Глава пятая. Я знаю, глупо — и даже грубо — сравнивать то, что меня бросили

Я знаю, глупо — и даже грубо — сравнивать то, что меня бросили, с аварией, убившей семью Мии, но ничего не могу поделать с этим. В любом случае для меня последствия ощущались так же. В первые несколько недель я просыпался в тумане неверия. Это ведь не произошло на самом деле? О, черт, произошло. Потом меня сгибало пополам. Словно я получил удар под дых. Понадобилось несколько недель, чтобы осознать все это. Но в отличие от аварии — когда я должен был быть там, присутствовать, помогать, поддерживать — после того, как Миа ушла, я остался один. Не было никого, кто бы взял на себя ответственность. Поэтому я пустил все на самотек, а потом все просто закончилось.

Я вернулся в дом своих родителей. Просто схватил кучку вещей из комнаты в Доме Рока и уехал. Оставил все. Школу. Группу. Свою жизнь. Внезапный и немой уход. Я сжался в комок на своей детской кровати. Я переживал, что все будут барабанить в дверь и заставлять меня объяснится. Но в этом особенность смерти: слух о ее наступлении распространяется быстро и повсеместно, и люди наверняка уже знали, что я превратился в труп, потому что никто даже не пришел осмотреть тело. Ну, кроме неустанной Лиз, заезжавшей раз в неделю, чтобы оставить CD с миксом какой-то новой музыки, которая ей понравилась. Не унывая она клала диск поверх того нетронутого, который оставила неделю назад.

Родители, казалось, пребывали в недоумении из-за моего возвращения. Но, впрочем, недоумение было вполне типичным для всего, связанного со мной. Мой отец был лесорубом, а когда предприятие обанкротилось, он получил работу у конвейера на заводе электроники. Мама работала в университетском отделе общественного питания. Для обоих этот брак стал вторым, первые же попытки семейной жизни у обоих оказались неудачными, бездетными и никогда не обсуждались; я узнал об этом от тети и дяди, когда мне было десять. Я появился на свет, когда родители были уже зрелыми, и явно стал для них сюрпризом. И мама любила говорить, что все, что я делал: начиная самим моим существованием, и заканчивая тем, что я стал музыкантом, что влюбился в девушку вроде Мии, что пошел в колледж, что моя группа стала такой популярной, что бросил колледж, что бросил группу — все было неожиданным. Родители восприняли мое возвращение домой без вопросов. Мама приносила мне в комнату небольшие подносы с едой и кофе, словно заключенному.

На протяжении трех месяцев я лежал в своей детской кровати, мечтая впасть в кому как Миа. Так было бы проще. Но, в конце концов, меня пробудило чувство стыда. Мне было девятнадцать, я был исключен из колледжа, жил в доме родителей, не работал, бездельничал — как банально. Родители относились ко всему спокойно, но от затхлости собственной безнадежности меня начинало тошнить. И, наконец, сразу после Нового года, я спросил у отца, есть ли какая-нибудь работа на заводе.

— Уверен, что ты этого хочешь? — спросил он меня. Нет, я этого не хотел. Но того, чего хотел, я иметь не мог. Я просто пожал плечами. Я слышал, как они с мамой спорили по этому поводу, как она пыталась заставить отца отговорить меня.

— Разве ты не хочешь для него чего-то большего? — слышал я снизу ее громкий шепот. — Разве не хочешь, чтобы он хотя бы продолжил учиться?

— Речь не о том, чего хочу я, — ответил он.

Так что он навел справки о вакансиях, устроил мне собеседование, и спустя неделю я начал работать в отделе ввода данных. С шести тридцати утра до трех тридцати по полудню я сидел в комнате без окон, вводя числа, которые для меня не имели никакого значения.

В мой первый рабочий день мама встала пораньше, чтобы приготовить мне плотный завтрак, который я не смог съесть, и чашку кофе, едва ли достаточно крепкого. Она стояла надо мной в своем потрепанном розовом халате с обеспокоенным выражением лица. Когда я встал из-за стола, она покачала головой.

