Март — октябрь 1361 года 5 страница

Нынешний епископ не враг, но и не надежный союзник, беспокойно думала Керис, пока они ждали его в зале. Скорее всего Мон скажет, будто стоит выше кингсбриджских склок. Она рассуждала трезво: что бы ни решил Анри, церковник прежде всего будет преследовать собственные интересы. Он не любит Филемона, но, возможно, и не позволит этой неприязни руководить своими действиями.

Хозяин вошел, как всегда, в сопровождении Канона Клода. Они совсем не изменились. Полный Анри был чуть старше Керис, а Канон — лет на десять моложе, но оба выглядели прекрасно. Суконщица замечала, что клирики часто стареют позже знати, и полагала, что причиной тому умеренность, в которой проводят жизнь большинство священников — с некоторыми печальными исключениями. В пост, то есть по пятницам, в дни памяти святых и весь Великий пост они питаются рыбой и овощами и — по крайней мере в теории — не напиваются. Дворяне же на своих оргиях поедают горы мяса и доблестно осушают моря вина. Наверное, поэтому кожа их исходит морщинами, шелушится, спины сутулятся, а священнослужители, ведущие тихую строгую жизнь, дольше остаются бодрыми и сильными. Мерфин поздравил Анри с поставлением в сан архиепископа Монмаутского и сразу перешел к делу:

— Аббат Филемон приостановил постройку башни.

Мон без выражения, что приобретается долгим опытом, спросил:

— Причины?

— Есть предлог, и есть причина. Предлог — ошибки в чертежах.

— И какие же это якобы ошибки?

— Он утверждает, что восьмиугольный шпиль нельзя построить без опалубки. В принципе это верно, но я придумал способ.

— И этот способ?..

— Довольно прост. Ставится круглый шпиль, для которого опалубка не нужна, а затем облицовывается в форме восьмиугольника. С виду это будет восьмиугольный шпиль, но по конструкции — конус.

— Вы говорили об этом Филемону?

— Нет. Если я скажу, он найдет другой предлог.

— А истинная причина?

— Хочет вместо этого построить капеллу Марии.

— Вот оно как.

— Это часть его плана, целью которого является посвящение в высокий сан. В присутствии архиепископа Реджинальда он затронул в проповеди недопустимость анатомических вскрытий. Кроме того, дал понять королевскому советнику, что не собирается ставить препоны обложению клира налогами.

— К чему это все?

— Он хочет стать епископом Ширингским.

Анри удивленно поднял брови.

— Нужно признать, Филемон всегда обладал упорством.

— Откуда вам об этом известно? — спросил Клод.

— От Грегори Лонгфелло.

Канон посмотрел на Анри:

— Уж Грегори-то знает.

Керис показалось, что Анри с Клодом не предполагали в Филемоне такой степени честолюбия. Чтобы они оценили всю серьезность угрозы, Суконщица добавила:

— Если Филемон добьется цели, вам как архиепископу Монмаутскому придется улаживать бесконечные распри между епископом Филемоном и Кингсбриджем. Ведь известно, сколько разногласий было в прошлом.

— Еще как известно, — ответил Клод.

— Рад, что вы не отрицаете этого, — слегка поклонился Мерфин.

Словно размышляя вслух, Канон произнес:

— Нужно выдвинуть другого кандидата.

Именно на это и надеялась Керис.

— У нас он есть.

— Кто? — спросил Клод.

— Вы.

Наступила тишина. Суконщица видела, что Клоду мысль понравилась. Должен же он хоть немного завидовать Анри и беспокоиться о собственной участи, не век же ему оставаться у того в помощниках. Канон справится с обязанностями епископа, хорошо знает епархию и решил уже немало практических вопросов. Однако оба наверняка подумали о расставании. У Керис не было сомнений в характере их отношений. Но отношения эти длились уже не один десяток лет, и интуиция подсказывала ей, что грешники переживут временную разлуку. Целительница намекнула:

— Вам все равно придется работать вместе.

