МЕЛЕКСАЛА 4 страница

Ловкий Курт ещё долго убеждал господина забыть все свои обязательства и не отвергать любовь дочери султана, ибо только она одна может освободить его от оков рабства. Одного только не учёл Курт: убеждённостью в верности своей жены он напомнил графу о верности и его супруги. Сердце Эрнста сжималось от боли. Не зная сна, он метался на своём ложе, и его мысли и намерения странным образом переплетались между собой. Только под утро, истомившись душевной борьбой, он забылся тревожным сном. Ему приснилось, что из его белой, как слоновая кость, челюсти выпал самый красивый передний зуб, и это его очень огорчило. Когда же он подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть, насколько образовавшаяся на месте выпавшего зуба дыра обезобразила его лицо, то увидел там новый, красивый и блестящий зуб – потери будто и не было.

Проснувшись, Эрнст захотел узнать, что мог означать этот сон. У Ловкого Курта за этим дело не стало. Верный слуга тотчас же привёл цыганку-гадалку. За вознаграждение, по линиям руки и лба, она предсказывала судьбу, а также обладала способностью разгадывать сны. Выслушав подробный рассказ графа, сморщенная чёрно-коричневая пифия [269]долго раздумывала и наконец, раскрыв толстогубый рот, изрекла:

– Самое дорогое, что у тебя было, похитила смерть, но скоро судьба заменит тебе потерю.

Теперь стало ясно как день, что предположение мудрого оруженосца не пустой домысел, – добрая графиня Оттилия, от горя и тоски о пропавшем без вести любимом супруге, сошла в могилу. Удручённый вдовец, – а он уже нисколько не сомневался в постигшем его несчастье, будто ему только что вручили траурное извещение с чёрной каймой и печатью, – переживал всё, что может переживать дорожащий своей здоровой челюстью мужчина, когда у него выпадает здоровый зуб и благодетельная природа готова возместить ему эту потерю новым. Он утешал себя так же, как и все вдовцы: «Такова воля Божья, и мне ничего не остаётся, как покориться ей».

Почувствовав себя свободным от брачных уз, он натянул все паруса, распустил вымпел и флаги по ветру и приготовился войти в гавань нового любовного счастья.

При следующей встрече, Мелексала показалась ему прекраснее, чем когда-либо. Его глаза в томительном ожидании глядели на приближающуюся принцессу, чья стройная фигура восхищала взор, а лёгкая походка казалась поступью богини, хотя она и переставляла ноги по-человечески, одну за другой, а не парила в воздухе с неподвижными ногами над разноцветными песчаными дорожками.

– Бостанги, ты говорил с имамом? – спросила Мелексала мелодичным голосом.

Граф помолчал мгновение, потупив ясные глаза, потом скромно приложил руку к груди и опустился перед ней на колено. Оставаясь в такой смиренной позе, он решительно возразил:

– Благородная дочь султана, от тебя зависит моя жизнь, но не вера. Я готов с радостью пожертвовать ради тебя жизнью, но оставь мне то, что навсегда сплелось с моей душой. Она скорее расстанется с телом, чем с верой.

Принцесса поняла, что её великолепный план готов рухнуть и тогда, желая поправить дело, прибегла к героическому средству, бесспорно, действующему безотказно, – неодолимой притягательности всепобеждающей женской красоты. Она сбросила с лица покрывало и в полном блеске юного очарования предстала перед садовником, как солнце, только что появившееся на небосводе, чтобы осветить своими яркими лучами погружённую во мрак землю.

Лёгкий румянец покрывал щёки девушки, и ярким пурпуром пылали её губы; две красиво изогнутые дуги, на которых Амур играл, как Ирида [270]на разноцветных дугах радуги, оттеняли полные чувств глаза, а два чёрных локона ласкали белую, как лилия, грудь.

