Глава шестая. Я стану твоей проблемой, ты будь моей,

Я стану твоей проблемой, ты будь моей,

Так прописано в сделке наших кровей,

Спецкостюм, перчатки, противогаз,

Чтоб уберечь нас от едких зараз,

Но теперь я один в этом мире боец,

Созерцаю жизни безупречный конец.

«БЕСПРЕДЕЛ» ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА, ТРЕК 2

Выходя на улицу, я чувствую неуемную дрожь в руках, а внутренности сжимаются так, будто кто-то там готовит переворот. Я достаю таблетки, но баночка пуста. Черт! Должно быть, в машине Олдос дал мне последнюю. Есть ли таблетки у меня в отеле? Мне необходимо принять их перед завтрашним полетом. Я лезу за телефоном, но вспоминаю, что оставил его в отеле в какой-то глупой попытке оказаться вне досягаемости.

Люди снуют вокруг меня как пчелиный рой, некоторые задерживают на мне свой взгляд чересчур долго. Если меня сейчас узнают, я не смогу с этим справиться. Сейчас я не смогу справиться ни с чем. Мне не хочется этого. Мне вообще ничего не хочется.

Я лишь хочу найти выход. Выход за рамки своего существования. Я ловлю себя на том, что часто мечтаю об этом в последнее время. Не о смерти. Не о самоубийстве. Или о какой-то подобной глупости. Я не могу не думать о том, что если бы я вообще не родился, то мне не пришлось бы влачить жалкое существование на протяжении этих шестидесяти семи ночей, не стоял бы я здесь и сейчас, едва пережив разговор с Мией. Сам виноват, что пришел сегодня сюда, говорю я себе. Тебе следовало давно оставить ее в покое.

Я закуриваю сигарету и надеюсь, что она придаст мне достаточно сил, чтобы вернуться в отель, а там я позвоню Олдосу, разберусь во всем и, быть может, посплю пару часов и раз и навсегда оставлю этот ужасный день позади.

— Тебе следует бросить курить.

Звук ее голоса повергает меня в шок. И в то же время каким-то образом успокаивает. Я поднимаю взгляд. Передо мной стоит Миа, ее лицо пылает, но на нем играет странная улыбка. Она тяжело дышит, словно только что бежала. Может быть, и ее преследуют фанаты. Я представляю, как за ней ковыляет пожилая пара в вечерних нарядах и жемчугах.

Я даже не успеваю почувствовать смущение, потому что Миа снова здесь, стоит передо мной, словно мы по-прежнему разделяем на двоих одно пространство и время и столкнулись друг с другом, пусть и по счастливому стечению обстоятельств, и в этом нет ничего необычного, ничего удивительного. На мгновение мне вспоминается реплика Богарта из «Касабланки»: «Из всех притонов мира она зашла в мой. Но затем я напоминаю себе, что это я зашел в ее притон».

Миа медленно преодолевает разделяющее нас расстояние, будто бы я пронырливый кот, которого нужно поймать. Она смотрит на сигарету в моих руках.

— С каких это пор ты куришь? — спрашивает она. И разделявшие нас годы словно исчезают, а Миа как будто позабыла, что у нее нет больше прав отчитывать меня.

Даже если и заслуженно в данном конкретном случае. Когда-то я был решительно против всего содержащего никотин.

— Знаю, это банально, — признаю я.

Она смотрит на меня, на сигарету.

— Можно и мне одну?

— Тебе?

Когда Мие было шесть или около того, она прочитала какую-то детскую книжку про то, как одна девочка уговорила своего папу бросить курить, и после этого Миа решила переубедить свою маму, беспрестанно начинающую и бросающую курить, и тоже заставить ее бросить. У Мии ушли месяцы на то, чтобы убедить Кэт, но она смогла это сделать. К тому времени, когда я познакомился с ними, Кэт совсем не курила. Отец Мии, Дэнни, курил трубку, но, казалось, он делал это, в основном, напоказ.

— Ты теперь куришь? — спрашиваю я ее.

— Нет, — отвечает Миа. — Но у меня только что было очень яркое переживание, а говорят, что сигареты успокаивают нервы.

Напряженность концерта иногда оставляет меня подавленным и нервным.

— Иногда я чувствую что-то подобное после шоу, — кивая, отвечаю я.

Я вытряхиваю из пачки сигарету для Мии, ее рука все еще дрожит, так что я промахиваюсь зажигалкой мимо кончика сигареты. На секунду я задумываюсь о том, чтобы схватить ее за запястье, чтобы успокоить. Но не делаю этого. Я просто пытаюсь поймать сигарету до тех пор, пока ее кончик не вспыхивает и пламя не отражается в глазах Мии. Она вдыхает и выдыхает, немного покашливая.

— Я говорю не о концерте, Адам, — произносит она прежде, чем сделать еще одну затяжку. — Я говорю о тебе.

