Другие письма

Ник стоит у окна, оперевшись на подоконник, остальные сели на диван. Я приволок себе табуретку. Все устроились и замолчали.
— Где Фара? — тихо спрашиваю я.
— Мы не знаем, — отвечает Ник.

И опять неловкое молчание.

— Я ждал его, а не вас! — заявляю я.
— Значит, ты догадался? — продолжает Ник.
— Да. Он написал в последнем письме.

Парни переглядываются, и Багрон требует:
— Неси сюда!

И хотя мне не хотелось, чтобы его письма, посвященные мне, кто-то читал, я все же вытащил из кармана белый лист и передал Бетхеру. Все, кроме Ника, склонились над письмом и вглядывались в текст.
— Тридцать пять! — ошарашено комментировал Эрик, — «Урод»?.. «Прощай»?.. Капец! Ник, мы его не найдём в этот раз!
Бетхер передает письмо Нику, тот пробегает глазами, морщится.
— В прошлый раз ты говорил это же. Найдём! — Ник поворачивается ко мне. — И ты нам поможешь!
Я киваю и жду. Жду их рассказа. Жду этой чертовой эпопеи, в которой, очевидно, Фара, хоть и главный персонаж, но не единственный. Парни переглядываются еще раз. Я замечаю, что у Макса нет пластыря. И нет никаких кровавых отметин на губе. Я замечаю, что Ник и Багрон в той же одежде, в какой были вчера на тренировке, лица серые. Я замечаю, что у Эрика дёргается глаз.