Граф в изумлении смотрел на неё и молчал. Но она заговорила первая:

– Смотри, бостанги, разве я не нравлюсь тебе? Или я не стою жертвы, которую требую от тебя?

– Ты прекрасна как ангел, – отвечал граф с выражением высшего восторга на лице, – и окружённая святым сиянием, достойна сверкать в преддверии христианского рая, перед которым рай Магомета всего лишь пустая тень.

Слова садовника, сказанные с искренним чувством, нашли свободный доступ к открытому сердцу девушки, особенно, когда она представила себя окружённой святым сиянием, которое, как она полагала, должно быть ей к лицу. Живую фантазию принцессы привлёк этот нарисованный её воображением и понравившийся ей образ, и она потребовала более подробных разъяснений. Граф обеими руками ухватился за представившийся случай и в самых радужных красках описал дочери султана все прелести христианского рая. Он рисовал самые привлекательные картины, какие только возникали в его воображении, и говорил с такой убеждённостью, будто сам только что вернулся из лона вечного блаженства, чтобы выполнить миссию обращения дочери султана в христианскую веру. И так как пророку было угодно уделить прекрасной половине рода человеческого весьма скудные радости на том свете, апостольскому проповеднику не составило большого труда достигнуть цели, хотя нельзя сказать, чтобы он был так уж хорошо подготовлен для этого. Само ли Небо покровительствовало обращению принцессы в другую веру, или её склонность ко всему иноземному распространилась и на религиозные понятия европейцев, а, может быть, личность проповедника сыграла тут главную роль, – так или иначе, она внимательно слушала своего учителя. Ио если бы наступивший вечер не прервал лекцию, продолжала бы слушать его и дальше. Но на сей раз она быстро накинула на лицо покрывало и поспешила в сераль.

Известно, что дети князей всегда бывают очень понятливы и во всех достойных изучения предметах делают гигантские успехи, о чём нас часто извещают журналы, тогда как все остальные дети продвигаются в учёбе карликовыми шагами. Поэтому нет ничего удивительного, что дочь султана Египта, благодаря своему наставнику, за короткое время усвоила тогдашнее учение европейской церкви, если не считать маленьких ересей, ненамеренно кое-где проскользнувших из-за недостаточной осведомлённости графа в делах религии. Полученные знания не остались для неё мёртвой буквой, а наоборот, пробудили ревностное желание принять новую веру. От прежнего плана принцессы теперь почти ничего не осталось. Она больше не думала наставлять графа. Напротив, Мелексала сама была готова получать у него наставления, правда, касающиеся не столько духовного объединения, сколько их будущего брачного союза.

Всё дело было только в том, как добиться желанной цели. Этот важный вопрос граф обсудил с Ловким Куртом на совместном ночном заседании. Курт голосовал за то, чтобы ковать железо, пока горячо. По его мнению, графу следовало открыть девушке своё положение и происхождение и предложить ей бежать с ним на его родину, – переправиться морем на европейский берег, поселиться в Тюрингии и жить там в христианском браке друг с другом.

Граф с шумным одобрением встретил план мудрого оруженосца, настолько хорошо продуманный, будто тот прочёл его в глазах своего господина. В пылу первого увлечения романтическим проектом, никто из них не подумал о трудностях, что могли ожидать беглецов на их пути.

Любовь легко преодолевает горы, перелетает через стены и рвы, ущелья и пропасти и, словно через соломинку, переступает через любые шлагбаумы. На ближайшем же уроке Закона Божия граф представил новообращённой возлюбленной готовое предложение.

