Откровение и правила жизни

Толстой начинает свою работу «В чем моя вера?» признанием того, что он «был…нигилистом в смысле отсутствия всякой веры»[85]: «Я перешел от нигилизма к церкви только потому, что сознал невозможность жизни без веры, без знания того, что хо­рошо и что дурно… Знание это я думал найти в христианстве. Но христианство, как оно представлялось мне тогда, было только известное настроение, очень неопределенное, из которого не вытекали ясные и обязательные правила жизни. И за этими правилами я обратился в церковь. Но церковь давала мне такие правила, которые ни­сколько не приближали меня к дорогому мне христианскому настроению, а скорее удаляли от него»[86].

Нужно сказать, что даже в позднем творчестве, когда Толстой отошел от понимания христианства только как настроения, когда он пытался воплотить христианские принципы в жизнь, тем не менее, остатки такого восприятия христианства как определенного душевного состояния или настроения остались (в рассказах «Хозяин и работник», «Божеское и человеческое», «Фальшивый купон» он очень часто говорит об «умиленном настроении», и это умиление он считал самым высшим проявлением духовности). Хотя Толстой и считал, что он пришел к пониманию религиозной веры, эту веру скорее можно назвать собственными его убеждениями относительно смысла христианского учения. Но это было только первым этапом на пути познания метафизического смысла веры. В дальнейших работах Толстой развивает более углубленное понимание веры (работы «Религия и нравственность»(1894), «Что такое религия и в чем сущность ее?» (1902).

Обладая удивительным чувством и интуицией жизни, Толстой, в конце концов, отвергает все основы жизни, он, если можно так выразиться, был нигилистом во всех смыслах этого слова. Как пишет А.С. Волжский в своей статье «Около Чуда», Толстой, обладая «жадной до правды совести», все нес на «ее алтарь… Брак, семья, умственный труд, царь, религия и вся, нажитая человечеством веками, культура, вся история, как болящий зуб, вырывается и бросается в печь огненную для очищения совести, требующей всесожжения»[87].

То же самое можно сказать о вере. Толстой не просто все подчинял своему разуму, но и, отвергая всякую мистику, всякое чудо, тем не менее, искал этого чуда, которое он сам же и пытался сотворить. Быть может, именно поэтому Толстой так настойчиво обращает наше внимание на свое личное понимание проповедей Христа.

Для отцов церкви христианство состоит в трех главных великих тайнах: тайне Воплощения, тайне Воскресения и тайне Искупления. А все остальные «правила жизни», которые давал Христос, это лишь средство для приближения к этим тайнам и постижения их. Поэтому эти правила и имеют ценность. Для Толстого же «правила жизни» превращаются в самоцель, и неясно, какова основа ценности этих «правил» (Здесь, очевидно, сказывается влияние Канта, для которого главным было формальное исполнение этических правил).

Таким правилом была для Толстого заповедь о «непротивлении злу». Почему Толстой основу христианского учения видит именно в заповеди о непротивлении злу? Эта заповедь имеет ценность тогда и только тогда, когда принимается духовная сущность христианства. С другой стороны, на уровне этики это «правило» может быть действительно имеет самую высшую ценность (эта проблема будет подробно рассмотрена в следующем параграфе).

Толстому трудно было понять, почему «учение Хри­ста о смирении, неосуждении, прощении обид, самоотвержении и любви на словах возвеличивалось церковью, и вместе с тем одобрялось на деле то, что было несовместимо с этим учением…- осуждение частных людей, осуждение целых народов, осуждение других вер и вытекавшие из таких осуждений казни, войны»[88]

Основной тенденцией и предпосылкой всех рассуждений Толстого является желание понять слова «в прямом смысле». В работе «О жизни» Толстой постоянно говорит об этом: он и слово «жизнь» пытался понять в его первоначальном значении. То же самое стремление он переносит на рассуждения о вере и смысле слов Христа. Толстой говорит: «Я не толковать хочу учение Христа, а только одного хотел бы: запретить толковать его»[89]

Толстой ссылается на то, что Христос обращался к простому народу, не посвященному «в глубочайшие тайны дог­матики, гомилетики, патристики, литургитики, герменевтики, апологетики и др.»[90] И этот простой народ, по мнению его, понимал слова Христа в «прямом смысле»: «Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас —не то, что появилось, что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и истина восстала предо мной во всем ее значении»[91]

Но можно поставить вопрос: «Что такое «прямой смысл»?». И вообще – возможен ли он? Ведь сам Толстой, говоря о «прямом смысле», уже заранее подходит к нему с определенной установкой – в данном случае: установкой на религиозно-нравственное преобразование общества. Вопрос этот очень сложен, и трудно сказать, связано ли это с тем «опрощением» христианства у Толстого (как это отмечают многие исследователи), или с тем, что уже на этом этапе он хотел выразить мысль о том, что христианство не может быть обосновано никакой философией (именно это он доказывал в своих поздних работах).