— Что? — спросил я.

— Ты работаешь на заводе, — ответила мама, мрачно глядя на меня. — Это меня не удивляет. Этого я бы ожидала от своего сына. — Я не мог сказать, была ли горечь в ее голосе адресована мне или ей самой.

Работа была отстойной, но это неважно. Ума для нее не требовалось. Я приходил домой, спал после обеда, потом просыпался, читал и дремал с десяти вечера до пяти утра, когда нужно было вставать на работу. График шел вразрез со всем живущим миром, и для меня это было нормально.

Несколькими неделями раньше, перед Рождеством, во мне еще горел огонек надежды. Изначально именно на Рождество Миа собиралась прилететь домой. Билет, который она купила до Нью-Йорка, был билетом туда-обратно, и датой возвращения значилось девятнадцатое декабря. И хоть я знал, что это глупо, я почему-то думал, что Миа навестит меня, даст какое-нибудь объяснение — или, что еще лучше, принесет извинения. Или мы обнаружим, что все это было каким-то огромным и ужасным недоразумением. Что Миа каждый день писала мне на электронную почту, но письма не доходили, и она появится у моей двери, разозленная тем, что я не отвечал на ее письма, как прежде она злилась на меня из-за всяких глупостей вроде моего хорошего, или, наоборот, плохого отношения к ее друзьями.

Но декабрь настал и закончился, однообразно серый, с приглушенными рождественскими песнями, доносящимися снизу, а я так и остался в кровати.

И только в феврале ко мне домой пришла гостья из колледжа с далекого Восточного побережья.

— Адам, Адам, к тебе гостья, — сказала мама, осторожно постучав в дверь. Было время обеда, и я спал: для меня это была полночь. Спросонья я подумал, что это Миа. Я вскочил, но по маминому страдальческому выражению лица понял: она знала, что доставляет неутешительные новости. — Это Ким! — произнесла она с неестественной радостью.

Ким? Я ничего не слышал от лучшей подруги Мии с августа, с того времени, как она уехала учиться в Бостон. И внезапно до меня дошло, что ее молчание было таким же предательским, как и молчание Мии. Мы с Ким никогда не были закадычными друзьями, пока мы с Мией были вместе. По крайней мере, до аварии. Но после мы как-то сдружились. Я не осознавал, что Миа и Ким были словно в комплекте друг с другом: теряешь одну, теряешь и другую. Но, впрочем, разве могло быть иначе?

Но сейчас Ким была здесь. Это Миа отправила ее как своего рода разведчика? Ким неловко улыбалась, обнимая себя, чтобы защитится от влажной вечерней прохлады.

— Привет, — сказала она. — Трудно же тебя найти.

— Я там, где был всегда, — ответил я, сбрасывая одеяло. Увидев мои боксеры, Ким отвернулась, пока я не надел джинсы. Я потянулся за пачкой сигарет. Курить я начал несколько недель назад. Оказалось, на заводе все курили. Ведь это было единственным предлогом сделать перерыв. Глаза Ким расширились от удивления, как будто я только что достал пистолет. Я положил сигареты обратно, так и не закурив.

— Я думала, ты будешь в Доме Рока, поэтому поехала туда. Видела Лиз и Сару. Они угостили меня обедом. Было приятно их повидать, — Ким замолчала, оценивая мою комнату. Мятое мрачное одеяло, закрытые жалюзи. — Я тебя разбудила?

— У меня необычный график.

— Да. Твоя мама рассказала мне. Ввод данных? — она не утрудила себя попыткой скрыть удивление.

У меня не было настроения для светских разговоров или снисходительности.

— Итак, в чем дело, Ким?

Она пожала плечами.

— Ни в чем. Я в городе на каникулах. Мы приехали в Джерси навестить бабушку и дедушку на Хануку, так что это мой первый приезд, и просто хотела зайти поздороваться.