– Прекраснейшее отражение Пресвятой Девы, – обратился он к ней, – ты избрана Небом среди отвергнутых, чтобы, победив заблуждения и предрассудки, приобщиться к обители блаженства. Если у тебя хватит мужества отказаться от своего отечества, то приготовься к побегу. Мы доберёмся до Рима. Там живёт небесный привратник, наместник святого Петра на земле, которому доверены ключи от райских ворот. Он с радостью примет тебя в лоно церкви и благословит союз нашей любви. Не бойся, могущественная рука твоего отца не достанет нас. Каждое облако над нашей головой станет кораблём, на котором небесное войско ангелов, вооружённых алмазными щитами и огненными мечами, поплывёт вслед за нами; невидимое глазу смертного, но облечённое силой и властью, оно будет охранять и защищать нас.

Не стану скрывать от тебя, что по счастливому жребию я от рождения занимаю у себя на родине положение, выше которого не мог бы возвысить меня султан. Я – граф, то есть наследственный бей, управляю страной и людьми. Границы моего княжества охватывают города и селения, дворцы и укреплённые горные замки. У меня есть рыцари и оруженосцы, кони и экипажи. На моей родине ты не будешь заперта в стенах сераля, а будешь свободно жить и властвовать, как королева.

Слова графа казались принцессе вестью с Неба. Она ни сколько не сомневалась в них и ей, пожалуй, даже льстило, что прекрасная голубка совьёт гнездо не со скромным жаворонком, а под могучим крылом орла. Пылкая фантазия переполняла её сердце сладким ожиданием. Подобно сынам Израиля, отважившимся на исход из Египта, принцесса решилась на побег, словно по ту сторону моря, в другой части света, её тоже ожидал новый Ханаан. Уповая на обещанное покровительство невидимых сил, она готова была немедленно последовать за своим любимым, оставив позади крепостные стены родного замка. Однако граф убедил её, что для полной уверенности в успехе такого рискованного предприятия нужны ещё кое-какие приготовления.

Из всех пиратских акций, на суше и на море, ни одна не может быть труднее и в то же время опаснее, чем похищение у повелителя правоверных его любимой дочери. Такая хитроумная идея могла прийти в голову, разве что, больному воображению Вецеля [271]и была под силу, пожалуй, только одному Какерлаку. Намерение графа Эрнста Глейхена увезти дочь султана Египта таило в себе не мало трудностей и, если сравнивать его с героем романа, то было несравнимо более дерзким, ибо здесь всё происходило естественно, без вмешательства в игру услужливой феи. Но, несмотря ни на что, это предприятие также окончилось благополучно.

Мелексала наполнила свой ларчик драгоценностями, сменила царские одежды на кафтан и в один из вечеров, в сопровождении любимого, его верного оруженосца и туповатого водоноса, незаметно выскользнула из дворца, чтобы пуститься в далёкий путь на Запад.

Отсутствие принцессы не могло долго оставаться незамеченным. Служанки искали её, как ищут иголку в стогу сена. После бесполезных поисков весь сераль охватило смятение. Там давно уже перешёптывались о её тайных встречах с бостанги и, хотя из сопоставления домыслов и фактов не получилась ровная нить жемчуга, тем не менее, было сделано ужасное открытие, объясняющее истинную причину исчезновения девушки. Совет дам не мог не сообщить об этом в высочайшую инстанцию. Султан, которому добродетельная Мелексала могла бы и не причинять столько горя, если бы хорошо всё обдумав, не прельстилась святым сиянием, узнав о случившемся, пришёл в ярость, словно лев, встревоженный шумом охоты и лаем собак. Он поклялся бородой пророка погубить весь сераль, если к восходу солнца принцесса не будет в его отцовской власти.

Тотчас же в погоню за беглецами по всем дорогам Великого Каира устремились мамелюки – личная охрана султана; тысячи гребцов взрезали широкую спину Нила с приказом – догнать их, если они выбрали водный путь.

