Евразийский разворот и крепостнические вериги

ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ В РОССИИ

В качествеисходного рубежа развития экономической теории как самостоятельной отрасли исследования обычно принимают XVII в., когда научная революция обозначила эпохальные перемены в структуре мышления[1]. В это время Европа через кровавые распри пришла к религиозно-политическому балансу и на фоне торговых войн и пиратского империализма появились проблески “сотрудничества всех народов”[2] и межстрановой специализации на континенте. Россия находилась тогда на полпути между кризисом “Москвы–Третьего Рима” и строительством петербургской Империи – превращением “православно-христианского универсального государства, верящего в свою исключительную миссию, в динамическое локальное государство, составной элемент европейской системы”[3].

Европейская государственная мудрость выдвинула как главенствующие идеи политического и торгового баланса: если актив в политическом балансе, балансе власти достигается преимущественно силой оружия, то для торгового баланса тот же результат должен быть получен при помощи конкуренции с другими странами в области коммерции и промышленности. Меркантилизм стал выражением обеих идей – и тем самым школой не только экономического, но и геополитического протоанализа, погруженного в контекст ожесточенной борьбы за гегемонию. Среди исследований, обычно относимых к меркантилизму, можно выделить два направления: “приморское”, делавшее особый упор на развитии мореплавания и кораблестроения, захвате океанических путей и создании колониальных компаний (Англия, Франция), и “континентальное”, проектировавшее “национальную экономию” с упором на самодостаточность, импортозамещение и бюрократическую рационализацию государственного управления (германская камералистика, особенно дотошная в имперской Вене и проникшая также и в скандинавские страны).

Меркантилизм в России – в форме правительственных мероприятий или благих пожеланий самодержавному государю – во многом объединил культурные “ветры” с Запада с экспансией на Восток, дошедшей в форме промыслового землеискательства до берегов Тихого океана.Изаезжий панславист Ю. Крижанич, и дальновидный сановник-западник А. Ордин-Нащокин, исходя из типично меркантилистского понимания богатства как власти над обменом, формулировали для России евразийскую транзитную доктрину с приоритетами установления контроля над Каспийским морем, овладения берегами Балтийского (Ордин-Нащокин) и Черного (Крижанич) морей, развития торговли со среднеазиатскими ханствами, волжского ответвления “шелкового пути” (Ордин-Нащокин), грядущей цели “и по морю отсылать свои ладьи” в Индию и Китай из заполярной Мангазеи (Крижанич).

Идея евразийского транзитавплотьдоналаживания торгового пути через Ледовитый океан получила дальнейшее развитие в реформаторских действиях и замыслах Петра I и в “литературе проектов” его времени (особенно в “Изъявлениях прибыточных государству” (1714) Ф.Салтыкова, где отдельная глава посвящена “взысканию свободного пути морского от Двины реки, даже до Омурского устья и до Китай” и перспективам сбыта товаров “в Персиду, а из Сибири в Китай и Бухарию”). Преобразования Петра, традиционно представляемые как стремление к сближению с Западом, были скорее нацелены на развитие российской торговли по трем основным направлениям – северо-западному, черноморскому и восточному – исстари освоенным, но затем не раз заблокированным внешними противниками. Потерпев неудачу на Черном море, но победоносно завершив войну за выход к Балтийскому морю, “Петр не спускал глаз с Востока”[4], и в последние годы жизни предпринял Персидский поход (лакомый территориальный кусок – шелковые провинции Ирана); не оставлял мысли различными способами и маршрутами “учинить коммерцию” с Индией; направил к китайскому императору посольство, добившееся через несколько лет Кяхтинского договора – первого торгового соглашения Китая с европейской державой.

Петр осознавал, что развитие торговли и закрепление приобретенных территорий неразрывно связаны с проблемой колонизации. Именно поэтому, а вовсе не из желания поэкспериментировать с бумажными деньгами, после краха во Франции “системы” Джона Ло царь решил пригласить финансового прожектера (который при встречах с русским посланником интересовался возможным транзитом через Россию и Ледовитый океан до Японии, Китая, Сиама и Индии) к себе на службу. Самодержец рассчитывал на организаторские способности “господина Ляуса”, который мог бы “около Каспийского моря городы и села заложить и оные иностранными заселить ради заводов и мануфактур или для земледелия” и “российские рудокопные дела, також и Персидскую торговую компанию в Российском государстве”. Для закрепления прикаспийских территорий Петр также предполагал поселить там христианское население, особенно армян и грузин.

