Глава четвертая. Смычок так стар, что его конский волос слипся

Смычок так стар, что его конский волос слипся

Сдай в архив, как меня и тебя

Так как они поддерживают твоё исполнение?

Зрители встречают его бурными овациями

"DUST" «ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА», ТРЕК 9

Когда после концерта зажигается свет, я чувствую себя опустошённым, словно из меня выкачали кровь и заменили её смолой. Когда стихают аплодисменты, люди вокруг меня встают, они говорят о концерте, о красоте Баха, о мрачности Элгара, о риске импровизации – который окупился – в современной пьесе Джона Кейджа. Но именно Дворжак поглощает весь кислород в помещении, и я могу понять, почему.

Обычно когда Миа играла на виолончели, её сосредоточенность всегда оставляла след на всём её теле: на лбу пролегала морщинка; губы, были сжаты так плотно, что иногда теряли свой цвет, будто вся её кровь устремлялась к рукам.

Маленькая толика этого происходила и сегодня вечером при исполнении предшествующих пьес. Но когда Миа перешла к Дворжаку, финальной части сольного концерта, что-то овладело ею. Не знаю, достигла ли она совершенства исполнения или это была её визитная карточка, но вместо того, чтобы согнуться над виолончелью, её тело, казалось, раскрылось, расцвело, и музыка заполнила открытое пространство подобно цветущей виноградной лозе. Движения Мии были свободными, опьянёнными музыкой и уверенными, и звук, наполнивший зал, казалось, передавал это чистое чувство, словно истинный замысел композитора спиралью раскручивался в помещении. И глядя на лицо Мии с обращённым вверх взглядом, с играющей на губах скромной улыбкой, я не знаю, как описать это так, чтобы не прозвучать подобно одной из этих шаблонных журнальных статей, но она кажется единым целым с музыкой. Или, может быть, просто счастливой. Наверное, я всегда знал, что она способна на такого уровня мастерство, но наблюдать это собственными глазами – это чертовски меня восхищало. Меня и всех остальных в этом зале тоже, судя по бурным аплодисментам, которыми одарили Мию.

Теперь освещение становится ярче, блистая и отражаясь от стульев светлого дерева и геометрических стенных панелей, заставляя пол плыть перед глазами. Я опускаюсь на ближайший стул и пытаюсь не думать о Дворжаке – или о другом: о том, как между пьесами она вытерла руку об юбку, о том, как она ритмично вскидывала голову, обращаясь к какому-то невидимому оркестру, обо всех жестах, которые тоже хорошо мне знакомы.

Схватившись за стоящий напротив стул, чтобы сохранить равновесие, я снова встаю. Убеждаюсь, что мои ноги действуют, и пол не вращается, и только тогда заставляю одну ногу следовать за другой по направлению к выходу. Я надломлен, измотан. Всё, чего мне хочется, – вернуться в свой отель, чтобы проглотить пару таблеток Амбиена или Лунесты, или Занакса[6]или чего-то, что есть в моей аптечке, – и завершить этот день. Я хочу лечь спать, проснуться, и чтобы всё это осталось позади.

– Извините, мистер Уайлд.

Вообще-то у меня пунктик насчёт замкнутых пространств, но если есть в городе место, где я рассчитывал бы на безопасность анонимности, то это Карнеги Холл во время концерта классической музыки. На протяжении всего концерта и антракта никто не одарил меня и секундным взглядом, кроме парочки старушек божьих одуванчиков, которых, наверное, всего лишь ужаснули мои джинсы. Но этот парень примерно моего возраста, он капельдинер, единственный человек в радиусе пятидесяти футов моложе тридцати пяти, единственный здесь, у кого, вероятно, есть альбом Shooting Star.

Я лезу в карман за ручкой, которой у меня нет. Капельдинер выглядит смущённым, качает головой и машет руками одновременно.

– Нет-нет, мистер Уайлд. Я не прошу автограф, – он понижает голос. – Вообще говоря, это против правил, меня могли бы уволить.

– Ох, – произношу я, отрезвлённый и смущённый. На мгновение я задаюсь вопросом, не получу ли нагоняй за свой внешний вид.

Капельдинер говорит:

– Мисс Холл хотела бы, чтобы Вы прошли за кулисы.

Из-за гула толпы после представления шумно, поэтому на секунду я решаю, что неправильно его расслышал. По-моему, капельдинер говорит, что она хочет, чтобы я пришёл за кулисы. Но этого не может быть. Он, должно быть, говорит о холле, а не о Мие Холл.