Избежать широко распростёртых по всей стране рук султана граф мог, если бы владел тайной силой, и либо сам, вместе со своими спутниками, сделался невидимым, либо поразил слепотой весь Египет. Но такими талантами он не обладал. Зато Ловкий Курт принял кое-какие меры предосторожности, благодаря которым чудо всё же произошло: караван беглецов сделался невидимым, укрывшись в тёмном погребе в доме великого лекаря Адиллама. Этот иудейский Гермес [272]не довольствовался тем, что успешно занимался медициной, – он давал ещё в рост деньги, полученные в наследство от отца, и почитал Меркурия – покровителя врачей, купцов и воров. Адиллам вёл широкую торговлю с венецианскими купцами, сбывая им пряности и целебные травы, что давало ему большой доход, и не пренебрегал никаким делом, если оно было выгодно.

Верный оруженосец за одну из драгоценностей, спрятанных в шкатулке принцессы, уговорил этого честного израэлита, готового за деньги, не считаясь с моралью, пойти на любое рискованное предприятие, доставить графа и его трёх слуг на венецианский корабль, грузившийся в Александрии. От него только предусмотрительно скрыли, что он помогает тайно бежать из страны дочери его властелина. Когда Адиллам осматривал отправляемый им товар, ему бросилась в глаза фигура прекрасного юноши, но он не заподозрил ничего дурного, приняв его за пажа рыцаря.

Между тем по городу разнёсся слух, что принцесса Мелексала исчезла. Тогда-то у Адиллама и открылись глаза. Его седая борода затряслась от страха, и он потерял всякую охоту ввязываться в такое опасное дело. Но было слишком поздно. Ради собственной безопасности, ему пришлось употребить всю хитрость, на какую только он был способен, чтобы счастливо закончить это рискованное дело. Прежде всего осторожный израильтянин установил для своих подземных жильцов строгий карантин. Когда же пыл преследователей иссяк, и они потеряли всякую надежду разыскать принцессу, лекарь Адиллам бережно запаковал весь караван в четыре травяных тюка, погрузил их на нильский корабль и, под охраной Господа Бога, отправил этот груз со своей накладной в Александрию. Как только венецианский корабль вышел в открытое море, пленников тут же освободили из их тайных убежищ.

Следовала ли на облаке за колыхающимся на волнах кораблём блестящая свита небесной гвардии телохранителей с огненными мечами и алмазными щитами, достоверно сказать нельзя, ибо она, как известно, невидима, хотя кое-какие признаки её присутствия были налицо. Казалось, все четыре ветра объединились, чтобы покровительствовать счастливому плаванию путешественников: противные сдерживали дыхание, а попутные весело надували паруса и стремительно гнали корабль по нежноиграющим волнам.

Когда приветливый месяц во второй раз показал подросшие серебряные рога, венецианский корабль благополучно прибыл в гавань своего отечества.

Бдительный дозорный графини Оттилии находился всё ещё там. Бесплодность расспросов не отбила у него охоты усердно экзаменовать всех прибывших из Леванта и продолжать тратить графские деньги. Он как раз находился на своём посту, когда граф со своими спутниками сошёл на берег. Гонец так хорошо помнил в лицо своего господина, что узнал бы его из тысячи незнакомых лиц, хотя иноземная одежда, а также семилетнее пребывание на чужбине и наложили отпечаток на его внешность. Чтобы развеять всякие сомнения, он подошёл к свите вновь прибывшего и спросил у его верного оруженосца:

– Скажи, приятель, откуда вы прибыли?

Ловкий Курт рад был встретить земляка, заговорившего с ним на родном языке, но из осторожности, не желая пускаться в разговоры с незнакомым человеком, коротко ответил:

– Из-за моря.

– Кто тот статный господин, которого ты сопровождаешь?

– Мой хозяин.

– Откуда он приехал?

– С Востока.

– А куда путь держите?

– На Запад.

– Куда именно?

– На родину.

– Где она?

– За сто миль отсюда.

– А как звать тебя?

– Удалой головой зовут меня; с судьбою-злодейкой обвенчан я; ветер крестил моё дитя; почёт – мой меч, честность – слуга; служанка – утренняя заря; лень – моя лошадь, звон шпор её бег; скрип флюгера – крик моего петуха, ну а в соломе – моя блоха.