Клод кивнул:

— У архиепископа будет немало причин навещать Кингсбридж и Ширинг.

Анри добавил:

— А епископу Кингсбриджа частенько придется наведываться в Монмаут.

— Быть епископом большая честь, — размышлял помощник епископа. — Особенно под вашим руководством, архиепископ.

— Полагаю, это блестящая идея, — отвернулся Мон.

Мерфин добавил:

— Кингсбриджская гильдия поддержит Клода, за это я отвечаю. Но вам, архиепископ Анри, придется сделать представление королю.

— Разумеется.

— Можно кое-что предложить? — спросила Керис.

— Будьте так любезны.

— Придумайте для Филемона другое назначение. Сделайте его, ну я не знаю, архидьяконом Линкольна. Что-нибудь привлекательное, но подальше.

— Разумно, — кивнул Анри. — Если его кандидатуру выдвинуть на две должности, у него будет меньше шансов занять обе. Я буду внимательно следить за ходом дела.

Клод встал:

— Все это очень тревожно. Вы с нами отобедаете?

Вошедший слуга обратился к Керис:

— Вас там спрашивают, мистрис. Очень молодой человек, но, кажется, в большом горе.

— Проведи его, — махнул рукой Анри.

Появился мальчик лет тринадцати, в дорогой одежде, но грязный, и Суконщица догадалась, что он из знатной семьи, в которой что-то случилось.

— Вы не согласитесь сходить ко мне домой, мать Керис?

— Я уже не монахиня, сынок, а в чем дело?

Мальчик залепетал:

— Мама и папа заболели — и брат тоже, — и маме кто-то сказал, что вы в епископском дворце. Она послала меня за вами — вы помогаете бедным, но мы можем заплатить; пойдемте со мной, пожалуйста.

Такие просьбы ей приходилось выслушивать повсеместно, и целительница всегда брала с собой в дорогу кожаный баул с лекарствами и инструментами.

— Конечно, дружок. Как тебя зовут?

— Джайлс, матушка, мой отец торгует пряностями. Я подожду и отведу вас.

— Хорошо. — Врачевательница повернулась к епископу: — Пожалуйста, не ждите меня с обедом. Я присоединюсь к вам, как только смогу.

Керис, взяв баул, вышла вслед за мальчиком. Ширинг был обязан своим существованием замку шерифа на холме, как Кингсбридж — аббатству. Недалеко от площади стояли большие дома знатных горожан: торговцев шерстью, помощников шерифа, королевских чиновников — например, коронера. Чуть подальше жили более скромные купцы и ремесленники: ювелиры, портные, аптекари. Мальчик повел Керис в менее богатый квартал, где селились мелкие торговцы. Как и большинство подобных домов, этот имел первый каменный этаж, где располагались лавка и склад, и менее солидный второй — для жилых помещений. Лавка оказалась заперта. Джайлс и Суконщица поднялись по наружной лестнице.

Не успев войти, целительница почувствовала знакомый запах и окаменела. Особенный запах, вызвавший в ее памяти страшные воспоминания. Не тратя времени, она прошла через гостиную в спальню и все поняла. На матрацах лежали женщина ее лет, мужчина чуть постарше и мальчик-подросток. Хуже всех приходилось мужчине. Он стонал и обливался потом. Под приоткрытым воротом рубахи на груди и горле виднелась черно-красная сыпь. На губах и ноздрях засохла кровь. Чума.

— Вернулась. Господи, помоги мне, — простонала Керис.

На какое-то время страх парализовал ее. Врачевательница неподвижно уставилась в одну точку, чувствуя полную беспомощность. Попечительница госпиталя знала, что чума может вернуться — отчасти по этой причине она и написала свою книгу, — но все равно не была готова еще раз увидеть эту сыпь, пот, кровь из носа. Женщина приподнялась на локте и прошептала:

— Ради всего святого, пить.

