Субстрат игры актера

«Моя живопись — не живопись, она чувство, она страсть». (Бальзак).

Когда после игры Мочалова опускался занавес, случалось, что потрясенный зрительский зал, весь зал, только тут замечал, что он — стоит!

Когда он встал? Долго ли стоит? Никто не знает, никто не помнит. Наблюдали ли вы что-нибудь подобное? Можете ли вы представить себе такое теперь, в любом театре, с любым актером в любой пьесе?

Это был трагик. Настоящий. Это был гений сцены. Это был «крупный игрок».

Вспомним еще раз о том, о чем уже говорилось раньше, — даже самый исчерпывающий ответ есть все-таки

ответ с одной какой-то стороны, и уж во всяком случае, в одной какой-то плоскости. Ограничим себя сознательно одной стороной — «игрой» — и посмотрим с этой стороны на трагика.

Итак, «крупный игрок».

На что же играл этот крупный игрок? Чем рисковал, что ставил на карту? Что за богатство бросал он на чашу ежесекундно колеблющихся весов?

И что же «выигрывал»? Что получал с этого капризного, рокового игорного поля — сцены?

«Я» — мое милое, дорогое «я», мое многоуважаемое, мое многопочитаемое «я»... мое единственное, бесценное... то, чем никогда, ни при каких условиях не хотел бы поменяться ни с кем никто из нас... наше милое, распрекрасное... мое единственное, неповторимое...

Чаша весов... Почему бы не бросить на нее малую толику моего «я»? так же как — почему бы в крайнем случае не рискнуть на 3-5 рублей, когда у меня сотни, тысячи?

Но поставить на карту всё, что я имею, и настоящее и будущее, — это безумие!

Поиграть, позабавиться — почему бы и нет? Но положить всю свою душу, со всеми тайниками, кинуть дерзко, открыто, с вызовом на чашу весов своё, чуть ли не выхваченное ножом горячее, пульсирующее сердце?! Не сумасшедший ли это поступок?

А вдруг не поймут? Вдруг мое сердце, мой дух, моя душа, столь бесстрашно обнаженные и отданные на зрелище, на посмешище толпы людей, вдруг не перетянут они равнодушия, тупости и грубости, и моя чаша весов так и повиснет в воздухе, а противоположная тяжелой, грузной победительницей торжествующе шлепнется на землю?

Отдать всего себя... Жутко и страшно. Оскорбительна и убийственна сама мысль о позорном, невознаграждаемом, безвозвратном проигрыше. Так страшно, так жутко! Но, слава богу, помимо меня что-то во мне делается, щелкает какой-то затвор, и... даже если бы я и хотел, если бы приложил все старания к тому, чтобы раскрыться, отдать все до дна, весь выплеснуться — ничего не вышло бы. Слава богу, есть этот

затвор, этот автоматический хитроумный замочек! Этот спасительный предохранитель! О, эта верная защита нашего благополучия! О, эти надежные гениальные тормоза! Эти геркулесовской силы «Вестингхаузы», которые чуть что под горку — хлоп! — и без всякого нашего желания тихий, благонамеренный и в высшей степени безопасный ход.

Тысячелетиями создан этот «Вестингхауз» на радость, покой и процветание человечества. Попробуй-ка увильнуть от надзора этого опекуна! Нет, брат, никогда ещё ни один человек не был так бдителен, ни одна мать не смотрела так за своим ребенком, как смотрит за нами наш «Вестингхауз».

А если попробовать выключить его или вмешаться в его работу, то уж совсем конфуз получится. Машина такая крепкая, хорошая и надежная, что хоть тресни, хочешь не хочешь, а будешь пай-мальчиком — сразу утихомирит, и придешь куда следует приличным, благопристойным шагом.

У «крупных игроков» там что-то не все благополучно с этим «Вестингхаузом». То ли он вообще у них несколько ленивее действует, то ли в определенные, избранные моменты выключается и не суется, непрошенный, куда не приглашали?

Так или иначе, об этих «Вестингхаузах» говорить еще придется, и говорить много, ибо великая печаль и вред от них в нашем деле, такой вред, что ни с какой саранчой или гриппом не сравнишь. И о борьбе с ними, о технике выключения тормозов на сцене, в дальнейшем будет сказано не мало, а пока возвращаюсь к трагику.

Так вот что бросает на «игорный стол» этот крупный игрок: прежде всего себя! Всё своё «я», до дна! Свои мысли, желанья, страсти, беды, своё горе, свои радости, все чаяния, надежды и мечты.

Да не какие-нибудь, а самые дорогие, самые заветные, самые выстраданные, которые мы с вами не решились бы поведать и подушке (а «Вестингхаузы» бы нам в этом помогли и все наше при нас бы в полной сохранности и осталось).

Каким же «оружием» сражается он? Чем защищает свое сокровище?

