МЕЛЕКСАЛА 1 страница

Однажды, бессонной ночью, Григория IХ, наместника святого Петра на папском престоле, осенила вдруг мысль, навеянная не божьим провидением, а духом политической борьбы, – подрезать крылья германскому орлу, дабы он не вознёсся над гордым Римом.

Едва утреннее солнце осветило достопочтенный Ватикан, как Его Святейшество вызвал колокольчиком секретаря и приказал ему созвать Священную коллегию. Надев церковное облачение, он отслужил торжественную мессу, по окончании которой призвал к крестовому походу, на что все кардиналы, легко угадав куда по его мудрому замыслу должно выступить войско, во имя Господа Бога и общего блага всех достойных христиан, охотно дали своё согласие.

В Неаполь, где тогда держал двор император Фридрих Швабский [236], срочно выехал изворотливый и хитрый нунций. В его походной сумке были две кружки: одна из них содержала в себе сладкую патоку убеждения, другая – трут, сталь и кремень, дабы зажечь огонь проклятия, в случае если упрямый сын церкви откажет Святому Отцу в послушании и повиновении.

Когда легат прибыл ко двору, он извлёк из сумки первую кружку и не пожалел сладкой патоки лести. Но у императора Фридриха был тонкий вкус, и он скоро почувствовал отвращение к коварным пилюлям в сладкой оболочке, вызывающим у него резь в кишках, поэтому он отверг таившее обман лакомство. Тогда легат достал вторую кружку и высек несколько искр, опаливших бороду императора и, как крапивой, ожегших его кожу. Фридрих понял, что скоро указующий перст Святого Отца может стать для него тяжелее, чем туша стоящего перед ним легата, а потому смирился, с большой неохотой заставив себя повиноваться Владыке и начать подготовку к войне против неверных на Востоке.

Он назначил князьям день выступления войска в Святую землю. Князья оповестили о приказе императора графов, те вассалов-рыцарей и дворян, рыцари снарядили оруженосцев и слуг, сели на коней и направились к месту сбора, каждый под своим знаменем.

Варфоломеевская ночь не причинила столько горя и бед, сколько та, что без сна провёл наместник бога на земле, замышляя гибельный крестовый поход. Ах, сколько пролилось горячих слёз, когда, отправляясь на войну, рыцари и воины прощались с любимыми. Прекрасное поколение героических сынов Германии не увидело света, ибо их отцы так и не успели дать им жизнь, и оно зачахло неоплодотворённым, как семена растений, развеянных по сирийской пустыне горячим сирокко. Узы тысяч счастливых браков были разорваны; десятки тысяч невест, подобно иерусалимским дочерям у вавилонских ив, печально повесили свои венки и плакали в одиночестве; сотни тысяч прелестных девушек напрасно ожидали женихов. Они, как садовые розы, цвели в одиноких монастырских кельях, но не было руки, которая сорвала бы их, и они так и увяли, не доставив никому наслаждения.

Среди горюющих жён, чьих любимых мужей увела в чужую страну бессонная ночь Святого Отца, были Елизавета Святая [237], ландграфиня Тюрингии, и графиня Оттилия Глейхен, хотя и не причисленная к лику святых, но прекрасной наружностью и добродетельным поведением ничуть не уступавшая ни одной из своих современниц.

Ландграф Людвиг [238], верный ленник императора, велел по всей стране оповестить вассалов, чтобы они, во главе своих отрядов, прибыли к нему в военный лагерь. Но многие из них под благовидными предлогами уклонились от похода в чужую страну: одного мучила подагра, другого камни в печени, у кого пали кони, а у кого сгорела оружейная кладовая. Только граф Эрнст Глейхен вместе с небольшим отрядом пехотинцев и конников, – крепких, к тому же ещё неженатых воинов, жаждущих приключений в далёких краях, подчинился приказу ландграфа и явился на место сбора.