Но прежде чем я успеваю прояснить ситуацию, он, поддерживая под локоть, ведёт меня к лестнице, и мы спускаемся в главное фойе, проходим через набольшую дверь позади сцены и идём по лабиринту коридоров со стенами, облицованными обрамлёнными в рамы партитурами. И я позволяю себе быть ведомым; это напоминает то время, когда в десять лет меня отправили в кабинет директора за то, что я бросил в класс наполненный водой воздушный шарик, и всё, что я мог, – следовать за миссис Линден по коридору и гадать, что же меня ждёт за дверьми директорского кабинета. Сейчас у меня то же чувство. Что у меня неприятности из-за того, что в действительности Олдос не дал мне свободный вечер, и я вот-вот получу взбучку за опоздание на фотосессию или за то, что раздражаю репортёра или за то, что я асоциальный волк-одиночка, из-за которого группе грозит распад.

И поэтому я толком не участвую в происходящем, не позволяю себе слушать это или поверить в это, или думать об этом, пока капельдинер ведёт меня в крохотную комнату, отворяет дверь и закрывает её, и вдруг Миа оказывается здесь. Действительно здесь. Человек из плоти и крови, а не призрак.

Мой первый порыв – не схватить её, не поцеловать, не закричать на неё. Я хочу лишь коснуться её щеки, ещё пылающей после вечернего представления. Хочу пробиться через разделяющее нас пространство, измеряемое в футах – не в милях, не в континентах, не в годах – и поднести мозолистый палец к её лицу. Мне хочется коснуться Мии, чтобы убедиться, что это и правда она, а не один из тех снов, которые бывали у меня так часто после её отъезда, когда я видел её ясно как божий день, готовый поцеловать её или забрать её с собой, лишь бы проснуться рядом с Мией вне пределов досягаемости.

Но я не могу прикоснуться к ней. Это привилегия, которую аннулировали. Против моей воли, но всё же аннулировали. Говоря о воле, мне приходится мысленно удерживать руки на месте, сдерживать дрожь, чтобы не превратиться в отбойный молоток.

Пол вращается, водоворот зовёт, и я испытываю непреодолимое желание проглотить одну из своих таблеток, но сейчас у меня нет такой возможности. Я делаю несколько успокаивающих вдохов, чтобы предотвратить приступ паники. И борюсь со своей челюстью в безуспешной попытке заставить губы произнести несколько слов. Такое чувство, словно я один на сцене, без группы, без оборудования, не помню ни одной их наших песен, а на меня смотрит миллион людей. Кажется, целый час прошёл с тех пор, как я стою здесь, напротив Мии Холл, безмолвный как младенец.

Когда мы впервые встретились в старшей школе, я заговорит первым. Я спросил Мию, что за пьесу для виолончели она только что сыграла. Простой вопрос, с которого всё и началось.

В этот раз именно Миа задала вопрос:

– Неужели это ты?

И её голос, он точно такой же. Не знаю, почему я ожидал, что он будет другим, разве что потому, что теперь всё другое.

Её голос выбрасывает меня обратно в реальность. В реальность последних трёх лет. Так много нужно сказать. Куда ты ушла? Думаешь ли ты когда-нибудь обо мне? Ты меня погубила. Ты в порядке? Но, конечно же, ничего из этого я не могу произнести.

Я начинаю ощущать биение своего сердца, звон в ушах, и что сейчас потеряю самообладание. Но странно, как только паника начинает достигать наивысшей точки, активизируется какой-то спасительный инстинкт, который позволяет мне выходить на сцену перед тысячами незнакомцев. Спокойствие постепенно овладевает мной, когда я отхожу от себя самого, выталкивая себя на задний план и позволяя другому Адаму взять верх.

– Собственной персоной, – отвечаю я в том же духе. Будто для меня это самая обычная в мире вещь – присутствовать на её концерте, а для неё – позвать меня к себе в святая святых. – Хороший концерт, – добавляю я, потому что, кажется, это нужно сказать. И ещё потому, что это правда.

– Спасибо, – отвечает она. А потом съёживается от страха. – Я просто… не могу поверить, что ты здесь.

Я думаю о трёхлетнем «запретительном постановлении», которое она, по сути, на меня наложила и которое я нарушил сегодня вечером. Но ты же сама позвала меня, хочется сказать мне.