– Болтать ты, я вижу, мастер.

– Какой же я мастер, если нет у меня ремесла.

– Тогда ответь мне ещё на один вопрос.

– Говори.

– Не слышал ли ты на Востоке что-либо о графе Эрнсте Глейхене?

– Зачем он тебе?

– Затем.

– Затем, затем! А зачем затем?

– Затем, что меня послала его жена, графиня Оттилия, узнавать по белу свету, жив ли её супруг, и на каком краю земли он находится.

Этот ответ привёл Ловкого Курта в замешательство и настроил совсем на другой тон.

– Погоди, земляк, – сказал он, – может быть мой господин что-нибудь знает о нём.

Он поспешил к графу и, подойдя к нему, прошептал на ухо только что услышанную новость, вызвавшую у того сложное чувство – радость и смущение одновременно. Граф Эрнст понял, что его обманул сон, а может, цыганка, и что венчание с прекрасной сарацинкой теперь вряд ли состоится. Он сразу никак не мог сообразить, что ему делать, – настолько всё оказалось запутанным. Но желание узнать, что изменилось дома в его отсутствие, пересилило все другие соображения. Он велел позвать гонца, в котором без труда узнал своего старого слугу. Орошая слезами радости руку вновь обретённого господина, тот повёл длинную речь о том, как обрадуется графиня Оттилия, когда получит радостное известие о возвращении любимого супруга из Святой Земли. Граф велел эмиссару следовать за ним в гостиницу, где всерьёз задумался над своими сердечными делами и над тем, какой оборот примет его любовная история с прекрасной принцессой. Он решил немедленно отправить к графине гонца с письмом, в котором правдиво описал все свои злоключения. Рассказал о рабстве и избавлении из него, благодаря участию дочери египетского султана; о том, как из любви к нему, она оставила трон и отечество, в надежде, что он женится на ней и, как введённый в заблуждение сном, дал ей такое обещание.

Своим письмом граф рассчитывал подготовить супругу к тому, чтобы она, учитывая особые обстоятельства, добровольно согласилась разделила с его второй женой графское супружеское ложе.

Графиня Оттилия стояла у окна с накинутым на плечи вдовьим покрывалом, когда её посланец в последний раз дал шпоры взмыленному коню и рысью поскакал по крутой дороге к замку. Ещё издали она узнала его, хотя и не видела столько лет, а так как и он не был близоруким, – во времена крестовых походов таких вообще было очень мало, – то тоже её узнал и, высоко подняв почтовую сумку, в знак доброй вести, помахал ею над головой, как флагом. И она поняла этот сигнал, будто хорошо была знакома с тайнописью, изобретённой в Ханау.

– Ты нашёл его, друга моего сердца? – крикнула она слуге, когда он подъехал ближе. – Скажи, где он сейчас? Я поспешу к нему, чтобы утереть пот с его лица и дать отдохнуть ему после трудного пути в моих верных объятиях.

– К счастью, госпожа, – отвечал письмоносец, – ваш супруг жив и здоров. Я нашёл его в городе на воде, в Венеции, откуда он послал меня с этим письмом, написанным его собственной рукой и за его печатью, сообщить вам о своём прибытии.

От волнения графиня никак не могла распечатать письмо. Когда же ей это наконец удалось, и она узнала почерк мужа, у неё захватило дыхание. Трижды прижала она письмо к своему бьющемуся сердцу и трижды коснулась его жаждущими губами. Слёзы радости обильным потоком полились на развёрнутый пергамент, когда она начала читать послание. Но, чем дальше читала Оттилия, тем скуднее текли её слёзы, и, прежде чем чтение было закончено, источник их совсем иссяк.