Граф был два года как женат, и за это время любимая супруга подарила ему двух прелестных малюток – мальчика и девочку, появившихся на свет, благодаря крепкому здоровью, отличавшему людей того времени, без посторонней помощи, легко и свободно, как роса из утренней зари. Третий залог любви, которому из-за папского бдения суждено было при рождении лишиться отцовских объятий, она носила ещё под сердцем.

Эрнст, как и подобает мужчине, старался крепиться, но и к нему природа предъявила свои права. Не умея скрыть переполнявшее его чувство нежности, он с трудом освободился из объятий плачущей жены и молча стоял, не в силах преодолеть боль разлуки. А жена, на мгновение погасив свой порыв, быстро повернулась к детской кроватке, схватила спящего мальчика, нежно прижала его к груди и протянула супругу, чтобы он оставил прощальный отцовский поцелуй на его невинной пухлой щёчке. То же самое она повторила и с девочкой. Всё это сильно взволновало графа: губы его задрожали, лицо исказилось гримасой, он не смог удержаться от слёз и, прижав сонных малюток к стальной броне, под которой билось очень мягкое, чувствительное сердце, поцеловал обоих, поручая их и нежно любимую супругу покровительству Господа Бога и всех святых.

Когда с отрядом всадников он спускался вниз, в долину, по извилистой дороге, огибающей высокие стены глейхенского замка, графиня долго с тоской смотрела ему вслед, пока не скрылось из виду знамя, на котором она вышила тонким пурпурным шёлком красный крест.

Ландграф Людвиг очень обрадовался, увидев приближающееся войско статного вассала с рыцарями и оруженосцами под знаменем с красным крестом, но заметив печаль в глазах графа, нахмурился, объяснив состояние подданного его нежеланием участвовать в военном походе. Лоб ландграфа покрыли морщины, а его нос сердито засопел, выражая недовольство. От проницательного взгляда вассала не укрылась досада господина. Он подошёл к нему и откровенно рассказал о причинах своей грусти. Его слова подействовали как масло на уксус негодования ландграфа. Сердечно, от всей души пожав руку графа, он сказал:

– Итак, мой дорогой, судя по вашим словам, нам с вами сапог жмёт в одном и том же месте. И у меня щемило сердце при расставании с моей супругой Лисбет. Но не отчаивайтесь! Пока мы будем сражаться, дома наши жёны будут молиться за нас и ждать, когда мы со славой и победой возвратимся к ним.

В стране тогда был обычай: когда муж уходил в поход, хозяйка тихо и одиноко сидела в своей комнате, постилась, беспрерывно давала обеты и молилась за его счастливое возвращение. Правда, этот старый обычай не всегда соблюдался, о чём, например, свидетельствует последний крестовый поход [239]немецкого воинства на дальний Запад. Пока мужья, отправившиеся в далёкое странствие, отсутствовали, их семьи дали обильный прирост. Появившиеся тому доказательства были слишком очевидны.

Набожная ландграфиня так же глубоко чувствовала всю боль разлуки с супругом, как и её глейхенская подруга по несчастью. Несмотря на то, что её супруг, ландграф, был довольно крутого нрава, она жила с ним в полном согласии, и земная натура мужа мало-помалу проникалась святостью его благочестивой половины. Так что некоторые щедрые историки даже провозгласили Людвига святым, хотя в отношении ландграфа это слово могло быть применено скорее как почётная приставка, подобная тем, какие и по сей день даются у нас к именам: великий, преподобный или высокочтимый, учёнейший, часто не означающая ничего, кроме внешних знаков почтения. При всём том, сиятельная супружеская чета не всегда была единодушна при исполнении святых обязанностей и поэтому, чтобы поддерживать домашний мир, в возникающие иногда семейные разногласия приходилось вмешиваться Небесным силам.