Искорки взрывом петарды наполняют мое тело. Просто успокойся, говорю я себе. Ты всего-навсего пугаешь ее, появившись вот так неожиданно. И все же мне льстит мысль, что я имею для Мии значение — пусть даже его хватает лишь на то, чтобы напугать ее.

Некоторое время мы курим в тишине. Потом я слышу какое-то урчание. Миа в смятении качает головой и смотрит на свой живот.

— Помнишь, как я раньше вела себя перед концертами?

В былые времена Миа слишком нервничала перед концертом, чтобы поесть, так что потом она обычно была дико голодна. И в те времена мы отправились бы отведать мексиканской еды в наше любимое местечко или совершили бы набег на придорожную забегаловку за картошкой фри с соусом и пирогом — для Мии это было идеалом еды.

— И когда ты в последний раз ела? — спрашиваю я.

Миа снова смотрит на меня и тушит свою наполовину выкуренную сигарету. Качает головой.

— Занкель Холл? Я не ела несколько дней. Мой желудок урчал на протяжении всего концерта. Я была уверена, что его слышат даже зрители в верхней галерее.

— Нет. Слышно было только твою виолончель.

— Это утешает. Пожалуй.

Мгновение мы стоим в тишине. Желудок Мии опять урчит.

— Картошка фри и пирог — все еще лучшее угощение? — спрашиваю я. И представляю Мию сидящей в нашей кафешке в Орегоне, как она, размахивая вилкой, критикует свое выступление.

— Нет, без пирога. Только не в Нью-Йорке. Здесь пироги на обед — это сплошное разочарование. Фрукты в них почти всегда консервированные, а марионберри (гибрид двух сортов ежевики, выведен и выращивается в штате Орегон — прим. ред.) здесь и в помине нет. Как это возможно, что фрукты просто исчезают по мере перемещения с одного побережья на другое?

Как это возможно, чтобы день ото дня твой бойфренд переставал быть твоим бойфрендом?.

— Не знаю.

— Но картошка фри здесь вкусная, — она дарит мне полуулыбку, в которой таится надежда.

— Мне нравится картошка фри, — говорю я. Мне нравится картошка фри? Да я говорю, как заторможенный ребенок в каком-нибудь телесериале.

Миа поднимает взгляд, и наши глаза встречаются.

— Ты голоден? — спрашивает она.

Как никогда.

* * *

Я следую за Мией по Пятьдесят седьмой улице, а потом вдоль Девятой авеню. Она идет быстро — без малейшего намека на хромоту, которая была у нее, когда она уехала — и целеустремленно, как ходят ньюйоркцы, тут и там указывая на достопримечательности, словно профессиональный гид. И мне приходит в голову, что я даже не знаю, по-прежнему ли она живет здесь или сегодняшний вечер был всего лишь очередной датой в гастрольном туре.

Ты можешь спросить ее, говорю я себе. Это совершенно обычный вопрос.

Ага, но он до такой степени обычный, что странно его задавать.

Тебе же все равно надо о чем-то с ней разговаривать.

Но как только я собираюсь с духом, из ее сумки раздаются звуки Девятой симфонии Бетховена. Миа прерывает свой монолог о Нью-Йорке, достает телефон, смотрит на экран и морщится.

— Плохие новости?

Она качает головой и смотрит на меня с таким выражением боли на лице, что складывается впечатление, будто она его неоднократно репетировала.

— Нет. Но я должна ответить.

Она щелчком раскрывает телефон.

— Алло. Я знаю. Пожалуйста, успокойся. Я знаю. Послушай, можешь подождать секундочку?

Она поворачивается ко мне, теперь ее голос совершенно спокойный и полон профессионализма.

— Знаю, это недопустимо грубо, но не мог бы ты дать мне пять минут?

Я понимаю. Она только что отыграла грандиозный концерт. Ей звонят люди. Но, тем не менее, несмотря на извиняющееся выражение ее лица, я чувствую себя подобно поклоннику, которого попросили подождать у автобуса, пока рок-звезда не будет готова. Но как это всегда и делают поклонники, я спокойно соглашаюсь. Рок-звезда в данном случае — Миа. Что еще мне остается делать?

— Спасибо, — говорит она.

Я позволяю Мие отойти от меня на несколько шагов, чтобы дать ей немного личного пространства, но все-таки улавливаю обрывки разговора. Я знаю, это важно для тебя. Для нас. Обещаю, я сделаю это для всех. Она даже вскользь не упоминает меня. Более того, кажется, она вообще забыла о том, что я стою позади нее.

И все бы ничего, если не считать того, что Миа не замечает и ажиотажа, создаваемого моим присутствием на Девятой авеню, полной баров и околачивающихся рядом с ними курящих людей. Людей, чьи взгляды становятся удивленными, когда они узнают меня, и которые вытаскивают свои телефоны и цифровые камеры, чтобы сделать парочку снимков.

