Дети и политика

В какой мере мы имеем право вмешивать детей в политику? При тоталитарных режимах такой вопрос, казалось бы, даже не возникает. Там вся система воспитания предельно идеологизирована, подчинена исключительно политическим целям и чуть ли не с рождения ребенка штампует верных ленинцев, гитле­ровцев, маоистов. Мы еще не забыли то время, когда специаль­ные инструкции предписывали, на каком расстоянии от пола в детском саду должны висеть портреты маленького курчавого Ильича. Строго говоря, при жесткой регламентации обществен­ной жизни ни о какой реальной политике, предполагающей столкновение разных точек зрения, борьбу конкурирующих по­литических сил, речь не идет. Под политическим воспитанием понимается тотальная идеологическая обработка детей и под­ростков с целью превращения их в послушные орудия режима. Но как быть, если гражданская позиция учителя не совпада­ет с такими задачами воспитания? В какой мере он имеет право посвящать юношей в свои сомнения и раздумья, толкая тем са­мым на опасный для их будущей жизни путь сопротивления? Мучительный и до конца не изжитый вопрос отечественной педагогики, за которым шевелятся столетия нашей истории. Молодой Н.Г.Чернышевский, будучи учителем саратовской гимназии, писал своей невесте Ольге Сократовне: «...дорогая, я, скорее всего, не смогу на тебе жениться. Я здесь такие вещи говорю в гимназии, которые пахнут каторгой». Любопытная по­лучается картина. Подводить молодую женщину, предвидя свою будущую судьбу узника, нельзя, а говорить такое воспри­имчивым подросткам? Он хорошо осознавал, куда их зовет. У большинства его воспитанников по обыкновенным житей­ским меркам судьба сложилась неудачно: карьера не задалась, имели неприятности с полицией и т. п. Но, с другой стороны, подлинное воспитание не терпит фальши, оно немыслимо без взаимной искренности учителя и ученика.

Так в сознании учителя сталкиваются два чувства ответ­ственности: за будущее конкретного ребенка и за перспективы развития страны, которая никогда не изменится, коль скоро в ней не будут подрастать думающие граждане, остро пережи­вающие за судьбу отечества. В каждом конкретном случае дра­ма этого внутреннего конфликта разрешается по-разному.

Дима был ярким учеником с острым ироничным умом. Он мгновенно раскусил своего учителя истории, улавливая на уро­ках не только текст, но и подтекст, чутко реагируя на интонаци­онные паузы, с полуслова понимая тот эзопов язык, которым в те годы приходилось изъясняться с учениками, дабы не дать повода для идеологических доносов. Словом, мы быстро на­шли друг друга и подружились. Что немудрено при разнице в возрасте всего в шесть лет. Первоначально воздвигнутая мной стена, предполагавшая дозировку информации и осторожность высказываемых оценок, была проломлена им в одночасье. До позднего вечера в школе и по дороге домой, куда он неизменно провожал своего учителя, мы вели нескончаемые дискуссии на самые острые темы.

Его отец, технократ до мозга костей и большой начальник какого-то оборонного главка, быстро почувствовал неладное. К его чести, он не унизился до доноса, но от греха подальше пе­ревел сына в соседнюю школу, что лишь увеличило тягу юноши к общению со мной. Опасения отца нельзя было назвать бес­почвенными. После окончания университета парень эмигриро­вал в Америку, где быстро сделал карьеру программиста. После развала СССР и последующих катаклизмов его отец, некогда могущественный и уверенный в своих действиях руководитель, вынужден существовать на жалкую пенсию. Фактически его со­держит сын из-за океана, куда частенько летает дед, чтобы нян­чить внуков. На школу он сегодня не в обиде.