Вот что произошло однажды в один из таких дней. Кроткая ландграфиня, к великой досаде придворных блюдолизов, имела обыкновение откладывать обильные остатки ландграфского стола в миску для голодных нищих, всегда осаждавших замок, и после обеда доставляла себе удовольствие собственноручно раздавать им эту милостыню. Почтенное кухонное начальство, следуя дворцовому обычаю экономией в малом уравновешивать расточительство в большом, то и дело обращалось к ландграфу с жалобами на тощих гостей, будто они угрожают вчистую объесть всё тюрингское ландграфство, и бережливый ландграф, сочтя подобную щедрость благочестивой супруги слишком накладной, строжайше запретил ей продолжать это христианское дело.

Однажды она всё-таки не смогла устоять перед искушением нарушить супружеский запрет и подала служанкам знак потихоньку припрятать несколько оставшихся нетронутыми блюд и хлебов из белой пшеничной муки, которые они как раз собирались унести со стола.

Положив всё это в корзину, она с запретной ношей выскользнула из замка через боковую дверь. Но соглядатаи выследили её и донесли о ней ландграфу. Тот немедленно поднял на ноги всю дворцовую стражу. Когда же ему передали, что его супруга вышла с тяжёлой корзиной потайным ходом, он важно прошествовал через двор замка и вышел на подъёмный мост, будто бы подышать свежим воздухом.

Ах, как испугалась кроткая женщина, заслышав звон золотых шпор! Колени её задрожали, и она остановилась, не в силах сделать и шагу. Как могла, накрыла она корзину с припасами передником – этим скромным покровом женской прелести и лукавства. Но таким способом можно сохранить неприкосновенность тайника разве что от таможенных чиновников и сборщиков податей, но не от мужа.

Заподозрив супругу в обмане, ландграф поспешил к ней. Его смуглые щёки налились кровью, а на лбу вздулись жилы.

– Жена, что ты там прячешь от меня в корзине? – грубо спросил он. – Уж не остатки ли с моего стола, которыми собираешься кормить этот сброд лодырей и нищих?

– О нет, дорогой господин, – отвечала кроткая ландграфиня стыдливо, но со стеснённым чувством, оттого что оказавшись в таком безвыходном положении, принуждена была, в ущерб своей святости, позволить себе невольную ложь. – Это всего лишь розы, что я нарвала у крепостной башни.

Если бы ландграф был нашим современником, он бы поверил честному слову дамы и отказался от дальнейших расследований, но такая деликатность была не свойственна нашим вспыльчивым предкам.

– Покажи, что несёшь, – потребовал строгий супруг и сорвал с оробевшей графини передник. Слабая женщина отпрянула, не в силах противостоять грубой силе.

– Опомнитесь, дорогой господин! – взмолилась она, покраснев от стыда в ожидании, что сейчас перед супругом обнаружится её ложь.

Но, о чудо! О чудо!.. Всё содержимое корзины – булки, копчёная колбаса, омлеты – действительно превратилось в прекрасные, только что распустившиеся, розы – белые, красные, жёлтые…

В радостном изумлении Елизавета смотрела на цветы, не зная, верить ли своим глазам, ибо никак не ожидала подобной учтивости от святого заступника, сумевшего, в угоду опекаемой даме, так одурачить её мужа.

Неопровержимое доказательство невиновности жены смягчило разъярённого льва, и он обратил гневный взор на ошеломлённых придворных, напрасно, по его мнению, оклеветавших ландграфиню. Как следует отругав их, Людвиг поклялся первого же доносчика, который вздумает наушничать, возводя напраслину на его супругу, бросить в подземелье, где клеветника будет ожидать мучительная смерть. Потом он взял одну из роз и, в знак торжества справедливости, воткнул её себе в шляпу.

Нашёл ли ландграф на другой день на шляпе увядшую розу, или на её месте оказалась копчёная колбаса, об этом история умалчивает. Она повествует лишь о том, что святая Елизавета, как только мир был восстановлен и муж, поцеловав, покинул её, немного успокоилась после пережитого страха, спустилась с горы на лужайку, где её ожидали слепые, хромые, ободранные и голодные, и приготовилась раздать им принесённую в корзине милостыню. Она была уверена, что чудесная иллюзия исчезнет сама собой. Так оно и случилось. Когда ландграфиня, прежде чем раздать милостыню, открыла корзину, там уже не было никаких роз, а лежали те самые припасы, которые она вырвала из зубов придворных гурманов.