Ее состояние было получше: тоже сыпь, жар, но кровь носом, кажется, не шла. Джайлс мигом схватил кувшин вина, и Суконщица вернула себе способность действовать.

— Нет, не вина, от него она еще больше захочет пить. Я видела в той комнате бочонок эля, зачерпни кружку оттуда.

Хозяйка посмотрела на Керис.

— Вы ведь настоятельница? — спросила она. Целительница не поправила ее. — Говорят, вы святая. Вы можете нас вылечить?

— Постараюсь, но я не святая, а простая женщина, наблюдавшая людей в здоровье и болезнях.

Достала из баула льняную маску. Врачевательница не сталкивалась с чумой уже десять лет, но у нее вошло в привычку принимать меры предосторожности всякий раз, имея дело с недугами, которые могут оказаться заразными. Она смочила чистую тряпку в розовой воде и протерла женщине лицо. Как всегда, это несколько успокоило больную. Джайлс вернулся с кружкой эля, и чумная выпила. Керис распорядилась:

— Давай им пить вволю, но только эль или разбавленное вино.

Суконщица подошла к отцу семейства; жить ему оставалось недолго. Хозяин что-то бессвязно бормотал и никак не мог поймать взглядом гостью. Она протерла ему лицо, смыла засохшую кровь вокруг носа и губ и подошла к старшему брату Джайлса. Тот заболел недавно, еще чихал, но по возрасту уже оказался способен понять, что заболел серьезно, и очень боялся. Закончив с ним, целительница оставила указания Джайлсу:

— Постарайся, чтобы им было удобно, и давай пить. Больше я ничего не могу сделать. У тебя есть родные? Дяди, двоюродные братья, сестры?

— Они все в Уэльсе.

Врачевательница отметила про себя, что нужно попросить епископа Анри при необходимости позаботиться о сироте.

— Мама велела вам заплатить.

— Я ничего особенного не сделала, — ответила Керис. — Дай мне шесть пенсов.

Возле материнского матраца лежал кожаный кошель. Джайлс достал оттуда серебряную шестипенсовую монету. Хозяйка вновь подняла голову. Уже несколько спокойнее спросила:

— Что с нами?

— Мне очень жаль. Чума.

Женщина обреченно кивнула:

— Этого я и боялась.

— Вы узнали симптомы по прошлой эпидемии?

— Мы жили тогда в маленьком городке в Уэльсе и не заболели. Мы все умрем?

Бывшая монахиня считала, что в таких важных вопросах людей обманывать нельзя.

— Некоторые выживают, хотя и немногие.

— Да смилуется над нами Господь.

— Аминь.

По дороге в Кингсбридж Керис мрачно думала о чуме. Она, конечно, распространится так же быстро, как и в прошлый раз. Погибнут тысячи. Эта мысль вселила в нее страх. Похоже на бессмысленную бойню, с той лишь разницей, что войну начинают люди, а чуму — нет. Что делать? Целительница не могла сидеть сложа руки и смотреть, как повторяются страшные события тринадцатилетней давности.

От чумы нет лекарства, но она нашла способ замедлить ее смертоносное шествие. Пока лошадь трусила по утоптанной лесной дороге, Суконщица вспоминала все, что знала о болезни и методах борьбы с ней. Мерфин молчал, поняв настроение жены и, вероятно, догадываясь, о чем она думает. По возвращении домой супруга рассказала ему, что намерена делать.

— Найдутся противники, — предупредил Мостник. — Твой план весьма радикален. Не потерявшие в прошлый раз родных и друзей могли решить, будто они неуязвимы. Такие скажут, что ты перебарщиваешь.

— Поэтому ты должен мне помочь.

— В таком случае предлагаю с каждым из возможных противников работать отдельно.

— Ладно.

— Уламывать придется троих: гильдию, братьев и сестер. Давай начнем с гильдии. Я созову собрание, но Филемона не приглашу.

