое. У него есть свои настроения, как у человека. Бывает оно и сердитым. Тогда, конечно, атас! Но даже в шторм, веришь ли, я чувствовал, что сердится оно не на меня…

Выражение глаз Татьяны странным образом изменилось. Казалось, я сказал нечто такое, что разом сделало нас гораздо ближе, чем еще минуту назад.

— Да ты, Игорюш, — романтик!

— Романтик… — я пожал плечами. — Наверное… Вот представь, раннее‑раннее утро. Воздух пронзительно ясен, но в нем все равно легкая дымка, будто он, как и море, еще не совсем проснулся. Вода — зеркалом. И это не просто сравнение. Знаешь, я никогда не догадывался, что в море так бывает. Нет даже легкой морщинки, — кажется, катер скользит по стеклу. Сорок пять узлов — это скорость! Почти девяносто километров в час! На мостике встречный ветер вышибает слезу. А ты стоишь, натянув поглубже берет, чтобы не сдуло, и слушаешь свист, с которым крыло режет воду…

— Крыло?

— Да, катер‑то на подводных крыльях. Большой торпедный катер… Вот стоишь так, море как расплавленное серебро, жемчужное, и небо такое же, а горизонт в дымке, и неясно, где кончается одно и начинается другое… Только из‑за этого, да еще из‑за друзей, что я встретил на флоте, я готов забыть обо всем, что называется “военно‑морской долбоизм”!

— Фу! — Танюшка наморщила носик. — Как ты выражаешься!

— Так ведь по‑другому не скажешь! — проникновенно объяснил я. Она рассмеялась. “Ух, какая у нее улыбка!” Но я не дал себе растаять и продолжил:

— В морях здорово, особенно если морская болезнь уже не берет. Организм адаптируется в большинстве случаев, хотя, говорят, есть пять процентов народа, которые не адаптируются совсем, и еще пять, которые никакой такой морской болезнью не болеют вовсе. Кстати, если ты не представила то, что я рассказал, у меня есть такая картина. Писал по свежим воспоминаниям…

— Ты художник?! — она удивилась. — Или, быть может, рисующий охранник?

— Одно другому не мешает. Хотя я в основном рисую, а охраняю для поддержания штанов.

— А что рисуешь?

— Да все. Все, что может оказаться на книжной обложке. Всяких там Конанов, с виснущими на них голыми тетками, пришельцев, рыцарей и тому подобных типов.

— Голых теток? — Танюшка ехидно прищурилась. — С натуры?

— Бывает, — честно сказал я.

— И с кого?

— Со своих девушек в основном, — ответил я, чувствуя, что разговор входит в опасное русло.

— О! Во множественном числе! Их много? — в ее голосе мне почудилась ревность. Неплохо!

— Как когда. На данный момент ни одной.

— Так уж и ни одной.

— Вру, есть одна, — я сделал паузу и в упор посмотрел на Татьяну, — но мы только познакомились.

Танюшка улыбнулась. Уже теплее!

— Мы уклонились от темы. Так вот, был такой случай. Поставили наш пароход, катер то есть, в ремонт. Есть такой городишко рядом с Калининбергом, он же Кенигсград. Балтийск называется. На германский лад — Пиллау. Завод — это лафа. Вечный кайф. Распорядок отсутствует. Страна за забором советская, посылки на почте. Здорово! Ремонтировали нас полгода. То к одному пирсу поставят, то к другому. Начальство пьет беспробудно. Делай что хочешь! Дизеля выгрузили для переборки, и перешвартовывал нас буксир. Так вот, тащит он нас через весь бассейн к другой стенке. Кругом ржавые корпуса, доки, краны, ангары и подобная заводская мутотень. Хоть день и ясный, а как‑то все серо. Стоим мы на баке в спасжилетах. Бак — это носовая часть палубы. Стоим, ждем швартовки. И тут кто‑то кричит: “Смотрите!” А в небе… Знаешь, в такие минуты сознание как бы раздваивается. Разум пытается извернуться и втиснуть все в привычную схему. Но очевидность не позволяет. Потому и стоишь в ступоре, как дурак… В общем, летит по небу птица. Все нормально, мало ли птиц. Но птицы у нас все серые или черные. Вороны там, голуби. Или белые, как чайки. А эта синяя, да с янтарными крыльями, да с розовой грудкой! Мы так и замерли. Стоим, таращимся на это диво. А птица эта делает круг над катером и… садится прямо на стволы носовой арт‑установки!

Я замолчал. На Танюшку было любо‑дорого посмотреть. Глазищи сияют, румянец на щеках.

— И? — не выдержав, спросила она. — Что это было? Или ты все придумал?

— А вот и нет! Это был волнистый попугайчик. Улетел у кого‑то. Такая вот баллада о блудном попугае. Его, беднягу, потом кто‑то из заводских домой забрал.

— Здорово! Но к чему ты все‑таки это рассказывал?