Лисбет знала, что с отъездом ландграфа в Святую землю она избавится от его строгого присмотра и сможет без помех предаваться любимому делу благотворительности, но она так верно и преданно любила своего властного супруга, что не могла без искреннего сожаления расстаться с ним.

Ах, она, наверное, предчувствовала, что больше никогда не увидит его в земной жизни, а с наслаждением на том свете было очень сомнительно. Там, говорят, канонизированных святых возводят в такой высокий ранг, что все остальные души усопших, по сравнению с ними, всего лишь чернь. Как ни был высоко поставлен ландграф в этом мире, всё же оставалось сомнительным, достоин ли он в преддверии рая преклонить колена на ковре перед её троном, и осмелится ли поднять глаза на свою подругу, делившую с ним брачное ложе.

Ни торжественные обеты, ни добрые дела, ни молитвы, обращённые ко всем святым, не помогли ландграфине продлить жизнь супругу. Он умер в этом походе, в Отранто, от жестокой лихорадки, так и не успев выполнить рыцарский долг и рассечь до луки седла хотя бы одного сарацина.

Почувствовав приближение смерти, прежде чем проститься с миром, ландграф Людвиг подозвал к себе стоявшего среди окружавших его ложе слуг и вассалов графа Эрнста и назначил его вместо себя предводителем отряда крестоносцев, взяв с него клятву, что он не вернётся домой, пока трижды не обнажит свой меч против неверных.

Приняв от походного капеллана последнее причастие, он заказал столько заупокойных месс, что их с лихвой хватило бы не только ему, но и всей его свите, чтобы торжественно вступить в Небесный Иерусалим. С тем и умер.

Граф Эрнст приказал забальзамировать тело усопшего господина, положить его в серебряный гроб и отправить на родину.

Скорбя об умершем муже, Елизавета Святая до самой смерти не снимала траура.

Между тем граф Эрнст Глейхен, как мог, торопил войско и вскоре благополучно добрался до военного лагеря у Птолемаиды. То, что он там увидел, напоминало скорее спектакль, чем настоящий военный сбор.

Как на наших театральных сценах, где при изображении военного лагеря или битвы лишь на переднем плане ставятся палатки или сражается друг с другом небольшая группа актёров, – остальное же дополняют декорации, – так и в лагере крестоносцев войско представляло собой не столько действительную силу, сколько воображаемую. Из многочисленных отрядов, выступивших из своего отечества в поход, только небольшая часть дошла до страны, которую им предстояло завоевать. Меньше всего воинов погибло от мечей сарацин.

У неверных были могущественные союзники, которые первыми встречали вражеское войско далеко от их границ и храбро его уничтожали, не получая за своё усердие ни наград, ни благодарностей. То были голод и нехватка одежды, постоянный страх перед опасностью, подстерегающей чужестранца на суше и воде, враждебно настроенное население, холод и жара, а кроме того, ещё и мучительная тоска по дому, что тяжёлым грузом давила на стальной панцирь, сминая его, как картон, и заставляя поворачивать коня на дорогу к дому. Всё это оставляло графу Эрнсту мало надежд выполнить так скоро, как ему хотелось, обещание, данное ландграфу – трижды обнажить свой рыцарский меч против сарацин, прежде чем повернуть домой.

На расстоянии трёх дней пути от лагеря не было видно ни одного арабского стрелка, но обессиленное христианское войско укрылось за бастионами и земляными укреплениями и не решалось выйти оттуда на поиски неприятеля.