Впоследствии проблеме колонизации огромных российских пространств уделили достаточно много внимания В. Татищев и М. Ломоносов. Первый, будучи в 1741-1745 гг. губернатором Астрахани, рассчитывал улучшить торговый баланс России с помощью главного каспийского порта, подчеркивая предпочтительность торгового партнерства с Азией, а не с Европой (меньше конкурентов, выгоднее цены). Показательно, что одновременно “птенец гнезда Петрова” составил “Краткие экономические до деревни следующие записки” (1742) – образец крепостнического инструктажа по извлечению максимальной пользы посредством труда “лентяев”-крестьян. На предпосылке подневольного труда как само собой разумеющейся основы хозяйствования строили свои экономические проекты и первый член-корреспондент Петербургской АН естествоиспытатель-предприниматель П. Рычков, и великий Ломоносов, и основатель “Русской Америки” Г. Шелихов. Крылатая фраза Ломоносова “ российское могущество прирастать будет Сибирью ” на самом деле имеет продолжение “ и Северным океаном ”. Ломоносов считал освоение “северного хода в Ост-Индию Сибирским океаном” решающим условием превращения России в морскую и влиятельную в мировой торговле державу и основой для хозяйственной колонизации Северо-Востока, включая разведку и разработку полезных ископаемых азиатской России, сельское хозяйство и рыболовство. Для заселения Ломоносов рекомендовал предоставить “отменные привилегии и вольности, а особливо в купечестве между собою и с соседними народами” и ежегодную ссылку в принудительном порядке бродяг и преступников в расчете, что “новое место и новые обстоятельства обычай их переменят, и нужда хлеба искать научит беспорочными путями”.

Реальная колонизация наиболее успешно развивалась в Поволжье и новоприобретенных (после покорения Крыма) причерноморских степях, стимулируя российский хлебный экспорт. Однако крепостническая основа экономики в эпоху учреждения Императорского Вольного экономического общества (по монаршей милости в ответ на просьбу фаворита Г. Орлова и другой титулованной знати) в еще большей степени укрепилась; “прикладная физиократия” была нацелена на то, “чтобы установить предельные и наиболее выгодные меры эксплуатации крепостного труда”[5]. С другой стороны, промышленный переворот в Англии лишил уральскую черную металлургию (насажденную Петром I и Демидовыми в жестоких крепостнических формах) экспортного значения, что сделало особенно наглядным экономическую отсталость Российской империи – по контрасту с ее статусом великой военной европейской державы.

Трудно спорить с тезисом о том, что хозяйственная отсталость крепостнической страны не позволила российской научной мысли участвовать в формировании системы теоретико-экономических категорий[6]. Однако, хотелось бы привлечь внимания к двум замечаниям П. Струве, предпринявшим в свое время попытку реабилитации крепостного хозяйства: 1) экономическая мысль никогда не могла отделаться от хрематистического мотива; 2) теория трудовой ценности, вокруг которой долгое время (от Петти до Маркса) кристаллизовалась вся работа экономической мысли, была рождена путем оплодотворения политической экономии духом победоносного естествознания XVII в. и выразила стремление построить политическую экономию как номографическую науку о “естественных законах”[7].

Можно добавить, что петровский меркантилизм (с его институтом “прибыльщиков”), “экономическая мысль” российских крепостников, распространение опыта вельможного предпринимательства (через ВЭО) отрицали антихрематистические мотивы российской духовности с ее глубоким пластом кенотического православия, выраженные, например, в “Молении” Даниила Заточника, новгородском сказании о посаднике-ростовщике Щиле, учении нестяжателей, сочинениях Ермолая Еразма и т.д.

С другой стороны, православное наследие с его историческим невниманием к институционализации мысли не создало предпосылок для осмысления категорий действительности как “естественного порядка вещей”. Характерно, что в русском языке процесс расширенного поиска “опытных и умозрительных истин” не привел к появлению слова, отличного от древнерусского “наука” (в первоначальном смысле – “наставление”, “обучение”, “указание” и т.п.), тогда как в западных языках на смену греческому слову “метафизика” (служившему в средние века обозначением универсальной “служанки богословия”) пришло новое, латинское слово scientia (исходное значение – “знание”, “опытное умение” и т.д.). Достижения Запада в области scientia стали предметом импорта в Россию, равно как и политическая экономия.

Однако данный готовый продукт мог быть усвоен только под эмпирическим “соусом”, связанным со своеобразием страны – территориальным и институциональным. С начала XIX в., “когда после долгого безмыслия, русский народ, наконец, высказал себя в слове и мысли”[8], восприятие западных экономических учений всегда выдвигало на передний план осевые дилеммы российской экономической мысли: приоритет либеральной доктрины versus неразрешимость задачи подъема национальных производительных сил на путях фритредерства; самобытность хозяйственного уклада versus потребность догоняющего развития (актуальные и по сей день). Именно поэтому экономическая мысль в России развивалась в значительной степени как геополитическая экономия.

Дата добавления: 2015-08-05