Гильдия теперь собиралась в новом большом каменном здании шерстяной биржи на главной улице, что позволяло вести дела даже в плохую погоду. Построили ее на прибыль от торговли кингсбриджским алым сукном. Однако перед заседанием Керис и Мерфин встретились отдельно с каждым из видных членов, чтобы заранее заручиться их поддержкой. Олдермен давно уже руководствовался девизом: «Никогда не созывай встречу, если ее исход не предрешен».

Суконщица направилась к Медж Ткачихе. Та вышла замуж, очаровав некоего крестьянина, такого же красавца, как и Марк, на пятнадцать лет моложе ее, что долго забавляло всех. Его звали Ансельм, он обожал Медж, хотя ткачиха так и осталась толстушкой и прикрывала седые волосы различными причудливыми шапочками. Еще удивительнее было то, что купчиха в сорок с лишним лет родила здоровую дочку Сельму, которой уже исполнилось восемь и она ходила в монастырскую школу для девочек. Материнские заботы никогда не мешали Медж вести дело, и она по-прежнему лидировала на рынке кингсбриджского алого сукна, а муж ей помогал.

Ткачиха все еще жила в большом доме на главной улице, куда переехала с Марком. Когда стала поступать прибыль от ткачества и крашения. Суконщица застала их с Ансельмом в переполненном складе на первом этаже, где они принимали партию красного сукна, пытаясь найти для нее место.

— Запасаюсь на ярмарку, — объяснила Медж.

Керис подождала, пока хозяева пересчитают товар, и они с Ткачихой отправились наверх, оставив Ансельма в лавке. Войдя в гостиную, Керис живо вспомнила тот день тринадцать лет назад, когда ее позвали к Марку — первому заболевшему чумой в Кингсбридже. Ей вдруг стало очень грустно. Медж заметила это и спросила:

— Что?

От женщин ничего нельзя скрыть, не то что от мужчин.

— Я стояла здесь тринадцать лет назад, когда заболел Марк.

Ткачиха спокойно кивнула:

— Тогда начался самый страшный период в моей жизни. В тот день у меня был прекрасный муж и четверо здоровых детей. Через три месяца я осталась бездетной вдовой, не имея средств к существованию.

— Дни печали.

Медж подошла в шкафу, где стояли кружки и кувшин, но, вместо того чтобы предложить Керис вина, уставилась в стену.

— Хочешь, я скажу тебе кое-что странное? После их смерти мне было трудно произносить «Аминь» после «Отче наш». — Хозяйка сглотнула и заговорила тише: — Понимаешь, я знаю латинские слова, отец научил. Fiat voluntas tua. Да будет воля Твоя. Я не могла этого сказать. У меня погибли родные, и это была просто пытка, я не могла смириться. — При этих воспоминаниях слезы показались у нее на глазах. — Я хотела обратно своих детей. Да будет воля Твоя. Знаю, что попаду в ад, но до сих пор не могу говорить «Аминь».

— Чума вернулась, — просто объявила целительница.

Медж пошатнулась и схватилась за угол шкафа. Ее крупное тело вдруг показалось совсем маленьким, уверенность ушла с лица, Ткачиха резко превратилась в старуху.

— Нет, — прошептала она.

Керис пододвинула Медж скамью, усадила подругу и какое-то время держала за руку.

— Мне очень жаль, что я тебя расстроила.

— Нет, — повторила купчиха. — Она не может вернуться. Я не могу потерять Ансельма и Сельму. Я этого не вынесу. Не вынесу.

Ткачиха побелела, ее лицо исказилось, и Суконщица испугалась — вдруг с ней удар. Налила вина и дала кружку хозяйке. Та механически выпила и слегка порозовела.

— Сейчас мы знаем немного больше. Поборемся.

— Поборемся? И как же?

— Вот с этим я к тебе и пришла. Тебе лучше?

Медж наконец посмотрела на гостью.

— Поборемся, — повторила она. — Конечно. Говори как.