Ким выглядела взволнованной. Но еще она выглядела обеспокоенной. Это было выражение, которое я легко узнал. Оно говорило, что теперь я пациент. Где-то вдали я услышал сирену. И непроизвольно почесал голову.

— Ты все еще видишься с ней? — поинтересовался я.

— Что? — голос Ким стал выше от удивления.

Я уставился на нее и медленно повторил вопрос.

— Ты все еще видишься с Мией?

— Д-да, — запнулась Ким. — То есть нечасто. Мы обе заняты учебой, а Нью-Йорк в четырех часах езды от Бостона. Но да. Конечно, вижусь.

Конечно. Именно уверенность сделала это. Заставила что-то убийственное воскреснуть во мне. Я был рад, что поблизости нет ничего тяжелого.

— Она знает, что ты здесь?

— Нет. Я пришла, как твой друг.

— Как мой друг?

Ким побледнела от сарказма в моем голосе, но эта девушка всегда была выносливее, чем казалась. Она не отступилась и не ушла.

— Да, — прошептала она.

— Тогда скажи мне, друг: Миа, твоя подруга, твоя лучшая подруга, говорила тебе, почему бросила меня? Без единого слова? Она вообще упоминала это при тебе? Или я не всплывал в разговоре?

— Адам, пожалуйста… — взмолилась Ким.

— Нет, скажи, пожалуйста, Ким. Пожалуйста, а то я так этого и не понял.

Ким сделала глубокий вдох и встала ровно. Я мог буквально видеть, как решимость придает жесткости ее спине, позвонок за позвонком, являя мне ее преданность.

— Я пришла сюда не для того, чтобы говорить о Мие. Я пришла увидеться с тобой, и не думаю, что должна обсуждать с тобой Мию или наоборот.

У Ким появился тон социального работника, беспристрастного третьего лица, и мне захотелось дать ей пощечину. За все. Но вместо этого я просто взорвался.

— Тогда какого хрена ты здесь делаешь? Какой от тебя толк? Да кто ты такая? Кто ты без нее? Ты ничто! Никто!

Ким смутилась было, но когда она подняла взгляд, то не выглядела раздраженной, она смотрела на меня глазами, полными нежности. От этого мне захотелось придушить ее еще сильнее.

— Адам… — начала она.

— Убирайся отсюда к чертовой матери, — прогремел я. — Не хочу больше тебя видеть!

Ким не нужно было говорить дважды. Она ушла без единого слова.

* * *

Той ночью вместо сна или чтения я часа четыре мерил шагами свою комнату. Пока я расхаживал туда-сюда, непрерывно протаптывая углубления в дешевом пушистом ковролине своих родителей, то чувствовал, как что-то лихорадочное растет во мне. Оно казалось ясно ощущаемым и неизбежным, как это иногда бывает с тошнотой после крутой гулянки. Я чувствовал, как оно зудело внутри меня, проделывая путь наружу, просясь на свободу, пока, наконец, не начало вырываться из меня с такой силой, что сначала я ударил кулаком в стену, а потом, не почувствовав достаточно боли, — в оконное стекло. Осколки стекла врезались мне в суставы с доставляющей удовлетворение болью, а за ней пришел холодный ветер февральской ночи. Казалось, шок разбудил что-то дремавшее глубоко внутри меня.

Потому что той ночью я впервые за год взял гитару.

И той ночью я снова начал писать песни.

За две недели я написал больше десяти песен. Через месяц Shooting Star воссоединились и сыграли их. Через два месяца мы подписали контракт с крупной звукозаписывающей компанией. Через четыре месяца мы уже записывали альбом «Возмещение Ущерба», состоящий из пятнадцати песен, которые я сочинил в бездне своей детской комнаты. Через год «Возмещение Ущерба» был в чартах Billboard, а Shooting Star — на обложках национальных журналов.

Выходило, что я должен извиниться перед Ким или поблагодарить ее. Или и то, и другое. Но к тому времени, как я осознал это, казалось, что уже слишком поздно. И, признаться, я до сих пор не знаю, что сказал бы ей.

Дата добавления: 2015-07-17