Конечно, не всё в письме могло понравиться доброй женщине. Предложение графа разделить его сердце с восточной красавицей не встретило у неё одобрения. Теперь, правда, такиеслучаи заметно умножились и поделённая любовь, так же как и поделённая провинция, стали отличительными признаками нашего времени, но в старину на это смотрели совсем иначе. К каждому сердцу подходил только один единственный ключ, и оно наглухо запиралось от постыдных воровских отмычек. Во всяком случае, нетерпимость графини к предложенному тройственному союзу была красноречивым доказательством её не утраченной с годами любви.

– О этот губительный крестовый поход – единственная причина моего несчастья! – воскликнула она. – Я одолжила святой церкви хлеб, а язычники обглодали его и вернули одни только крошки.

Ночью, во сне, у неё было видение, которое немного успокоило её и дало мыслям совсем иное направление. Ей приснилось, будто по извилистой дороге, ведущей к замку, идут от Святого Гроба Господня два пилигрима и просят её о ночлеге, который она им с радостью предоставляет. Один из них сбрасывает с головы капюшон и … Что это? Перед ней стоит граф – её господин. Она радуется возвращению супруга и нежно его обнимает. Подходят дети, и он заключает их в свои отцовские объятия, ласкает и удивляется, как они выросли без него. Тем временем его спутник открывает дорожный мешок, вынимает оттуда золотые цепочки и великолепные ожерелья из драгоценных камней и одевает их на шею малюткам, которые очень радуются этим блестящим подаркам. Удивившись такой щедрости, она спрашивает незнакомца в капюшоне, кто он, и тот отвечает: «Я архангел Рафаил– покровитель любящих, привёл тебе твоего мужа из далёкой страны». Одежда пилигрима вдруг исчезла, и он предстал перед ней в образе ангела в сверкающем одеянии небесно-голубого цвета и с золотыми крыльями за спиной. Тут Оттилия проснулась и, за отсутствием египетской сивиллы, сама, как могла, объяснила этот сон. Она нашла много общего между архангелом Рафаилом и прекрасной Мелексалой и решила, что это восточная принцесса приснилась ей в образе ангела. К тому же, подумала графиня, если бы не любовь девушки, её супруг вряд ли когда-нибудь избавился от рабских цепей. Потерявшему вещь надлежит делиться с честным человеком, нашедшим её, тем более, что тот мог бы присвоить её целиком. Рассудив так, графиня отважилась добровольно уступить половину своих супружеских прав. Щедро наградив капитана гавани за бдительность, она послала его обратно в Италию передать мужу своё согласие на тройственный брачный союз.

Одно только беспокоило графа: благословит ли Папа Григорий этот противоестественный брак и согласится ли изменить его форму, сущность и таинство. Ради этого пришлось совершить паломничество из Венеции в Рим, где Мелексала торжественно отреклась от Корана и была принята в лоно Святой Церкви. Папа так обрадовался вновь обретённой христианской душе, словно ему удалось разрушить всё царство антихриста или сделать его покорным римскому трону, и по совершении обряда крещения, на котором сарацинское имя девушки было заменено правоверным – «Анжелика2», велел отслужить торжественный молебен в храме Святого Петра. Граф Эрнст воспользовался этим благоприятным моментом и, не дожидаясь, когда улетучится хорошее настроение Верховного Главы Церкви, принёс ему своё матримониальное прошение, но получил отказ. Совесть обладателя трона Святого Петра была чрезвычайно строга. По мнению принципиального Папы, тройственный брак был более грубой ересью, чем тритеизм, и никакие доводы графа так и не помогли ему на сей раз добиться исключения из общего правила.