Другой ученик был абсолютной противоположностью Диме. Неторопливый, даже медлительный юноша, родом из деревни на Русском Севере. Его отца перевели с повышением в Москву. Когда парня привели устраивать в школу-новостройку, свободных мест уже практически не было. Проверяя его подготовку, я с нескрываемой иронией указал на то, что в его возрасте стыд­но не знать «Грозу» А. Н. Островского. Он клятвенно пообещал ознакомиться с этим шедевром драматургии и свое обещание сдержал. Забегая вперед, скажу, что сегодня этот солидный со­рокалетний человек, руководитель крупной строительной фир­мы, даст фору многим гуманитариям по части глубочайшего знания отечественной и зарубежной литературы. Мы до сих пор обмениваемся с ним книжными новинками. А тогда...

Его гуманитарная подготовка действительно оставляла же­лать лучшего, зато недостаток знаний и специальной эрудиции с лихвой компенсировался страстным желанием во всем дойти до самой сути. Переворачивая горы книг, он медленно, но вер­но шел к поставленной цели, впитывая, как губка, каждое слово учителя. Отсутствие у него столичного лоска и поверхностной игривости ума не позволяли при общении с ним пользоваться известными приемами полунамеков и недоговоренностей. Пе­редо мной был «архангельский мужик», требовавший прямого, взрослого разговора. И я решился. В тот день мы несколько ча­сов кряду бродили по Бульварному кольцу. К тому моменту у него в результате интенсивного чтения и пристального наблю­дения за окружающей жизнью накопилось огромное количество выстраданных вопросов, на которые надо было незамедлитель­но давать прямые недвусмысленные ответы. И он их получил.

— Вы страшный человек. Выходит, все, что я читаю в учебни­ках истории, не соответствует правде?

— Кроме учебников, существуют и другие книги.

— Я знаю.

— Думай, сопоставляй, делай самостоятельные выводы.

— Я скоро оканчиваю школу и хотел бы заниматься гумани­тарными науками.

— Не советую. Тебе одинаково даются и гуманитарные, и технические дисциплины. Для начала стоит приобрести какую-нибудь положительную специальность, напрямую не связанную с идеологией. А читать книги и углублять свои познания в гума­нитарной сфере можно всю жизнь, даже не будучи профессио­налом.

— Я подумаю.

Недавно он позвонил, чтобы посоветоваться, в какой мос­ковский театр и на какую постановку повести своих партнеров по бизнесу из другого города.

— Веди в ТЮЗ, там выдающийся режиссер Генриетта Янов­ская недавно поставила «Грозу» Островского.

— Издеваетесь, вспоминая мне грехи молодости?

— Ничуть. Сходите, не пожалеете. На следующий день он перезвонил.

— Вы во второй раз оказались правы.

— Ты имеешь в виду постановку?

— Не только.

Делиться учителю или нет своими взглядами с учащимися — проблема по сей день остается открытой. Весь вопрос в том, что это за взгляды. И сегодня, в условиях относительного плюра­лизма мнений, я не исключаю ситуации, когда педагог, к приме­ру, исповедующий злобные националистические взгляды, поль­зуясь служебным положением, будет навязывать ксенофобию своим доверчивым воспитанникам. Но вот в чем я убежден до­подлинно, так это в том, что никогда, ни при каких обстоятель­ствах мы не имеем права толкать их на прямые действия, чрева­тые пролитием крови.

4-го марта 1988 года они гурьбой ввалились в директорский кабинет. Пришли посоветоваться (и на том спасибо!).

— Мы приняли решение участвовать в демонстрации в день смерти Сталина.

— Каковы же лозунги?

— Главное требование — установить памятник жертвам культа личности в Москве. Демонстрацию организует «Общи­на» (одна из активных молодежных общественно-политических организаций). (Из даты разговора легко понять, что происходил он до XIX партийной конференции, давшей ответ на вопрос о памятнике жертвам репрессий, а также до принятия Указа о по­рядке проведения митингов и демонстраций.)

— По-моему, в вашем требовании нет ничего принципиаль­но нового: сейчас об этом много пишут и говорят. Я понимаю, если бы вы вышли с этими лозунгами в эпоху застоя...