— Нужно запереть город. Закрыть ворота, поставить людей на стены, никого не впускать.

— Но город должен питаться.

— Пусть запасы привозят на остров Прокаженных. Мерфин станет посредником, будет расплачиваться с поставщиками. Он перенес чуму, а дважды ею никто не заболевает. Продукты будут оставлять на мосту, а после ухода торговцев горожане будут их забирать.

— А выйти из города будет можно?

— Да, но вернуться — нельзя.

— А как же шерстяная ярмарка?

— Это, наверно, самое трудное. Ее придется отменить.

— Но кингсбриджские купцы потеряют сотни фунтов!

— Это лучше, чем умереть.

— А если мы сделаем по-твоему, чума к нам не придет? Мои останутся жить?

Керис медлила, борясь с искушением утешительной лжи.

— Я не могу тебе этого обещать. Может быть, чума уже в городе. Может быть, именно в этот момент в какой-нибудь лачуге на берегу умирает человек, которому некому помочь. Боюсь, полностью ее избежать мы не сможем. Но я не сомневаюсь, что мой план даст тебе наибольшие шансы встретить Рождество вместе с Ансельмом и Седьмой.

— Тогда давай так и сделаем, — решительно кивнула Медж.

— Твоя поддержка необходима. Если честно, от закрытия ярмарки ты потеряешь больше остальных. Поэтому тебе поверят. Нужно, чтобы именно ты сказала, как все это важно.

— Не волнуйся. Скажу.

— Вполне здравая мысль, — закивал Филемон.

Мерфин удивился. Он не помнил, чтобы аббат с такой готовностью соглашался на предложения гильдии.

— Так ты поддерживаешь? — переспросил олдермен, опасаясь, что ослышался.

— Разумеется. — Настоятель ел из миски изюм, запихивая пригоршни в рот и едва успевая прожевывать. Гостю он не предложил. — Монахов это, конечно, не коснется.

Мостник вздохнул. Как же он сразу не понял?

— Да нет, это коснется всех.

— Нет-нет, — остановил его Филемон, как взрослый, объясняющий что-то ребенку. — Гильдия не имеет права ограничивать передвижения монахов.

В ногах у монаха олдермен заметил кота, такого же упитанного, как и сам Филемон, с наглой мордой. Очень похож на Годвинова Архиепископа, хотя тот уже давно умер. Может, его потомок. Мерфин пояснил:

— Гильдия имеет право закрыть городские ворота.

— А мы имеем право входить и выходить, когда нам удобно. Мы не подчиняемся гильдии. Это просто смешно.

— И все-таки городом правит гильдия, и она решила, что, пока свирепствует чума, в город никто не войдет.

— Вы не можете устанавливать правила для аббатства.

— Но я могу установить их для города, а случилось так, что аббатство находится на территории города.

— Хочешь сказать, что, если сегодня я уеду из города, ты завтра не пустишь меня обратно?

Мерфин смутился. Действительно странная картина: аббат Кингсбриджа стоит у ворот, требуя, чтобы его впустили. Он надеялся убедить Филемона принять ограничения, не желая грубо навязывать решение гильдии, однако постарался вложить в свой ответ непоколебимую решимость:

— Ни за что.

— Я буду жаловаться епископу.

— Только не забудь ему сообщить, что он не сможет въехать в Кингсбридж.

Насельницы женского монастыря за десять лет почти не сменились. Конечно, это всецело в духе монастырей: предполагалось, что сюда приходят навсегда. Настоятельницей все еще была мать Джоана, а госпиталь под руководством брата Сайма вела сестра Онага. Теперь за медицинской помощью сюда обращались немногие: большинство предпочитало госпиталь Керис на острове. Монах отвел своим набожным больным старый госпиталь возле кухни, а новое здание оставили для гостей.

Целительница села с Джоаной, Онагой и Саймом в старой аптеке, служившей теперь рабочей комнатой настоятельницы, и изложила им свой план.