— Адам, — проговаривает мое имя Ник, я даже вздрогнул, он впервые без прозвища обращается. — Представь себе человека, который мужчина до мозга костей. Он надежда своего клуба. Кулак пятнадцатилетнего Фары сотрясал взрослых спортсменов. Его не выставляли на соревнования только из-за недостатка лет, ждали шестнадцати. Представь себе человека, который был образцом для подражания другим мальчишкам, он молчалив, он неимпульсивен, он верный друг, никогда не подводил. Он нор-ма-лен! Такие и должны быть парни. И вдруг приезжаешь ты! И все рушится. Весь крепкий дом в тартарары! Каково это осознавать, что ты не-нор-ма-лен? Каково это во время утреннего стояка видеть не образ голой блонди с послушным ртом, а желтоватые блядские глаза и очертания мальчишеской фигуры? Думаю, что это ужасно, это раздирает. Он влюбился в тебя и стал ходить за тобой как тень, провожал тебя до дома. Стоял во дворе, тупо смотря на твои окна. Потом именно он узнал, что ты стал ходить на танцы. Подсматривал за вашими тренировками, пропуская свои. Его тренер попросил Макса узнать, почему Фара не ходит на бокс. И Макс рассказал об этом нам. Мы насели. Он признался…
— Мы были в шоке, — перехватил Макс. — А у Фары дрожали руки. Он рассказал и закончил свое признание, спросив, почему мы не смеёмся. А нам как-то не смешно… Он спросил, будем ли мы теперь с ним здороваться… Он спросил, что ему сейчас делать? Что мы могли ответить? Мы не могли брезгливо отвернуться, хотя в голову не вмещалось, как может быть такое! О подобной любви мы знали только теоретически, всегда смеялись и были уверены, что это где-то очень далеко и неправда, что это может быть только среди богемной тусовки, среди зажравшихся знаменитостей. А тут… Фара! Тот, который спас Ника, спрыгнув за ним с моста. Тот, который затащил меня в бокс, тем самым превратив из болезненного хлюпика в уверенного в себе чела. Тот, который всем нам давал списывать математику и физику…
— Ты, наверное, и не знаешь, что он до десятого учился очень хорошо. А как только ты к нам приехал, вдруг скатился! — перебивает Багрон. — Ты не замечал, что он списывал только у тебя? Ты, блядь, ничего не замечал! Он все уроки смотрел на твой затылок, он избил придурка Мурзина из одиннадцатого, который обматерил тебя в гардеробе. Он был один на один со своей зависимостью. Неужели бы мы его оставили? Мы ломали головы, как ему помочь? Наверное, надо было просто с тобой поговорить, но…
— Да! Это придумал я! Вы тогда вообще ничего дельного предложить не могли! — выкрикнул Эрик. — Первоначально план был прост. Начать гнобить тебя, чтобы тебе стало невмоготу! Чтобы ты перевелся в другую школу! Никто не отменял аксиому: с глаз долой, из сердца вон. Ты отравлял его своим существованием рядом. Стоило ему уехать на соревнование, ему становилось легче. Он сам так говорил. Сначала мы осуществляли этот план, не посвящая его. Но когда он накостылял Багрону и мне за то, что мы облили тебя раствором марганцовки со второго этажа, нам пришлось выложить все как есть. И он вдруг ухватился за эту мысль.
— Ты все рассказывай! — вступил Ник. — У тебя же тогда была великая теория!
— Она есть и сейчас! И это не моя теория. Воля к власти сильнее воле к жизни! Жестокость убивает мягкость! Я убедил Фару, что нужно демонстрировать жестокость, во-первых, для того, чтобы исключить проявления позорного неравнодушия к тебе, во-вторых, чтобы развивать волю к власти. Бей свою слабость! А его слабость — это ты… И потом, мы рассчитывали, что ты будешь униженно скулить, сопливо ныть, выглядеть при этом отталкивающе. А ты, блядь, не только не убрался из школы, но ещё и терпел, сжав зубы, отвечал нам, сверкая своими жёлтыми глазами, восхищал его ещё больше…
— Пойми, — продолжает Ник, — о тебе мы думали меньше всего. Ты нам никто! И даже так: ты нам враг! Свёл с ума нормального парня, виляешь своим задом, заводишь его своим прищуром, волосы отрастил, чистой воды голубой… Тебя не было жалко! Мы думали, что так спасаем друга. Правда, сбой случился под Новый год. Мы на физре организовали гонки за тобой, ну… мы тогда спиртовыми нестирающимися фломастерами тебе похабно лицо разрисовали. Ты сопротивлялся, как чёрт. Пришлось врезать. Врезал Фара. И тогда же он исчез. Мы его искали две недели. Нашли в каком-то наркошинском притоне, в ауте. Он сорвался. Глотал какие-то таблетки, запивал водярой. Увидел меня, заплакал. Сказал, что не вернется, что виноват перед тобой, что в притоне ему лучше, ничего не гложет. Короче, мой отец помог тогда. Мы в долгу перед Фарой! Ринат лечился от депрессии. Помнишь, его месяц не было в школе?

Я кивнул. Действительно, под Новый год эта компания раскрасила мне лицо, изобразив ресницы, губёшки, сердечки и написав на лбу заветное «блядь». Я пробовал стирать даже ацетоном и бензином, но слабые следы оставались еще дня три. После я не видел Фару. Сказали, что он перепил то ли в Новый год, то ли в день рождения.