Крестоносцы ожидали сомнительную помощь от Папы, который после бессонной ночи, породившей крестовый поход, наслаждался безмятежным покоем, мало заботясь об исходе священной войны. В этой бездеятельности, такой же бесславной для христианского войска, как и для греческого, во время осады мужественной Трои, когда герой Ахилл поссорился с союзниками из-за беспутной женщины [240], христианское рыцарство вело беззаботную жизнь и убивало время в пустых развлечениях: итальянцы забавлялись пением и музыкой, под которую плясали легконогие французы; серьёзные испанцы играли в шахматы; англичане развлекались петушиными боями; немцы же проводили время в кутежах и попойках.

Эрнсту Глейхену такое времяпрепровождение не очень нравилось, поэтому он довольствовался охотой, преследуя в раскалённой пустыне лисиц и в опалённых солнцем горах диких коз. Рыцари его свиты, напротив, не имели никакого желания подвергать себя испытаниям дневным палящим солнцем и промозглой ночной сыростью под этим чужим небом и старались незаметно скрыться, как только их господин садился в седло. Поэтому обычно его сопровождали лишь верный оруженосец, по прозвищу «Ловкий Курт», да ещё один всадник.

Однажды, преследуя дикую серну, граф увлёкся погоней и подумал о возвращении в лагерь, когда солнце уже окунулось в Средиземное море. Как он ни торопился, ночь настигла его в пути. Обманчивый блуждающий огонёк, навстречу которому поспешил граф, в надежде что там дежурный пост, увёл его ещё дальше от лагеря. Убедившись в своей ошибке, он решил дождаться рассвета в поле, под одиноким деревом. Верный оруженосец сделал ему постель из мягкого мха и утомлённый от дневного зноя граф Эрнст уснул, не успев даже поднять руку, чтобы, как обычно, осенить себя крестным знамением. Только Ловкий Курт не смыкал глаз. Он от природы был чуток, как ночная птица, но если бы ему и не был дан этот дар, забота о господине все равно заставила бы его бодрствовать.

Обычная для Азии ночь, светлая и ясная, опустилась на землю. Звёзды сверкали, будто чистые бриллианты, и в огромной пустыне царила тишина, торжественная, как в долине смерти. Не было ни малейшего ветерка и, несмотря на это, ночная прохлада дарила отраду растениям и животным.

Перед третьей вахтой [241], когда утренняя звезда возвестила о наступлении дня, в туманной дали вдруг послышался шум, словно где-то водопад низвергал с крутого обрыва свои грохочущие воды. Бдительный оруженосец насторожился, но его взгляд никак не мог проникнуть сквозь предутренний туман, поэтому ему пришлось призвать на помощь слух и обоняние. Он прислушался и принюхался, как ищейка, и уловил аромат благоухающих трав, растоптанных былинок и одновременно странный, всё нарастающий гул. Приложив ухо к земле, Курт услышал звук, похожий на топот конских копыт. Казалось, где-то мчится дикая орда сарацин. Холодный озноб пронизал всё тело оруженосца. Охваченный ужасом, он стал трясти господина. Когда граф проснулся, то сразу понял, что дело придётся иметь не с призраками. Пока рейтар [242]взнуздывал коней, он приказал спешно вооружаться.

Тёмные тени постепенно исчезли. Наступающий день окрасил пурпурным светом горизонт на востоке, и тогда граф увидел, что к ним и в самом деле приближается хорошо вооружённый для охоты на христиан отряд сарацин. Избежать с ним встречи не было никакой возможности, а гостеприимное дерево, посреди широкой равнины, не могло защитить, или хотя бы укрыть, ни коней, ни людей. К несчастью, крупный конь графа, – тяжеловесный фрисландец, – не был гиппогрифом и не мог унести хозяина на крыльях ветра. Поэтому мужественный герой, поручив душу Богу и Пресвятой Деве Марии, решил умереть по-рыцарски. Он призвал слуг всюду следовать за ним и как можно дороже продать свою жизнь. Потом дал шпоры коню и врезался в самую середину вражеского войска, не ожидавшего такого внезапного нападения от одного единственного рыцаря.