Но хитроумный поверенный в делах графа, Ловкий Курт, придумал-таки великолепный способ, как его господину обвенчаться с прекрасной новообращённой, чтобы ни Папа, ни всё достойное христианство ни слова не могли возразить. Он только не решался ему об этом сказать, опасаясь его гнева. Всё же, улучив подходящий момент, он обратился к нему со следующими словами:

– Дорогой господин, пусть вас не огорчает упрямство Папы. Если не удалось подойти к нему с одной стороны, то надо попытаться подойти с другой. Не одна тропинка ведёт в лес. Если у Святого Отца такая чувствительная совесть, что он не может разрешить вам иметь двух жён, то ведь и у вас может быть такая же чувствительная совесть, хотя вы всего только мирянин. Совесть можно уподобить плащу, который не только прикрывает наготу, но ещё и развевается на ветру. Сейчас, когда дует встречный ветер, он можете вывернуть плащ вашей совести наизнанку. Посмотрите, разве вы не состоите в запрещённой для брака степени родства с графиней Оттилией? А из этого, как легко понять, следует, что если и у вас нежная совесть, то дело ваше выиграно. Расторгните ваш брак, и тогда никто не сможет запретить вам жениться на восточной красавице.

Граф слушал слугу до тех пор, пока до него не дошёл смысл его рассуждений. Тогда он грозно вскричал:

– Замолчи, негодяй!

Вслед за тем Ловкий Курт очутился за дверью и растянулся на полу, лишившись при таком поспешном отступлении нескольких зубов.

– О мои прекрасные зубы, – запричитал он за дверью. – Вот награда за мою верную службу!

Эта тирада о зубах напомнила графу его сон.

– Проклятый зуб, – воскликнул он, полный негодования, – ты причина всех моих несчастий!

Сердце его колебалось. То он упрекал себя в измене преисполненной любви супруге, то не в силах был противостоять запретной страсти к очаровательной Анжелике. Так колокол, приведённый однажды в движение, издаёт попеременный звон то одной, то другой стороной. Больше, чем вновь вспыхнувшее любовное пламя, его мучило сознание невозможности сдержать данное принцессе обещание ввести её на брачное ложе. Все эти неприятности привели его, между прочим, к правильному выводу, что не очень хорошо делить своё сердце надвое, ибо в этом случае любящий чувствует себя почти так же, как Буриданов осёл [273]между двумя охапками сена. От таких треволнений граф скоро совсем потерял цветущий вид и стал похож на пресыщенного жизнью человека, которого гнетёт и нагоняет хандру пасмурный день.

Анжелика заметила, что её любимый выглядит не так как вчера и позавчера. Это её искренне огорчило и навело на мысль, – не лучше ли будет, если она сама попробует поговорить с Папой. Плотно, по мусульманскому обычаю, закутав лицо муслином, девушка попросила совестливого Папу Григория выслушать её.

Ещё ни один глаз в Риме, за исключением священника, Иоанна Крестителя, во время обряда крещения, не видел восточную красавицу. Папа встретил новообращённую дочь Церкви с надлежащим вниманием и предложил ей для целования не надушенную туфлю, а правую руку. Прекрасная чужестранка приподняла покрывало и коснулась губами благословенной папской руки. Вслед за тем она открыла уста и в самых трогательных выражениях изложила свою просьбу. Однако её слова, пройдя через папское ухо внутрь верховного главы церкви, казалось, не находили там никакого ответа, ибо вместо того, чтобы идти к сердцу, вылетали через другое ухо. Папа Григорий долго беседовал с прелестной посетительницей и нашёл, как наилучшим, по его мнению, образом, не нарушая церковного устава, выполнить её просьбу о вступлении в брачный союз. Он предложил ей небесного жениха, если только она решится сменить мусульманское покрывало на монашеское. Это предложение вызвало у принцессы такой ужас и такое отвращение к любому покрывалу, что она тотчас же сорвала с себя своё собственное и в отчаянии бросилась к подножию папского трона. Стоя на коленях с простёртыми к его Святейшеству руками и полными слёз глазами, она заклинала его пощадить её сердце и не принуждать жертвовать им для другого. Красота девушки была красноречивее слов. Она привела в восторг всех присутствовавших, а слёзы в небесных глазах просительницы искрились и падали словно капли горящей смолы на сердце Святого Отца, воспламеняя глубоко скрытые в нём остатки трута и согревая его теплом доброжелательности.