— После лечения он перестал следить за тобой, перестал подсматривать, он погрузился в бокс. Он культивировал в себе злость к тебе. И если участвовал в издевательствах, всегда получалось жестко. Он по-другому и не умеет… В какой-то момент мы даже подумали, что он переступил через свои чувства. Поборол! А теперь я думаю, что он именно тогда стал писать эти письма.
— Наверное, ему врач посоветовал, – предположил Макс. - Я знаю, есть такой способ избавления от фобий и маний — обращаться к объекту мании на бумаге. Изливать себя. Мы не знали о письмах… Да и вообще, ты прав, то, что мы затеяли – долбоёбство!
— А что нужно было делать? — заорал Бетхер. — Лютику рассказать? И он бы лёг под Фару? Сомневаюсь! Да если бы мы рассказали, Фара бы нас собственными руками порешил!
— Что сейчас орать-то? — отрезал Ник. — Короче, Лютик! Мы не догнали вчера Фару. И он пропал. Его не было дома эту ночь! Тетя Аня, его мама, в панике. Говорит, что он прибежал вчера вечером, что-то поделал у компьютера. Поцеловал её и мелкого брата. Сказал, что надо сходить в одно место. Он ничего не взял с собой! Даже без паспорта! Он не вернулся, и мы искали всю ночь. Результат — «ноль». Тетя Аня с утра была в полиции. Там, несмотря ни на что, приняли заявление. Но судя по этому письму, Фара решил не возвращаться. Он ушёл из-за твоего вчерашнего выступления.
— То есть это я виноват? — наступаю я на Ника.
— Да не стони! Никто тебя не обвиняет! — злится Ник.
— Почему ты решил, что это я писал тебе письма? — быстро говорит Макс, встревая в разгорающуюся перепалку.
— Твой гель пах так же, как его кожа!
— Это его гель! А не мой!
— Я случайно слышал разговор и понял, что ты не участвовал в драке! А на губе пластырь! А я прокусил ему губу!
— Он тоже не участвовал в драке. Он попросил нас ему подыграть. Не бить же меня, чтобы ссадину изобразить! Вот я и налепил пластырь.
— У тебя на шее цепочка с квадратным крестиком…
— Мы купили в Калининграде одинаковые, когда там были летом на соревнованиях.
— Ты… ты ухаживал за мной, когда я болел!
— По его приказу, так как его вообще не было в городе. Ты бы подумал башкой! Кто, кроме него, смог бы тебя затащить на пятый этаж?

— Я думал. Я только и делал, что думал! Я думал, что чувство вины придаст силу любому. И не смейте меня обвинять! Я не сделал ничего, чтобы он влюбился! Более того, я не смеялся над ним, когда он стал писать письма. Я согласился встретиться. Я… я… я дурак…

Затыкаю ладонями уши, сжимаю виски. Ничего не хочу видеть, слышать, знать! Пусть уходят! Почему он не пришел сам? Его так задели мои слова? Его оскорбило то, что я «предпочел» Макса, а его кандидатуру рассматривал в качестве нелепой шутки! Это как Катька сказала – «не Фаре же предлагать играть Снегурочку!» Не Фару же любить!

Все молчат. Все смотрят в пол. Слышно, как у соседей орет телевизор. Бодрыми фальшивыми голосами дикторы будят людей, втирая позитивные новости и бесполезные советы.
— Что теперь делать-то? — вопрос Бетхера звучит безнадежно безответным.

— Я подумал, может, у тебя с ним какая-нибудь обратная связь есть? — спрашивает меня Багрон. – Какое-нибудь место, знак, чтобы отвечать на его письма!
— Нет. Никакой обратной связи.
— А в других письмах какие-нибудь подсказки, идеи, адреса, случайно вырвавшиеся?
— Нет. Ничего. Только всё время «прости», «мне плохо», «ты — супер».
— Может, он куда-то водил тебя?
— Только в кино. В Синема-парк, - и киваю в сторону Макса, — это, кстати, ещё одна причина, почему я на тебя думал. Он скупил все места в випе. И кроссовки мне подарил. А это деньги! Вряд ли его мама, воспитатель детского сада, смогла бы безболезненно из домашнего бюджета выделить на меня пять-десять тысяч!
— Деньги у него были свои! — отвечает Макс. — Призовые от боев! Ну и ещё кое-какое баловство.
— Какое? — настаивает Ник.
— В каких-то боях принимал участие. Но это незаконно, он же несовершеннолетний!
— Понятно. Я скажу об этом дяде, — я позже выяснил, что он у него полицейский, опер. — Будем договариваться. Макс, на тебе секция, выспроси всех, мало ли, кто его мог видеть… Вечером пошаримся по клубам. Я завтра в N-ск сгоняю, он говорил, что там у него какой-то друган. Вы, - Ник кивает парням, — завтра отправляйтесь в сады, куда он летом ездил. Вдруг где-то зацепился! Багрон, съезди на юго-запад, в «Бонзу», поспрашивай там…
— А я? — робко вставляю я.
— А ты… шуруй к нему домой. Почитай письма. Вдруг там что-нибудь есть!
— А мне его мама их даст?
— Даст! Она только тебе их и даст! — загадочной фразой закончил раздавать задания Ник.

