Философия жизни в художественном творчестве

В статье «Проблема жизни и смерти в творчестве Толстого» (1928), П.М. Бицилли выходит за рамки традиционных оценок и сосредоточивает свое внимание, по существу, на самой сердцевине толстовской философии.

Бицилли П.М. пытается не просто рассмотреть проблему жизни и смерти у Толстого, но и показать, что эта проблема является источником всех толстовских исканий и всего его творчества. Он подчеркивает мистичность миросозерцания Толстого, хотя и отмечает разницу между христианской мистикой и мистикой Толстого: «Надо только остерегаться смешения понятий «мистика» и «христианство». Существует «христианская мистика» и извест­ны великие мистики, бывшие великими христианами; но «чис­тая мистика» и «чистое христианство» — если только под хрис­тианством понимать христианское богословие, — друг друга исключают. Мистическое миропонимание имманентно, христи­анское — трансцендентно; первое стремится преодолеть понятия Творца и Твари, охватив их вместе некоторой высшей идеей — Всеединства; для второго — эти понятия являются предельны­ми»[60].

В целом, можно сказать, что Бицилли хотел выразить мысль, что «нехристианство Толстого» никак не умаляет его главную интуицию – интуицию жизни и интуицию смерти.

Для Бицилли главной интуицией является интуиция смерти. Смерть одновременно и отрицает жизнь, и включена в саму жизнь, является загадкой жизни. Поэтому, говоря об интуиции смерти, Бицилли подразумевает интуицию жизни. У Толстого было два облика смерти, которые он, по-видимому, заимствовал у Шопенгауэра. Смерть как уничтожение жизни, переход в небытие, и связанный с этим страх смерти; и смерть как умиротворение, как просветление души (в рассказе «Смерть Ивана Ильича» эти два образа соединяются и переходят один в другой: когда наступила смерть, смерти уже не было). Шопенгауэр, в свою очередь, ссылался на индийскую мудрость: «Индусы придавали богу смерти, Яма, два лика: один - страшный, пугающий, другой очень ласковый и добрый»[61]. Говоря о гении, Бицилли пишет, что «на то он и ге­ний, т. е. индивидуальность в полном смысле слова, все «объек­тивное» в себе ассимилирующая, а не просто поглощающая, а потому и способная созидать нечто новое, свое, а не только пере­давать воспринятое, как делают прочие люди»[62]

Чтобы наиболее полно представить силу толстовской интуиции, Бицилли выбирает не публицистические произведения Толстого, а «Войну и мир» и «Анну Каренину». Ибо тут он сходится с Шестовым, который утверждает, что вся философия Толстого – в «Войне и мире». Этот роман предстает перед нами как сама жизнь. Можно даже сказать, что «Война и мир» - это не «война и общество» (как это обычно трактуют), а война – это борьба жизни и смерти, а мир – это их примирение.

По-видимому, интуицию по-настоящему возможно выразить только в художественном произведении. Когда Толстой пытался ее выразить в своих философских трактатах, он уподоблялся тем своим героям, которые действовали только по разуму и тем самым «разлагали» «жизненный процесс на от­дельные «моменты», из коих каждый мыслится им самостоятель­ным целым»[63]. В художественных произведениях, где Толстой описывает всю жизнь, взаимопроникновение мельчайших частиц этой жизни, эта интуиция выражается сама собой, помимо воли автора (хотя он и работает над образами отдельных героев). По-видимому, выражение интуиции требует того самого «урагана образов», о котором писал Набоков в своем стихотворении «Толстой». Это даже не поток сознания отдельного героя, а бушующий океан Всежизни.

Говоря о том, что живые не понимают смерти, Бицилли приводит в пример Пьера Безухова, который никогда не понимал смерти. Пьер, в отличие от других героев Толстого, не был никак «трансформирован». Пьер – воплощение чистой идеи: «Олицетворение «чистой» идеи Жизни, Пьер выполняет в романе роль «жизнеподателя. Весь его образ — категорическое «нет!», которое Жизнь бросает Смер­ти. Смерть обессмысливает Жизнь»[64].

Но если смерть обессмысливает жизнь (об этом Толстой тоже много размышлял, переживая смерть близких людей), то почему же появляется другой образ смерти – смерти как умиротворения? Может быть, с этим связана мысль о том, что мы способны понимать только живое, и Толстой интуитивно всегда сопрягал смерть с жизнью? Бицилли приводит многочисленные примеры: радостный бал в доме Ростовых - и смерть старого князя Безухова, смерть Николая Левина совпадает с зарождением новой жизни - беременностью Китти и т.п. Таким образом, смерть – это переход в новую жизнь. (Этот же мотив присутствует и у Шопенгауэра).

Для доказательства того, что у Толстого было мистическое мироощущение и что мистика смерти – «доминанта мировоззрения Толстого»[65], Бицилли использует, как он сам пишет, банальный, но необходимый способ – сравнение с Достоевским. У Достоевского, по мнению Бицилли, в описаниях смерти нет ничего мистического. Для его героев смерть – это расставание с близкими: они или сами убивают себя, или их убивают. Нет никакого перехода: «речь идет об отходе, о расставании с близкими, но не о таинственном перерождении, не о «раскрывании». Для героев Толстого смерть важна не только для самого умирающего, но она способствует духовному возрождению его близких: так, смерть Пети Ростова способствовала духовному возрождению Наташи, и он «всецело выразил себя в смерти», стремясь к ней «безотчетно, как гетевская ба­бочка к огню».