Неверные рассеялись, как лёгкая мякина на ветру, но когда они убедились в малочисленности противника, к ним снова вернулось мужество. Начался неравный бой, где сила взяла верх над храбростью.

Граф Эрнст бесстрашно носился по полю боя. Его копьё несло гибель и смерть врагу. Едва оно касалось сарацина, как тот сразу вылетал из седла. Самого предводителя отряда сарацин, яростно налетевшего на него, опрокинула могучая рука рыцаря, и неверный, пригвождённый к земле его победоносным копьём, извивался, подобно страшному дракону, повергнутому святым Георгием.

Ловкий Курт не отставал от своего господина и, хотя не очень был ловок во встречном бою, зато проявлял большое искусство в преследовании. Он рубил подряд всё, что не было защищено и не успевало от него ускользнуть. (Так литературный критик душит беззащитный сброд увечных и хромых, столь дерзко осмелившихся вступить на литературное поприще; а если даже какой-нибудь немощный инвалид, словно обозлившийся пасквилянт – гроза рецензентов, и швырнёт в него камень обессиленной рукой, то он не испугается, ибо хорошо знает, что выдержат этот слабый удар).

Рейтар с не меньшей энергией прокладывал себе путь, успевая оберегать спину господина. Но, как девять оводов одолели самую сильную лошадь, четыре кафрских быка – могучего африканского льва и сто мышей – одного архиепископа, о чём, если верить Хюбнеру [243], свидетельствует Мышиная башня на Рейне [244], так и граф Эрнст Глейхен был побеждён превосходящим численностью врагом. Рука его устала, копьё расщепилось, меч притупился, а конь споткнулся и рухнул на землю, обагрённую вражеской кровью.

Падение рыцаря означало победу врага. Сто сильных рук схватили графа Эрнста, чтобы вырвать у него меч и, обессиленный, он больше не мог сопротивляться.

Как только Ловкий Курт увидел, что рыцарь упал, упало и его мужество, а вместе с ним и секира, которой он так мастерски раскалывал сарацинские черепа. Он сдался на милость победителя, моля о пощаде.

Погружённый в тупую апатию, рейтар недвижно стоял, с воловьим равнодушием ожидая последнего удара дубиной по шлему.

Между тем сарацины оказались более великодушными победителями, чем ожидали побеждённые. Они разоружили всех трёх военнопленных, не причинив им никакого вреда. Но эта снисходительность вовсе не была актом человеколюбия. Милосердие сарацин объяснялось их желанием получить у пленных нужные сведения о неприятеле. Им необходимо было выведать всё о христианском войске у Птолемаиды, а мёртвые, как известно, молчат.

После допроса, пленных, по азиатскому военному обычаю, заковали в цепи, и бей Асдод на корабле, уже стоявшем с распущенными парусами, переправил их в Александрию, к султану Египта, где им предстояло подтвердить свои показания.

Слух о храбрости франка долетел до ворот Великого Каира. Военнопленный, отличившийся в сражении таким мужеством и отвагой, несомненно заслуживал не менее торжественной встречи во вражеской столице, чем та, что выпала на долю галльского героя-моряка в Лондоне [245]12 апреля, когда ликующая королевская столица во всю постаралась продемонстрировать своё уважение к побеждённому.

Однако непомерная гордость мусульман не позволила им воздать должное чужим заслугам. Вместе с другими пленниками граф Эрнст, закованный в тяжёлые цепи, был заточён в башню, где обычно содержались рабы султана. Здесь, в мучительно долгие ночи и печальные дни у него было достаточно времени на раздумья о жестокой судьбе и о том, что ожидает его в будущем. Чтобы не пасть духом под тяжестью выпавшего ему жребия, он должен был обладать мужеством и стойкостью не меньшими, чем на поле битвы, где ему пришлось сражаться с целым войском арабов.