По их сожалеющим взглядам я понял, что напрасно привел этот сомнительный аргумент. У них хватило ума понять, что еще несколько лет назад такой разговор был бы в принципе не­возможен.

— Так значит, вы против?

— Я против идеи демонстрации.

— Почему вы не хотите понять, что мы стремимся лично участвовать в перестройке? Что через двадцать лет мы расска­жем своим детям? Что ждали, когда другие решат за нас важ­нейшие проблемы времени?

Признаться, их аргументы показались мне достаточно силь­ными. В отведенные на размышление секунды я напряженно анализировал свое состояние: «Ты, столько лет профессиональ­но занимавшийся проблемой общественно-политической ак­тивности молодежи, пугаешься, когда эта активность, самая го­рячая и искренняя, принимает действенные формы? А вдруг — и даже наверняка — в тебе говорит боязнь административных последствий? Чем еще все кончится завтра — неизвестно, а от­вечать тебе? Так, может быть, безнравственно удерживать их в такой ситуации? Благословить на площадь — и дело с концом?

По крайней мере в их глазах не будешь выглядеть перестрахов­щиком... Думай, ты же историк!»

Сколько потом ни перепроверял себя, задавая людям раз­личных профессий и положений вопрос, как бы они поступили в подобной ситуации, внятного ответа ни от кого не получил. Только одна журналистка, известная своими острыми публи­цистическими статьями на педагогические темы, выпалила: «Надо было сказать: решайте сами!» Ей легче, на газетных по­лосах всегда есть возможность постфактум проанализировать неправильные действия школы, милиции, все расставить по своим местам. Я на такой ответ не имел права. Тем более что они пришли советоваться, т. е., по сути дела, переложить на меня часть ответственности. Стоп, значит, гложет червь сомне­ния?

— Давайте трезво, профессионально анализировать ситуа­цию. Мы все еще только учимся демократии. Серьезного накоп­ленного опыта, навыков демократического поведения ни у вас, ни у органов исполнительной власти нет. Большая толпа легко поддается известному эффекту заражения (могу привести ряд исторических примеров). Вполне вероятно, что к демонстрации примкнут хулиганствующие элементы, возможны провокации. Милиция — в основном те же молодые ребята, преимущест­венно с окраин или взятые на работу из провинции, натрениро­ванные на борьбу с преступниками. Четких инструкций, как действовать в таких случаях, у них нет. В ситуации неопреде­ленности любая выходка, выкрики из толпы чреваты эксцесса­ми. Вот почему, как историк и как директор школы, я не могу одобрить ваши намерения и считаю организацию демонстра­ций в таких условиях преждевременной. Убежден, кроме того, что подобные эксцессы в столице в данных обстоятельствах на руку именно консервативным силам, которые немедленно поставят знак равенства между демократией и распущенностью, анархией...

Озадаченные, они выходили из кабинета. На следующий день я узнал, что двое все-таки были, но лично в демонстрации не участвовали, наблюдали из толпы. В одном месте собрав­шихся пытались разогнать, в другом молодежь мирно стояла с лозунгами под охраной милиции.

Оказавшись по убеждению на баррикадах у Белого дома в августе 1991 года, я с нескрываемой тревогой наблюдал за мальчишками, ожидавшими вместе с нами начало штурма. Мо­лодости неведом страх смерти. И они, томясь ночью в бездейст­вии, до подхода танков гоняли консервную банку, заменявшую им футбольный мяч. «Как жаль, что сейчас каникулы. Я бы при­вел сюда всех старшеклассников. Молодые люди должны ви­деть, как делается история, — восторженно прокомментировал эту сцену мой коллега, директор одной из московских школ». «Дурак! — сорвался я. — Скажи спасибо, что в августе боль­шинство подростков находится вне Москвы».

Дата добавления: 2015-08-03