— Те, кто заболеет чумой за пределами Старого города, смогут прийти в мой госпиталь на острове. Если чума надолго, то мы с монахинями будем там день и ночь. Кроме выздоровевших счастливчиков, никто не уйдет.

Джоана спросила:

— А здесь?

— Если, несмотря на все наши предосторожности, чума ворвется в город, все больные к вам не поместятся. Гильдия приняла решение, что чумные и их родные должны оставаться в своих домах. Это правило распространяется на всех домочадцев: родителей, детей, бабушек, дедушек, слуг, подмастерьев. Всякий покинувший зараженный дом будет повешен.

— Сурово, — откликнулась Джоана. — Но если это не даст чуме пожать чудовищный урожай, как в прошлый раз, то стоит попробовать.

— Я знала, что вы согласитесь.

Врач молчал. Известия о чуме, кажется, подкосили его уверенность. Онага спросила:

— А как же запертые в домах будут питаться?

— Соседи станут класть им еду на порог. Такие дома никто не должен посещать, кроме врачей-монахов и монахинь. Они будут ходить к больным прямиком из аббатства, никуда не сворачивая, и не смогут общаться со здоровыми, даже на улице.

Для них обязательное условие — носить маски и мыть руки в уксусе после каждого контакта с больным.

— И это нас защитит? — в ужасе спросил Сайм.

— В некоторой степени. Не полностью.

— Но ведь тогда нам крайне опасно общаться с больными!

— А чего нам бояться? — спокойно сказала ему Онага. — Мы ищем смерти. Для нас это долгожданное соединение с Христом.

— Да, конечно, — отозвался Сайм.

На следующий день все монахи покинули Кингсбридж.

Гвенда пришла в ярость, увидев, что Ральф сделал с мареной Дэви. Губить посадки без веской причины — грех. В аду наверняка имеется специальное место для знати, уничтожавшей то, что крестьяне сажали в поте лица. Однако сын даже не расстроился.

— Я думаю, ничего страшного. Вся ценность в корнях, а их он не тронул.

— Это уже было бы похоже на работу, — мрачно ответила крестьянка, однако ее отпустило.

Трава и в самом деле оправилась удивительно быстро. Очевидно, Ширинг не знал, что марена размножается под землей. В мае — июне, когда Вигли достигли известия об очередной вспышке чумы, корни пустили новые побеги, и в начале июля Дэви решил, что можно собирать урожай. В следующее же воскресенье Гвенда, Вулфрик и Дэви полдня выкапывали корни. Сначала нужно было разрыхлить землю, затем вынуть растение из почвы и обобрать листья, оставив только небольшой фрагмент стебля. От такой работы, которой Гвенда занималась всю жизнь, болела спина.

Они оставили поляну в надежде, что следующий год вновь принесет урожай, отвезли ручную тележку с корнями марены через лес обратно в Вигли и разбросали корни на сеновале для просушки.

Кингсбридж закрыли. Жители, конечно, покупали продукты, но через посредников. Дэви принесет непривычный товар, ему придется объясняться с покупателем. Делать это через третьего человека затруднительно. Но другого выхода, похоже, нет. Однако сначала нужно просушить корни, растереть в порошок, а на это потребуется какое-то время.

Предприимчивый плантатор больше не упоминал Амабел, но Гвенда не сомневалась, что молодые люди продолжают видеться. Сын делал вид, что примирился с судьбой. Но если бы это действительно было так, он ходил бы куда мрачнее. Матери оставалось только надеяться, что любовь испарится, прежде чем ему исполнится двадцать один год и он не будет нуждаться в родительском разрешении. Больно было даже думать о том, что ее семья породнится с Аннет. Дочь Перкина до сих пор унижала жену Вулфрика, кокетничая с ним, а тот все еще глупо улыбался на каждую идиотскую ужимку. Теперь, когда Аннет перевалило за сорок, когда на румяных щеках проступили сосуды, а в светлых волосах появились седые пряди, она уже не представляла опасности, превратившись в свою тень. Однако Вулфрик, судя по всему, еще видел в ней девушку.