Парни встали и засобирались уходить. И видимо, не в школу. Я решил, что тоже не пойду. Эрик в коридоре повернулся ко мне:
— Лютик! Ты не дуйся на нас сильно-то. Клянусь, я закончил!
— И баскетбол никуда не запинывай, — вставил своё Багрон. — Независимо, что там с Фарой получится…
— А мне, кстати, приятно, что ты меня вчера самым добрым и симпатичным назвал… — улыбнулся Макс.
— А мне неприятно! — скривил рот Ник. — И ещё раз говорю, подстригись!

***

На звонок мне открыл черноволосый мальчишка лет шести-семи. Вытаращился на меня, а я забуксовал:
— Э-э-э-э-э… Мне бы Рината.
— Мам! — крикнул парень, шире открывая дверь. — Тут Адам пришёл!

Ни фига себе! Он меня знает?
В коридор вышла полноватая женщина лет сорока. Чёрные волосы убраны в узел, прямой нос, голубые глаза, широкие скулы, скорбные носогубные складки. Сходство с Ринатом отдаленное, но есть. Женщина прижимает руки к груди, глаза красные, жалобный разрез рта.
— Здравствуйте, я Адам!
— Да, я знаю… — мягко произнесла она. — Хорошо, что ты зашёл. Нам давно нужно было познакомиться. Я - Анна Сергеевна.
— Собственно, я не понимаю… Ринат обо мне рассказывал вам?
— Очень мало. Из него не вытащишь ничего. Сказал, что друг и всё.
— У него много друзей, а я не совсем друг… Поэтому я не понимаю…
— Проходи к нему в комнату. И поймешь.

Мне показывают дверь боковой комнаты. Обстановка скромная: диван, стол, шкаф. Над диваном висят грамоты, медали, красные и черные боксерские перчатки. На шкафу несколько кубков в виде перчатки и скульптурки боксера. Над столом цветной постер какого-то уродливого чернокожего боксера, натужно улыбающегося на камеру. А рядом с чемпионом еще фотки. Улыбающегося, равнодушного, злящегося, думающего, говорящего, идущего, сидящего меня. Я покраснел.

— Садись, — отодвигает стул Анна Сергеевна, — в столе есть его фотографии и письма. Никита попросил, чтобы я тебе показала… может… это как-то поможет…
Женщина махнула рукой, судорожно вытащила из кармана платок и промокнула глаза.
— Анна Сергеевна, а может, его поискать там, где он прошлой зимой скрывался?
— Туда уже съездили… В первую очередь.
— Извините, что я спрашиваю, а где отец Рината? Может, он у него?
— Нет. Его отец погиб. Давно. Ринат его и не помнит.
— А родственники отца?
— Мы не поддерживаем связи. Они в Уфе живут.
— А по телефону его засечь можно?
— Он его здесь остави-и-и-ил, — опять заплакала мама Рината.
— Мы его найдем! — пообещал я Анне Сергеевне, положив руку на плечо.

Женщина закивала, сжала в ответ мою руку и вышла из комнаты. Я осторожно выдвинул верхний ящик стола, там бардак — скотч, ручки, степлер, диски, проводки и прочая мелочь. Во втором ящике тетрадки по разным предметам и колонна баночек с витаминками. Нижний ящик практически пуст. Легкая стопка листочков. Оно!

Вынимаю и погружаюсь в его мысли. Письма не датированы, хотя по некоторым понятно, когда они были написаны.