– Встань, возлюбленная дочь моя, – сказал он, – и перестань плакать. Что предопределено тебе Небом, то свершится с тобою на земле. Через три дня ты узнаешь, будет ли твоя первая просьба к Святой еркви удовлетворена Милосердной Божьей Матерью, или нет. По окончании аудиенции, Папа созвал конгрегацию всех казуистов [274]Рима, велел дать каждому по куску хлеба и кружке вина и запереть их в ротонде, предупредив, что ни один из них не выйдет оттуда, пока спорный вопрос не будет решён.

Хлеб и вино не давали утихнуть дебатам, настолько бурным, что соберись здесь в церкви сразу все святые, едва ли они могли наделать больше шума. Доводы «За» и «Против» взвешивались и так и эдак, и стрелка весов колебалась, словно волны Адриатического моря при южном штормовом ветре. Но стоило заговорить желудку, как все стали внимать только ему, и дело было счастливо решено в пользу графа, который по этому случаю, после того как с дверей ротонды была снята папская печать, устроил роскошный обед, пригласив на него всё казуистическое духовенство.

Разрешительную буллу [275]заготовили по всей форме, но за хорошую мзду, для чего прекрасной Анжелике пришлось, правда с большой радостью, поделиться со Святой Церковью сокровищами Египта.

Папа Григорий благословил счастливую пару и милостиво простился с нею. Влюблённые не замедлили покинуть папские владения и отправились на родину графа, чтобы там совершить бракосочетание.

Когда Альпы остались позади, граф Эрнст вновь вдохнул воздух отечества. Сердце его растопила нежность. Вскочив на своего неаполитанца, он рысью, в сопровождении только глуповатого рейтара, поскакал вперёд, предварительно распорядившись, чтобы Анжелика на другой день, не торопясь, выехала вслед за ним под охраной Ловкого Курта.

Сердце забилось в его груди, когда он увидел в голубой дали три глейхенских замка. Своим неожиданным появлением Эрнст думал поразить добрую графиню Оттилию, но весть о нём, как на орлиных крыльях, летела впереди него. Жена, с сыном и дочерьми, встретила его на полпути к замку, на весёлом лугу, который в память об этой радостной встрече стал называться Долиной Радости.

Встреча супругов была такой сердечной и нежной, будто никто из них и не помышлял ни о каком тройственном союзе.

Графиня Оттилия была образцом кротости и без рассуждений придерживалась заповеди, согласно которой жена должна покоряться воле мужа. Если у неё и пробуждалось иногда лёгкое недовольство, она не торопилась бить в набат, а старалась скрыть охватившее её чувство за дверями и ставнями своего сердца, так чтобы никто не мог заглянуть туда и узнать, что там происходит. Она смирила бунтующую страсть перед судейским троном Разума и, покорившись Рассудку, приняла добровольное покаяние. Графиня не могла простить себе охватившую её досаду, когда узнала, что над их брачным горизонтом взошло второе солнце и отныне оно будет сиять рядом с нею. Чтобы искупить вину, она велела, втайне, изготовить трёхспальную кровать на крепких сосновых ножках, окрашенную цветом надежды, с круглым выпуклым балдахином над ней, в виде церковного свода, украшенного крылатыми толстощёкими херувимчиками. На шёлковом покрывале, разостланном поверх пуховых перин, с тонким художественным вкусом было вышито изображение архангела Рафаила и графа в одеждах пилигримов, какими они привиделись ей во сне. Это красноречивое свидетельство супружеской предупредительности верной подруги тронуло графа до глубины души. Увидев, как жена постаралась приготовить всё для брачного торжества, он горячо обнял её и расцеловал.

Дата добавления: 2015-08-03