Ведь на одну чашу весов бросается вымысел, ничто, воображаемое, нереальность, фантазия — то, чего нет, что мечта, что грёза.

А на другой! На другой чаше — сама жизнь, материальная, осязаемая, обоняемая, сочная, тяжелая, реальная — попробуй-ка перетянуть её, перевесить!

И глаза — мои, и уши — мои, и руки — мои, все осталось — моим, и всё я вижу, слышу, осязаю, как полагается видеть, слышать, осязать человеку... И тысячи зрителей не менее хорошо видят, слышат, осязают и отдают отчет во всем. Я против всего этого выхожу даже менее оснащенный, чем Давид против Голиафа, — без меча, ни с чем, с мечтой! И эта мечта должна как бы вытеснить все подлинное, всю действительность и во мне, и в тысяче смотрящих на меня людей.

Ведь всё, что вижу перед собой, всё несомненно — и декорации из покрашенных тряпок и досок, и гримы, вблизи резкие и грубые, и рампа, и кулисы. Всё, что зритель видит, всё несомненно: театр, подмостки, условность. И против всего этого, против всей этой правды — ложь, воображение, мечта, нуль.

Разве это не дерзкая игра?

Ведь если не сделаю свое «ничто» более реальным, более сильно воздействующим, чем сама несомненность; если воображение мое не создаст более действительного, чем сама действительность, если зритель останется холодным и спокойным наблюдателем, то всем, а мне более всех, станет ясно, что я кривляка, паяц, ломака, шарлатан, жалкий попрошайка, ради своих целей выставляющий себя на показ.

Бросить на коварное игорное поле самое дорогое, чему и цены нет, и защищать его с пустыми руками — это игра, и крупная игра.

Если же игрок так уверен, что ни тени сомненья нет в самых тайных уголках души его, то или сила его сверх силы людской или искусство его невиданно, неслыханно, и слава ему на веки!

Не знаю, что за мысль: может быть пустяковая — разве только самого себя, свое «я» бросает он в игру?

А своё творение? Своё детище!

Как будто я недооцениваю, что творчество-то самоценно. А у меня как будто оно — только катарсис. Нет ли этому ответа в пралогичности?

Может быть, читатель думает: ну что ты, батюшка, всё о великом да о вулканическом, да о Мочалове, а куда же деться тебе самому, да и нам, большинству?

Во-первых, отвечу я, мудрость народная давно уже сделала наблюдение, что плох тот солдат, который не хочет стать генералом.

Во-вторых, редкий актер, я, пожалуй, не встречал таких, который в тайниках своего сердца не чувствовал бы своих, хоть, может быть, глубоко скрытых, хоть, может быть, совсем и не разработанных, но несомненных для него крупных способностей и возможностей. И предчувствуя-то, предвидя их силу, и на сцену-то пошел. А иначе, стоило ли огород городить? Ради чего?

И если теперь, читая о крупном, всё еще шевелится в нем прежнее, старое, уже, может быть, почти уснувшее беспокойство, и если хоть тускло, хоть робко, но всё же нет-нет мелькнет в нём мерцание прежней юношеской веры в себя, если есть это — то не зря пишу я. Не зря и читает он. В конце концов, надо думать, мы столкуемся.

В искусстве и особенно театральном (и музыкальном) единственно верная и приличествующая человеческому достоинству формула:

Кто строит ниже звёзд,

Тот слишком низко строит![11]

Конечно, чем выше ты строишь, тем глубже тебе надлежит заложить фундамент, тем больше риска: малейшая ошибка в начале приведет к полному обвалу всего здания. Конечно, только невежде да бездельнику всё кажется легким, а умудренному опытом не дело засорять мозги несбыточными мечтами, а лучше бы направить мысль на более скромное: чтобы каждый возделывал в поте лица свой маленький участок около дома и «не собирал где не сеял».

Именно. Вот на этом клочке земли и будем сверлить глубочайшие артезианские колодцы!

И еще причина, почему лучше было начать не с малых и средних, а с Мочалова, трагика и «крупных игроков» — потому что разницы в существе дела между ними и нет: и крупный, и средний, и мелкий, все они, так сказать, бросают нечто на «зеленый стол». Только ставки меньше и меньше, риску меньше, выигрыш меньше, а в случае проигрыша нет крушения всех надежд, нет рокового исхода.

Вот такова вся разница игроков. Такова разница игр. А принцип и существо дела — одно и то же. Возьмешь ли море, возьмешь ли ведро из него — вода одна и та же. Только, конечно, по ведру не расплаваешься и ни бурями, ни волнами не налюбуешься.

Так, мелкому художнику нужно правдоподобие жизни.

Среднему — правда и реальность жизни.

А крупному — сама истина, беспредельность свободы и открытое окно в вечность.

Дата добавления: 2015-07-26