– Ага. По ходу всякой старой шпане позволено находиться в Карнеги Холле, – шучу я. Впрочем, из-за моей нервозности острота выходит мрачной.

Миа разглаживает руками ткань своей юбки. Она уже переоделась из официального чёрного платья в длинную струящуюся юбку и блузку без рукавов. Она качает головой и совершенно заговорщически склоняет своё лицо к моему.

– Не совсем. Панкам вход запрещён. Разве ты не видел предупреждение на навесе над входом? Я удивлена, что тебя не арестовали, едва ты ступил в фойе.

Я понимаю, что Миа пытается ответить на мою плохую шутку одной из своих, и часть меня благодарна за это и за возможность видеть проблеск её прежнего чувства юмора. А другая, грубая, часть хочет припомнить ей все концерты камерной музыки, струнные квартеты и сольные концерты, на которых я в своё время досиживал до самого конца. Из-за неё. С ней.

– Как ты узнала, что я здесь? – спрашиваю я.

– Шутишь? Адам Уайлд в Занкель Холле[7]. В антракте все рабочие сцены судачили об этом. Видимо, в Карнеги Холле работает много фанатов Shooting Star.

– Я думал, что сохраняю инкогнито, – говорю я. Обращаясь к её ногам. Единственный способ спасти этот разговор – вести его с босоножками Мии. Ногти пальцев её ног накрашены бледно-розовым лаком.

– Ты? Исключено, – отвечает она. – Ну, как ты?

Как я? Ты серьёзно? Я заставляю свой взгляд подняться и впервые взглянуть на Мию. Она по-прежнему красива. Не так очевидно красива как Ванесса ЛеГранде или Брин Шрёдер. А красива неброской красотой, что всегда меня потрясало. Её волосы, длинные и тёмные, сейчас распущены, влажно струясь по голым плечам, всё таким же молочно-белым и покрытым скоплениями веснушек, которые я прежде целовал. Шрам на её левом плече, тот, который раньше был воспалённым красным рубцом, теперь серебристо-розовый. Почти как тату-аксессуар по последнему писку моды. Почти красивый.

Взгляд Мии встречается с моим, и мгновение я боюсь, что моё напускное спокойствие рассыплется в прах. Я отвожу взгляд.

– О, ну знаешь… Хорошо. Работаю, – отвечаю я.

– Ясно. Разумеется. Работаешь. У тебя турне?

– Ага. Завтра улетаю в Лондон.

– О, а я завтра улетаю в Японию.

Противоположные направления, думаю я и удивляюсь, когда Миа на самом деле произносит это вслух.

– Противоположные направления.

Слова повисают в воздухе, не предвещая ничего хорошего. Внезапно я ощущаю, как водоворот снова начинает бурлить. И он поглотит нас обоих, если я не уйду.

– Ну, мне, пожалуй, пора идти.

Я слышу, как хладнокровная личность, выдающая себя за Адама Уайлда, говорит словно в нескольких футах от меня.

По-моему, я вижу, как выражение лица Мии чем-то омрачилось, но не могу с уверенностью сказать, потому что каждая частичка моего тела испытывает волнение и, клянусь, меня может вывернуть прямо здесь. Но когда я избавляюсь от этого ощущения, тот другой Адам по-прежнему деятелен. Он протягивает Мие руку несмотря на мысль о том, что деловое рукопожатие с Мией Холл – это, возможно, одна из самых грустных вещей, какую я когда-либо мог представить.

Миа смотрит на мою протянутую руку, открывает рот, чтобы что-то сказать, но затем лишь вздыхает. Её лицо превращается в маску, когда она протягивает руку, чтобы пожать мою.

Дрожь в руке стала столь привычной, столь безостановочной, что вообще для меня незаметна. Но как только мои пальцы обхватывают пальцы Мии, я замечаю, что дрожь прекращается и вдруг затихает, словно шквал ответной реакции внезапно стихает, когда кто-то выключает усилитель. И я мог бы остаться здесь навечно.

Вот только это лишь рукопожатие, ничего больше. И через несколько секунд моя рука прижата к телу, но я как будто передал небольшую часть своего сумасшествия Мие, потому что, похоже, её собственная рука дрожит. Но я не могу знать наверняка, потому что уношусь, подхваченный быстрым потоком.

И вот я понимаю, что слышу, как дверь в её гримёрку щёлкает у меня за спиной, оставляя меня здесь, на краю водоворота, а Мию возвращая на берег.

Дата добавления: 2015-07-17