Часто пленнику виделись картины его былого семейного счастья, и тогда он вспоминал нежно любимую супругу и милых малюток – отпрысков чистой любви. Ах как проклинал он эту злосчастную вражду Святой Церкви со странами востока. Сковав рыцаря неразрывными цепями рабства, она похитила его земное счастье. В такие мгновения Эрнст был близок к отчаянию, и немного недоставало, чтобы его благочестие разбилось об утёс искушения.

Во времена графа Эрнста Глейхена среди любителей анекдотов имела хождение одна, приключившаяся с герцогом Генрихом Львом история, которой с тех давних пор верит вся Германия. Как гласит народное предание, корабль, на котором герцог совершал паломничество в Святую землю, сильным ураганом отнесло к необитаемому африканскому берегу, где он потерпел крушение. Из всех, кто на нём был, спасся он один. Выбравшись на берег, герцог нашёл кров и приют в пещере гостеприимного льва. По правде говоря, гостеприимство это исходило вовсе не от доброго сердца страшного обитателя пещеры. Охотясь в ливийской пустыне, лев наступил на колючку, причинившую ему такую боль, что он не мог пошевелиться и совсем забыл о своей природной алчности. После первого знакомства и достигнутого взаимного доверия, герцог, с ловкостью эскулапа, осторожно вынул колючку из лапы царя зверей. Лев выздоровел и, помня об оказанной ему услуге, предоставлял гостю лучшую часть своей добычи. Он был услужлив и предан, словно комнатная собачонка. Но герцогу скоро надоела холодная пища четвероногого хозяина, и он затосковал по горшку с горячим мясом, которое так хорошо готовил его придворный повар. Тоска по дому овладела им и была так велика, что он, не видя никакой возможности вернуться когда-нибудь в родовой замок, стал чахнуть, как раненый олень.

Тогда вдруг явился ему известный своей дерзостью в безлюдных местах искуситель в образе маленького чёрного человечка, которого герцог принял сначала за орангутанга. Но то был никто иной, как извечный враг Господа Бога нашего, настоящий сатана. Оскалив зубы, он заговорил:

– Герцог Генрих, что ты печалишься? Доверься мне, и я развею твою тоску. Сегодня же доставлю тебя в брауншвейгский замок, и вечером ты снова будешь сидеть за столом рядом с супругой. Там как раз всё приготовлено к торжествам, по случаю её венчания с другим, ибо тебя она считает умершим.

Эта весть словно раскат грома оглушила герцога и как обоюдоострый меч рассекла ему сердце. Гнев огненным пламенем вспыхнул в его глазах, а грудь сдавило отчаяние. «Если Небо не хочет мне помочь в этот решающий час, – подумал он, – так пусть поможет ад!»

То была одна из коварных ловушек, которые так мастерски использует знающий своё дело опытный психолог-искуситель, чтобы заманить в свои сети невинные души, – а до них он всегда был большой охотник.

Не долго думая, герцог опоясал себя мечом, надел золотые шпоры и приготовился в путь.

– Ну, малый, – крикнул он, – живей вези меня и моего верного льва в Брауншвейг и доставь на место прежде, чем дерзкий соперник взойдёт на моё ложе!

– Хорошо, – отвечал чернобородый, – но знаешь ли ты, какую плату я возьму с тебя за это?

– Требуй, что хочешь, я своё слово сдержу!

– Твою душу на том свете по первому требованию, – заключил Вельзевул.

– Пусть будет так, по рукам! – крикнула безумная Ревность устами герцога Генриха.

Итак, договор между обеими сторонами был заключён по всем правилам. Выходец из ада вмиг превратился в гигантского грифа. Когтями одной лапы он схватил герцога, а другой – его верного льва и в одну ночь перенёс обоих с Ливийского берега в Брауншвейг, построенный на высоком горном массиве Гарца город, незыблемость которого не рискнуло нарушить даже предсказанное целлерфельдским пророком [246]землетрясение.

Благополучно опустив свою ношу посреди рыночной площади, он исчез как раз в тот момент, когда сторож протрубил в рог, возвещая о наступлении полночного часа и хриплым голосом прогорланил запоздалую свадебную песню.