Интересно, попадут ли какие-то из этих фото к Габберу или в один из таблоидов. Это было бы мечтой для Ванессы ЛеГранде. И кошмаром для Брин. Она и так ревнует к Мии, хотя ни разу ее не видела, а только знает о ее существовании. И хотя Брин знает, что я несколько лет не виделся с Мией, она все равно выражает недовольство: «Тяжело соперничать с призраком». Как будто бы Брин Шредер приходится с кем-то соперничать.

— Адам? Адам Уайлд? — Это настоящий папарацци с профессиональной камерой на расстоянии примерно в полдома от меня. — Эй, Адам, можно сделать снимок? Всего один снимок, — голосит он.

Иногда это срабатывает. Ты поворачиваешься к ним на одну минуту, показываешь лицо, и они отстают. Но гораздо чаще это не срабатывает и напоминает убийство одной пчелы, которое влечет за собой целый разгневанный рой.

— Эй, Адам, а где Брин?

Я надеваю темные очки, ускоряю шаг, но, впрочем, для этого уже слишком поздно. Я останавливаюсь и делаю шаг на Девятую авеню, забитую такси. Миа же продолжает идти вдоль квартала, что-то бормоча в телефон. Прежняя Миа ненавидела мобильные телефоны, ненавидела людей, разговаривающих по ним у всех на виду, ненавидела людей, которые пренебрегали компанией одного человека, чтобы ответить на телефонный звонок другого. Прежняя Миа никогда бы не произнесла фразу недопустимо грубо.

Я задумываюсь над тем, чтобы позволить ей идти дальше. Мысль о том, чтобы просто запрыгнуть в такси и вернуться в свой отель к тому времени, как Миа осознает, что я больше не иду позади, доставляет мне ощутимое удовлетворение. Дать ей испытать удивление, для разнообразия.

Но все такси заняты, и, словно почуяв вдруг, что я попал в переплет, Миа оборачивается и видит меня и приближающегося ко мне фотографа, размахивающего своей камерой как мачете. Она оглядывает море машин на Девятой авеню. Просто продолжай идти, иди вперед, мысленно говорю я Мие. Если тебя сфотографируют со мной, твоя жизнь превратиться в проходной двор. Просто продолжай идти.

Но Миа уверенно шагает ко мне, хватает за запястье, и, несмотря на то, что она на фут ниже и на шестьдесят фунтов легче, я внезапно ощущаю себя в безопасности, под ее опекой мне спокойнее, чем с телохранителем. Она идет прямо через забитую автомобилями авеню, останавливая движение простым поднятием свободной руки. Перед нами раскрывается проход, словно мы израильтяне, пересекающие Красное море. Как только мы оказываемся на противоположной стороне, этот проход исчезает, и все машины приходят в движение при зеленом сигнале светофора, оставляя моего папарацци на другой стороне улицы.

— Сейчас практически невозможно поймать такси, — говорит мне Миа. — На Бродвее только что закончились все представления.

— Я выиграл у того парня пару минут форы. Но даже если я сяду в такси, он все равно сядет на хвост.

— Не беспокойся. Он не сможет пройти туда, куда мы идем.

Миа идет по авеню, медленно пробираясь через толпу, одновременно подталкивая меня вперед и прикрывая как защитник в американском футболе. Она сворачивает на темную улицу с многоквартирными домами. Примерно на полпути по дороге через квартал городской пейзаж, состоящий из многоквартирных кирпичных домов, внезапно уступает место низине, засаженной деревьями и окруженной высокой железной оградой с массивным замком, к которому у Мии волшебным образом оказывается ключ. Со звяканьем замок открывается.

— После тебя, — говорит она, указывая на ограду и беседку позади нее. — Устраивайся в беседке. А я закрою калитку.

Я делаю, как она сказала, и через минуту Миа присоединяется ко мне. Здесь темно, единственный источник света — рассеянное сияние ближайшего уличного фонаря. Миа прикладывает палец к губам и жестом призывает меня пригнуться.

Я слышу, как кто-то на улице кричит:

— Куда, черт побери, он делся?

— Он пошел сюда, — отзывается женщина с нью-йоркским акцентом. — Я клянусь.

— Ну, и где он?

— Может, в парке? — высказывает предположение женщина.

Громыхание калитки эхом разносится по саду.

— Закрыто, — произносит парень. В темноте я вижу ухмылку Мии.

— Может, он ее перепрыгнул.

— Здесь футов десять, — отвечает парень. — Через такой забор так просто не сиганешь.

— Думаешь, у него способности супермена? — спрашивает женщина. — Можно забраться туда и проверить.