Таким образом, отвергая всякие богословские толкования, Толстой на протяжении всей работы только и делает, что предлагает нам свое толкование учения Христа. В этом отношении характерна работа Толстого «Как читать Евангелие и в чем его сущность?»(1896)

В начале своей статьи Толстой говорит о том, что в самом христианском учении много противоречивого, и о том, что само христианство понимается неоднозначно. Но в чем причина этого расхождения, в этой статье он так и не проясняет.

Толстой говорит, что его огорчает и даже оскорбляет, когда у него спрашивают: в чем состоит его учение? Утверждая, что он писал книги о христианстве только с целью исправления ошибок толкователей, Толстой в то же самое время выступает против толкований. А что такое исправление ошибок? Разве это уже не толкование? И где гарантия того, что толкование Толстого более «истинно»?

Не совсем понятно его утверждение о том, что если бы Христос был Бог и великий Учитель, Он бы сумел выразить истину так, чтобы у людей не было относительно нее никаких расхождений: «Великий учитель только потому и великий учитель, что он умеет высказать истину так, что она ясна, как солнце, и уже нельзя ни скрыть, ни затемнить ее» [92]. Этот подход сам по себе является чисто рассудочным: и хотя Толстой не отрицает того, что в Евангелии содержится истина для всех, кто хочет ее найти, такой подход исключает всякое духовное проникновение и понимание. Почему мы должны искать корень нашего непонимания и расхождения в Боге, а не в нас самих? Ведь недаром Христос говорил, что Он сокрыл истину от мудрецов и открыл ее младенцам неразумным.

Аргумент Толстого, что Евангелие не есть произведение Святого Духа, так как якобы было написано малообразованными и суеверными людьми (а Иоанн Богослов?) - иначе бы оно было бы открыто каким-то чудом, как заповеди на горе Синай - несостоятелен, ибо это противоречит самой сущности христианства, которое состоит в искуплении и проповеди Христа, проповеди, которая должна была распространиться на весь мир через дальнейшую проповедь апостолов и Святых Отцов. Ибо если бы Евангелие было открыто людям подобно заповедям на горе Синай, то это было бы продолжением Ветхого Завета, а Нового Завета вообще бы не существовало.

Таким образом, Толстой исключает саму идею искупительной жертвы Христа и предлагает нам герменевтический метод истолкования Евангелия путем выделения главных (т.е. по его мнению, понятных и составляющих суть Евангелия) фрагментов текста, путем сопоставления этих понятных фрагментов с менее понятными (и, по его мнению, незначительными) фрагментами. Такое сопоставление, конечно, очень полезно и во многом помогает более ясно понять текст, но опять-таки является недостаточным.

У Толстого все-таки была одна очень верная интуиция – в том, что слова о «непротивлении злу» уничтожают все «противоречия» в Евангелии и дают нам целостную картину. Т.е. Толстой интуитивно чувствовал, что слова Христа и непротивлении злому имеют более высокий духовный смысл, и на этом уровне они действительно играют решающее значение и уничтожают все «противоречия». Но Толстой не мог понять, что Христос говорил, прежде всего, о душе, о душевном непротивлении. Поэтому, как он сам пишет, Толстой долго искал смысл и значение этих слов, а когда нашел, то придал им «прямой смысл» - «приземленный» уровень: «… мне стало ясно, что Христос ни­чего не преувеличивает и не требует никаких страданий для страданий, а только очень определенно и ясно говорит то, что говорит»[93]

Большинство русских философов придерживалось мнения, что Толстому присущ «строгий рационализм» при толковании христианского учения и его частых ссылок на Ветхий завет. Однако тогда он мог бы скорее принять ветхозаветный закон: «око за око, зуб за зуб», поскольку этот закон сам по себе рационален. Говорить здесь о строгом рационализме вряд ли возможно, поскольку при анализе более поздних работ Толстого оказывается, что, во-первых, он принимал заповедь о непротивлении (ведь это не закон, а заповедь!) именно потому, что она противоречит ветхозаветным правилам, а во-вторых, что она является предметом веры.

Точнее говоря, Толстой хотел возвести эту заповедь во всеобщий закон («Положение о непротивлении злому есть положение, связующее все учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон»[94] Толстой как бы следует здесь словам Христа «не нарушить закон, но – исполнить».

Евангельские заповеди ­– это заповеди спасения души. Толстой тоже говорит о спасении, но это спасение он понимает совершенно в другом смысле. Он говорит о спасении только собственными силами, отвергая божественную помощь. Отвергая Христа как Божественную Личность, Толстой писал: «Ужасно сказать: не будь вовсе учения Христа с церковным уче­нием, выросшим на нем, то те, которые теперь называются хрис­тианами, были бы гораздо ближе к учению Христа, т. е. к разум­ному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не были бы закрыты нравственные учения пророков всего человечества»[95] Из этого ясно, что для Толстого христианство – это учение о благе жизни, а Христос – один из великих мудрецов, наряду с Сократом, Буддой, Магометом (иногда к этому списку добавляются также Руссо, Кант и Шопенгауэр). Как пишет В. В. Зеньковский, отрицая Божество Христа, Толстой, тем не менее, следовал Ему именно как Богу. Предлагая свое толкование, Толстой убежден, что все богословы умышленно искажают смысл Евангелия, затемняя его ненужной догматикой.

Дата добавления: 2015-08-05