Для Толстого смерть – это и есть подлинное раскрывание души человека (как он неоднократно писал в своих дневниках и письмах). Так, по поводу смерти дочери Марии Львовны (1906) он пишет в дневнике: «Для меня она (смерть) была раскрывающееся перед моим раскрыва­нием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне. Но вот раскрывание это в доступной мне области пре­кратилось, т. е. мне перестало быть видно это раскрывание; но то, что раскрывалось, то есть. Где? Когда?..»[66] О Толстом можно сказать, что он не просто умер, но стал «свидетелем собственной смерти», прикоснулся к таинству смерти.

Пожалуй, самым важным в статье Бицилли является его исследование двух отрывков из записей Толстого, которые подтверждают не только то, что Толстой был проникнут мистическим мироощущением, но и неразрывную связь между двумя интуициями – интуицией жизни и интуицией смерти, стремлением к смерти. Обе интуиции проникают друг в друга.

Первый отрывок Бицилли справедливо считает образцом философско-художественного творчества, и поэтому оставляет его без комментариев: «Я люблю природу, когда она со всех сторон окружает меня и потом развивается бесконечно вдаль, но когда я нахожусь в ней. Я люблю, когда со всех сторон окружает меня жаркий воздух и этот же воздух, клубясь, уходит в бесконечную даль, когда те самые сочные листья, которые, шевелясь от ветра, двигают тень по моему лицу, составляют синеву далекого леса, когда тот са­мый воздух, которым вы дышите, делает глубокую голубизну бесконечного неба, когда вы не один ликуете и радуетесь приро­дой (sic!), когда около вас жужжат и вьются мириады насекомых, сцепившись, ползают коровки, везде кругом заливаются птицы. А эта голая, пустынная, серая площадка, и где-то там красивое что-то подернуто дымкой дали. Но это что-то так далеко, что я не чувствую главного наслаждения природы (sic!), не чувствую себя частью этого всего бесконечного и прекрасного далека. Мне дела нет до этой дали»[67]

Здесь хочется только заметить, что Толстой описывает здесь горную природу Швейцарии, и сама Швейцария как страна для него – «голая, пустынная, серая площадка», в отличие от России, где он чувствовал себя всецело слитым с природой.

Более важен второй отрывок: из письма к Н. Н. Страхову, 1876 года:

«Я определяю жизнь объединением части, любящей себя, от остального... Человек знает только живое... Поэтому для живу­щего доступно только живое, подобное ему (жизни); все же, пред­ставляющееся ему мертвым, есть живое, недоступное ему. Оно-то и есть непостижимое, и не только соприкасающееся, но и обнимающее его... Но если чело­век может понимать только жизнь и не может понимать конца объединением,… то у него необходимо является понятие бесконечного живого... объединяющее в себе все. Объединение же всего есть явное про­тиворечие... Бог живой, Любовь, есть необходимый вывод разу­ма и вместе с тем бессмыслица, противная разуму»[68].

Интерпретация этого отрывка в целом сводится к тому, что «объединение» для Толстого – это и есть смерть. Можно, конечно, спорить с Бицилли о том, что Толстой спутал в первой фразе «объединение» с «отъединением». По-видимому, это не «путаница»: возможно, для Толстого «объединение» и «отъединение» - это единый процесс. Толстой самой своей жизнью и своим творчеством доказал это (вспомним Бердяева – «быть как все и не быть как никто»).

Мы способны понимать только живое, поэтому мертвое для Толстого – это просто то, что не доступно нашему пониманию. И из этого рождается понятие бесконечности: когда мы понимаем живое, мы включаем себя во все живое, объединяемся со всем живым. Но Толстой тут же говорит, что «объединение же всего есть явное про­тиворечие». По-видимому, здесь имеется в виду конечное объединение, т.е. смерть, которая есть одновременно и отъединение от жизни, т.е. обессмысливание жизни. Но не является ли это отъединение конечным объединением? И в этом смысле Бицилли прав, когда пишет: «Переходя от жизни к смерти, включаясь в то «чистое объединение», в «бесконечное живое, объединяющее в себе все», субъект в силу этого «отъединяется» от всех частичных жизнен­ных форм, в том числе и от своей собственной, они все для него умирают, обессмысливаются, но уже не потому, что они обраща­ются для него в пассивные объекты, не потому, что теоретичес­кое отношение к ним вытесняется практическим, но потому, что, включаясь вместе со мною — уже утрачивающим «мое Я» — в Абсолютный Субъект, они, эти формы, утрачивают, как и сам я, свою самость. Это я есть мистика Смерти, метод, путеводной звездой на котором светит для духа, стремящегося к постиже­нию последней, не поддающейся никакой словесной квалифика­ции загадки Сущего, образ смерти»[69].

Автор комментария, по-видимому, хочет также сказать, что Толстой здесь приходит к противоречивому понятию Бога, который одновременно объединяет все в себе, и отъединен от всего. Но Толстой неясно выразил эту мысль, а Бицилли добавляет, что у Толстого ««мертвая» природа может … стать частью «меня самого» — или, что то же, «я сам» — «частью всего бесконечного далека» <…> В пределе, таким образом, Все может войти в это «объединение». Но «объединение» есть в то же время и «отъединение» — ибо то, что объединено, есть «самость», Individuum, субъект. Мы таким образом приходим к внутренне противоречивому понятию Бога, т. е. абсолютного субъекта. Субъекта, вклю­чившего в себя весь объект, «объединения» без «отъединения», к понятию жизни, которой уже не противостоит ничто мертвое»[70].

В свете рассматриваемой проблемы можно поставить вопрос: не является ли этот пантеизм Толстого выражением интуиции жизни?

Дата добавления: 2015-08-05