«И вот теперь мой сын попался на ту же удочку», — думала Гвенда. Ей хотелось рвать и метать. Амабел стала очень похожа на юную Аннет — хорошенькое личико, разлетающиеся кудри, длинная шея, узкие белые плечи, маленькая грудь, напоминавшая яйца, которые мать с дочерью продавали на рынке. Она так же встряхивала волосами, с таким же притворным упреком смотрела на мужчин, так же, заигрывая, шлепала их по груди тыльной стороной ладони.

Но Дэви по крайней мере физически здоров и в безопасности. Больше Гвенда тревожилась за Сэма, который теперь жил у графа Ширинга, обучаясь воинскому искусству. В церкви она молилась, чтобы сын избежал увечий во время охоты, научился обращаться с мечом и сражаться на турнирах. Двадцать два года видела сына изо дня в день, а потом его в одночасье взяли и отобрали. Как трудно быть женщиной, думала она. Любишь ребенка всей душой, а он в один прекрасный день просто уходит.

Несколько недель крестьянка раздумывала, под каким предлогом отправиться в Эрлкасл повидать Сэма, и, услышав про чуму, решилась. Нужно успеть до жатвы. Вулфрик не пошел: оставалось еще слишком много работы. Идти одна Гвенда не боялась. «Слишком бедная для грабителей, слишком старая для насильников», — пошутила она, прихватив с собой длинный нож. Правда же заключалась в том, что она слишком крепкая для тех и для других.

Путница миновала подъемный мост Эрлкасла в жаркий июльский день. На зазубренных воротах, как часовой, сидел грач, на лоснящихся черных перьях блестело солнце. Ей почудилось в этом пугающее предзнаменование. Птица словно говорила: «Уходи! Уходи!» Конечно, один раз чумы удалось избежать, но то могло быть просто удачей. Придя сюда, она рискует жизнью.

Обстановка в нижнем дворе была знакомой, хоть и немного тише обычного. Дровосек возле пекарни разгружал дрова, грум у конюшни расседлывал запылившуюся лошадь, но всё как-то неторопливо. Гвенда заметила у западного входа маленькой церкви небольшую группу людей и подошла разузнать.

— Чумные, — ответила на ее вопрос служанка.

Крестьянка вошла в церковь с холодным комком страха в сердце. На полу расстелили около десятка соломенных матрацев, чтобы больные видели алтарь, точно как в госпитале. Половина чумных — дети. Трое взрослых мужчин. Гвенда испуганно всмотрелась в их лица. Сэма среди них не увидела. Встала на колени и вознесла благодарственную молитву. На улице подошла к той же служанке:

— Я ищу Сэма из Вигли, нового сквайра.

Та указала на мост, ведущий на дальний двор:

— Посмотри в башне.

Путница направилась туда. Часовой на мосту не обратил на нее внимания. По ступеням поднялась в башню. В большом зале было темно и прохладно. На холодных камнях возле камина спала большая собака. У стены стояли скамьи, а в дальнем конце зала — два больших кресла. Гвенда обратила внимание на отсутствие подушек, набивных сидений, ковров на стенах и сделала вывод, что леди Филиппа проводит здесь мало времени и все пришло в запустение.

Сэм сидел у окна с тремя молодыми людьми. Передними на полулежали разобранные доспехи — от забрала до наголенников, — сквайры их чистили. Сын как раз пытался мягкой пемзой оттереть ржавчину с нагрудника. Какое-то время мать смотрела на него. На нем была новая черно-красная ливрея графа Ширинга, шедшая к темным глазам. Он непринужденно болтал с товарищами. Здоровый, сытый. Гвенда на это и надеялась, но в то же время ей непонятным образом стаю больно, оттого что ему хорошо без нее. Когда сын поднял глаза и увидел мать, на лице его отобразилось удивление, потом радость, потом лукавство.