«Адам!
Так случилось, что я люблю тебя. Я не сразу это осознал. Сначала не понимал, почему не могу отвести взгляд от твоих золотистых волос, почему стучит сердце, если ты вдруг заговариваешь со мной, почему трудно дышать, когда ты близко. Как вчера, в очереди в буфет, ты навалился на меня и спросил через плечо что-то про цены. Так близко, что я растерялся и не ответил.
Я думал, что заболеваю. А теперь знаю, что заболел. А лекарств нет. То, что советуют, не помогает. Надеюсь, что болезнь не хроническая, не смертельная. Но… она мучительная и стыдная.
Ты не должен знать! Живи легко, без этого ёкания в груди.»

«Адам!
Никогда не задумывался о своей внешности. А теперь сижу и рассматриваю себя в зеркало. Наверное, зеркалу сейчас не поздоровится! Как могла получиться такая морда? Топором кроили! И нос сломан. И губы узкие, кривые. Ни одной красивой черты. Забавно, наверное, я смотрелся бы рядом с тобой: красавица и чудовище.
Ты красив. Ты знаешь это? Как могло получиться такое лицо? Луч солнца обтачивал…
Я тебя люблю.»

«Адам!
Прости, прости, прости… Я был взбешен! Детские мысли скрутили безумца. Если мне так больно, пусть он тоже страдает…
Детские, безумные, глупые… Прости, прости, прости… Конечно, ты не должен страдать! Ты вообще мне ничего не должен! Даже знать…»

«Адам!
Иногда я представляю, как бы ты отреагировал, если бы узнал о моих чувствах? Рассмеялся? Стал бы презирать? Нормальная реакция. Даже одобряю.
Пожалел бы бедного урода? Ненавижу, когда жалеют.
А что если бы ты ответил мне взаимностью? Это самое страшное! Не смей! Извращенцев нельзя поощрять! Вдруг у меня есть шанс прийти в норму? А если ты ответишь «да», то сломаешь меня окончательно, я перестану бороться. Меня не останется. Пожалуй, твоего «да» я боюсь больше, чем «нет»!
Ты сегодня был очень грустный. Это из-за нас? Из-за того, что резинками твое имя выложили в коридоре? Хочешь, я выложу цветами? Или ты просто хочешь, чтобы от тебя отстали? Я не могу! Если не эти прибабахи, то ты совсем меня не заметишь… Я выбросил все презервативы. Таких шуток больше не будет… не грусти.»

«Адам!
Ненавижжжжу тебя сколько ещемне мучаться! Пачему ты не и уходишшш????? А??? падла
Не уходи кА я безтебя?никак! приду утром в шуолу а тибя нет. Невозможно! Ты мне нужун нужен терпи уж меня
У меня не получается терпеть, вот пью не точтобы лекче! Так же тяжко! но затокогда проблююсь будет хорошо. ы-ы-ы-ы… мой адам! Я завтра тебе все скажу всяко. Пошли все нах… кто мне указ? Люблю и всё. Только вот тынет НАверное»

Нет никаких адресов, явочных квартир, никаких имен и индексов. Все письма о любви: в некоторых он матерится, в некоторых плачет, терзает себя. Терзает меня. Зарекается прекратить любить и тут же расписывается в собственном бессилии.

***
Уже вечером позвонил Ник.
— Ну что? Посмотрел письма?
— Да… но там ничего такого нет.
— А ты их забрал?
— Я не дам вам читать! Это мои письма! Понял?
— Хм… понял.
— А у вас как дела?
— Ничего! В «Бонзе» не появлялся. В других клубах тоже. Да и понедельник же вчера был. Всё было закрыто. Друзья-боксеры тоже ничего не знают.
— У него есть родственники отца в Уфе! Может, он там?
— Интересно! Проверим... Ты подстригся?
— Нет!
— Урод!
— От урода слышу!

Дата добавления: 2015-07-26