Герцогский дворец и весь город, будто звёздное небо, сияли праздничными огнями, а на улицах шумно веселился ликующий народ, собравшийся поглазеть на разодетую невесту и на торжественный танец с факелами, которым должен был закончиться праздник.

Воздухоплаватель, чувствовавший себя так, словно позади и не было дальнего воздушного путешествия, протиснулся сквозь толпу к дворцу и в сопровождении верного льва, звеня шпорами, вошёл в зал. Обнажив меч, он крикнул:

– Сюда, кто верен герцогу Генриху! Смерть и проклятие изменникам!

А верный лев зарычал так, будто семь раскатов грома прокатились по залу. Он грозно потряс гривой и вытянул хвост, приготовившись к прыжку.

Рожки и тромбоны умолкли, а готические своды замка наполнились ужасным шумом битвы, так что гудели стены и дрожали половицы.

Златокудрый жених и пёстрая свита его придворных пали под ударами герцогского меча, как тысяча филистимлян под ударами ослиной челюсти в жилистой руке сына Маноаха [247], а те кто избежал меча, попали в пасть ко льву, словно беззащитные ягнята.

Когда все рыцари и слуги незадачливого жениха и он сам были перебиты, герцог Генрих восстановил своё семейное право с той же суровостью, что и мудрый Одиссей перед толпой блудливых женихов целомудренной Пенелопы. Довольный, он сел за столом рядом с супругой, едва начавшей приходить в себя от перенесённого страха. Наслаждаясь яствами, хотя и приготовленными его главным поваром, но предназначенными для другого, победитель бросил торжествующий взгляд на своё завоевание и увидел, что герцогиня по непонятной причине заливается слезами. Трудно сказать, была ли то радость вновь обретённого счастья, или же горечь утраты, но, со свойственной мужчинам самоуверенностью, герцог Генрих истолковал эти слёзы исключительно в свою пользу. Он лишь ласково пожурил жену за опрометчивость её сердца, после чего вступил во все свои права.

Эту удивительную историю граф Эрнст часто слышал, сидя на коленях у няни, но повзрослев, он, как человек просвещённый, стал сомневаться в её правдивости. Теперь же в печальной пустыне, в башне за решёткой, ему казалось всё возможным, и поколебавшаяся было детская вера вновь ожила. Перелёт по воздуху представился ему совсем несложным делом, если бы только дух мрака в жуткую полночную пору согласился одолжить ему для этого крылья летучей мыши.

Несмотря на то что, в силу своих религиозных убеждений, граф Эрнст никогда не забывал осенить себя на ночь широким крестом, его всё же волновало тайное желание испытать такое приключение, хотя он и не решался самому себе в этом признаться. Если ночью за стеной скреблась заблудившаяся мышь, ему тут же приходило в голову, что это страшный Протей [248]даёт о себе знать, и он мысленно уже заключал с ним договор.

Но ничего, кроме иллюзий, манящих в головокружительный воздушный полёт в германское отечество, не было графу от нянькиных сказок, – разве что игрой фантазии он заполнял несколько томительных часов, воображая себя участником невероятных приключений. Так читатель иногда представляет себя героем захватившего его увлекательного романа. Но почему мастер Абадонна [249]оказался таким бездеятельным, когда, по всем признакам, было ясно, что здесь у него есть верный шанс приобрести душу? Может быть, тому была какая-нибудь серьёзная причина, или ангел-хранитель графа был бдительнее, чем тот, кому была доверена душа герцога Генриха, и всякий раз отгонял злобного врага, не давая ему проявить власть? Или дух, царивший в воздушных сферах, потерял охоту к такой торговле, потому что был обманут герцогом Генрихом и не получил обусловленной платы, ибо, когда он явился за расчётом, душа герцога имела на своём счету столько добрых дел, что они с лихвой окупили адскую бирку?

Дата добавления: 2015-08-03