— Друзья, — заговорил он, — я старше вас, но не подумайте, что уже самостоятельный. Родительница, желая увериться, что у меня все нормально, следует за мной по пятам.

Молодые люди посмотрели на нее и рассмеялись. Сэм отложил работу, подошел к матери, и они сели в углу на скамью возле лестницы, которая вела в верхние покои.

— Мне здесь так хорошо. Все в основном только и делают, что играют. Ездим на охоту, занимаемся борьбой, соревнуемся в верховой езде, играем в мяч. Я столькому научился! Глупо, конечно, якшаться с этой мелкотней, но ничего. Мне только нужно овладеть мечом и щитом в седле.

Гвенда обратила внимание, что сын и говорит уже иначе, не так медленно, как в деревне, вставляет какие-то французские словечки. Он привыкал к образу жизни знати.

— А работа? — поинтересовалась она. — Нельзя же все время играть.

— Да, работы много. — Сквайр кивнул на товарищей, чистивших доспехи. — Но по сравнению с пахотой и косьбой это ерунда.

Сэм спросил про брата, и Гвенда рассказала, что марена Дэви подросла и они выкопали корни. Почувствовав, что за ними наблюдают, и обернувшись через плечо, на лестнице, перед открытой дверью, очевидно, в его комнату, крестьянка увидела графа. Интересно, сколько времени хозяин так уже стоит, подумала она, встретившись с ним глазами. Ширинг смотрел пристально, но крестьянка не понимала значения этого взгляда. Потом ей почему-то стало неловко, и она отвернулась. Когда вновь бросила взгляд на лестницу, Фитцджеральда уже не было.

На следующий день, когда Гвенда преодолела уже половину пути домой, ее нагнал всадник. Сначала он скакал быстро, затем лошадь замедлила шаг и остановилась. Путница потянулась к поясу за ножом. Всадником оказался сэр Алан Фернхилл.

— Граф хочет тебя видеть.

— Тогда пришел бы сам, а не посылал тебя.

— Ты всегда была находчивой. Считаешь, так можно договориться с господами?

Гвенду задело, и она растерялась. Алан все эти годы был подручным Ральфа, и ей ни разу не доводилось слышать от него умного слова. Если бы она действительно отличалась находчивостью, то подлизывалась бы, как Фернхилл, а не язвила.

— Ладно, — осторожно ответила крестьянка. — Граф зовет меня к себе. Мне что, тащиться обратно в замок пешком?

— Нет, он сейчас в своей лесной хижине, недалеко отсюда, отдыхает там иногда во время охоты. — Алан кивнул на лес.

Гвенде это не очень понравилось, но вилланка не может не пойти, когда граф велит явиться. А даже если откажется, подручный Ширинга все равно повалит ее на землю, свяжет и доставит к господину.

— Хорошо.

— Если хочешь, забирайся ко мне в седло.

— Нет, спасибо, лучше пойду пешком.

Гвенда пошла следом за Аланом, конь торил дорогу через густые в это время года заросли крапивы и папоротника. Вилланка с тревогой размышляла, что еще задумал Ральф, и чувствовала, что ничего хорошего — ни для нее, ни для ее родных. Через четверть мили приблизились к низкому домику с соломенной крышей. При других обстоятельствах Гвенда решила бы, что это хижина вердерера. Фернхилл набросил поводья на деревце и открыл дверь.

В домике было так же голо, как и в Эрлкасле, — только самое необходимое. Пол земляной, стены — неаккуратная мазанка, потолок — та же солома, которой выстлана крыша. Из мебели лишь стол, скамьи да простая деревянная кровать с соломенным матрацем. Задняя приоткрытая дверь ведет на кухню, где, вероятно, слуги готовят Ральфу и его дружкам охотникам. Гвенда встала перед ним. Алан прислонился к стене позади.

Дата добавления: 2015-08-03