— Сия длинная прелюдия, сударыня, — произнес я, подражая “высокому штилю”, — рассказана с единственной целью. Все описанное мною случилось на самом деле. Для нас, серой матросни, это было как луч надежды. Как вестник из другого, светлого мира, понимаете? А цель — показать, что для меня ты, как эта птичка. И я не решусь соврать, если скажу, что и ощущения у меня такие же. Мне не слишком везло с женщинами. Не в плане секса, а в том, что называется настоящими отношениями. Впрочем, может, это им не везло со мной. Но мне кажется почему‑то, что мы с тобой можем понять друг друга, как никто другой.

Танюшка, улыбаясь, опустила глаза.

— Знаешь, все то, что ты рассказал, — самый длинный комплимент, который я когда‑либо слышала. И ты делаешь такие выводы только потому, что видел меня во сне?

— Это был совершенно особенный сон. Но прежде чем я его расскажу, не хочешь сменить обстановку? Есть предложение прогуляться.

Она согласилась, и мы пошли гулять.

От кафе до парка “Лесопилки” — рукой подать. Мы шли по плотно утоптанной снежной тропинке. Давно стемнело. Падал медленный тихий снег, какой бывает часто под Новый год. Крупные хлопья кружились в воздухе и бесшумно оседали в сугробах по бокам дорожки, ложились на черные ветви деревьев, невиданными украшениями сверкали в Танюшкиных волосах. Было очень тихо, хотя совсем рядом, в каких‑то трехстах метрах, проходила оживленная улица. Мы молчали, боясь спугнуть эту драгоценную тишину. Дорожка поднималась по склону холма, на котором стоял освещенный фонарями главный корпус Лесотехнической академии. Мы обходили его справа, когда Таня вдруг остановилась, наклонилась, коснулась пальцами заснеженной земли и замерла на мгновение, прикрыв глаза. Я молча ждал. Наконец она выпрямилась и сказала:

— Знаешь, я давно не слышала, как Земля отвечает. Но ты рассказал про море, и я решила попробовать…

И услышав, КАК она это сказала, я понял, что могу рассказать ей все, не боясь, что она примет меня за шизика.

Запрокинув голову, я посмотрел вверх. Небо было темное, низкое, и оттуда, из темноты, падали мягкие белые снежинки.

— Ты никогда не задумывалась, почему небо синее? — Я снова посмотрел на Татьяну. — Нет, не сейчас, а когда день? Почему, скажем, не зеленое? — мне показалось, что при слове “зеленое” она слегка вздрогнула. — Когда‑то я читал об этом. Есть некое научное объяснение, насчет преломления лучей, состава атмосферы, спектра излучения солнца и так далее. И вот что я подумал: а если солнце другое?

Татьяна молча смотрела на меня, ожидая продолжения.

— Знаешь, бывают такие многосерийные сны. В них иногда видишь продолжение одной и той же истории, а иногда истории разные, зато они происходят в одном и том же месте. Я уже очень давно вижу в снах такой сериал. Почти всякий раз это другая история, но мир… Мир один и тот же. Он очень красив и свеж, там нет заводов, там живут сильные люди. Люди, которые мне чем‑то близки. Уж не знаю чем… Я никогда не думал, что наяву встречусь с кем‑то, кого встречал в том мире. Мире под изумрудно‑зеленым небом…

Танюшка как‑то судорожно вздохнула. Ее тонкие пальчики скользнули в мою ладонь.

— Ты… Этого не может быть, но… Только не подумай, я не обманываю. Наоборот, можно подумать, что… Но откуда ты можешь знать? Ведь я никогда никому не говорила об этих снах!

— Что? — я не поверил своим ушам. — Тебе тоже снилось зеленое небо?

Она кивнула и, улыбаясь, добавила:

— А море там синее‑синее!

Она стояла слишком близко. Правда, я еще успел понять, что именно мне хочется сделать. Неужели она… В этот миг наши губы встретились.

Мне показалось, что это был самый длинный поцелуй в моей жизни. Потом мы долго стояли, обнявшись, словно боялись отпустить друг друга. Мне казалось, что я пьян. Пьян зверски. Голова кружилась. Хотелось целовать Танюшку еще и еще, раз за разом вдыхая ту удивительную свежесть, что была как нектар на ее губах… “Ну вот, — подумал я, пытаясь вернуть себе способность соображать, — теперь, почти в тридцатник, я, кажется, понимаю, что такое НАСТОЯЩИЙ первый поцелуй…”

Таня пошевелилась, приподняв голову с моей груди.

— Игорешкин, мне не хочется уходить. Но надо домой. Утром на работу. А ты… Ты ведь позвонишь мне завтра, правда?

— Это невозможно.

— Что?

— Это невозможно, чтобы я тебе не позвонил. Если такое произойдет, то, перефразируя древних, вот это снежное небо упадет на землю. Ты… Ты просто невероятная. Так не бывает. А раз все‑таки есть, я обязан тебя съесть. Чтоб никому не досталась!

— Болтун! — Она, смеясь, ловко увернулась от поцелуя. Но тут же сама обняла меня и, целуя, прошептала: — Идем, нам еще маршрутку ждать…

Дата добавления: 2015-08-05