— И порвать мои новые штаны от Армани об этот забор? Люди не всесильны. И, похоже, там никого нет. Наверное, ему удалось поймать такси. И нам следует сделать то же самое. Один мой источник сообщил, что Тимберлейк сейчас в Breslin (ресторан — прим. ред.).

Я слышу, как звук шагов отдаляется, но некоторое время продолжаю молчать просто для безопасности. Миа первой нарушает молчание.

— Думаешь, у него способности супермена? — спрашивает она, абсолютно точно подражая голосу женщины, а затем начинает смеяться.

— Я не собираюсь рвать свои новые штаны от Армани, — подыгрываю я. — Люди не всесильны.

Миа смеется еще громче. Напряжение у меня внутри ослабевает. Я почти уже улыбаюсь.

Отсмеявшись, Миа поднимается, отряхивает спину от грязи и садится на скамейку в беседке. Я делаю то же самое.

— Должно быть, это случается с тобой постоянно.

Я пожимаю плечами.

— Хуже всего в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. И в Лондоне. Хотя сейчас везде так. Даже фанаты продают свои фото таблоидам.

— Все в игре, да? — говорит Миа. Теперь она больше похожа на Мию, которую я когда-то знал, а не на известную виолончелистку с благородным лексиконом и европейским акцентом, как у Мадонны.

— Каждый хочет урвать кусок, — отвечаю я. — К этому привыкаешь.

— Привыкаешь ко многим вещам, — признает Миа.

Я киваю в темноте. Мои глаза привыкли к ней, так что я могу разглядеть, что сад довольно большой, траву пересекают мощеные дорожки, а кое-где встречаются цветочные клумбы. Время от времени в воздухе вспыхивают крохотные огоньки.

— Это светлячки? — спрашиваю я.

— Да.

— В центре города?

— Ага. Раньше меня это тоже удивляло. Но если есть хоть клочок зелени, эти малыши найдут его и осветят. Они прилетают всего на пару недель в году. Мне всегда интересно, где они находятся все остальное время.

Я задумываюсь над этим.

— Может быть, они продолжают жить здесь, но им просто нечего освещать.

— Возможно. Этакая версия зимней депрессии для насекомых, хотя букашки должны попробовать жить в Орегоне, если и правда хотят узнать, что такое унылая зима.

— Как ты достала ключ от этой калитки? — интересуюсь я. — Живешь где-то неподалеку?

Миа качает головой, потом кивает.

— Да, для того чтобы получить ключ, ты должен жить в этом районе, но я здесь не живу. Этот ключ принадлежит Эрнесто Касторелю. Или принадлежал ему. Когда Эрнесто был приглашенным дирижером в филармонии, он жил недалеко отсюда, и ключ от сада перешел к нему на правах аренды. В то время у меня были проблемы с соседкой по комнате — эта проблема постоянно меня преследует — поэтому я часто заявлялась к нему без приглашения, а после того, как он съехал, я «нечаянно» оставила ключ у себя.

Не знаю почему, но я вдруг ощущаю себя таким дураком. После Мии у тебя было столько девушек, что ты сбился со счета, взываю я к своему разуму. Не похоже, чтобы ты маялся от воздержания. Думаешь, она хранила тебе верность?

— Ты когда-нибудь видел, как он дирижирует? — спрашивает Миа. — Он всегда чем-то напоминал мне тебя.

Не считая сегодняшнего вечера, мне не приходилось слушать так много классической музыки с тех пор, как ты уехала.

— Я понятия не имею, о ком ты говоришь.

— Касторель? О, он великолепен. Он родом из венесуэльских трущоб, и благодаря программе, помогающей детям с улицы овладевать музыкальными инструментами, к шестнадцати годам стал дирижером. В двадцать четыре он уже был дирижером в Пражской Филармонии, а сейчас он художественный руководитель Чикагского Симфонического Оркестра и работает в той самой программе в Венесуэле, которая позволила ему выбиться в люди. Он из тех, кто дышит музыкой. Совсем как ты.

Кто говорит, что я дышу музыкой? Кто говорит, что я вообще дышу?

— Вау, — произношу я, стараясь утихомирить ревность, на которую у меня нет прав.

Миа смотрит на меня и внезапно смущается.

— Прости. Я иногда забываю, что не весь мир посвящен в мельчайшие делали классической музыки. В нашем мире он весьма знаменит.

Ага, а моя девушка знаменита в остальном мире, думаю я. Но знает ли она обо мне и Брин? Чтобы не слышать о нас, нужно зарыться головой в песок. Или вам придется намеренно избегать новостей обо мне. Или, может, вы просто известная виолончелистка, которая не читает газет.

- Похоже, он ас, — говорю я.

Даже Миа не может не почувствовать сарказм.

— Конечно, я имею в виду, что он не так знаменит, как ты, — говорит она, но ее порывистость исчезает, превращаясь в неловкость.

Я не отвечаю. В течение нескольких секунд стоит тишина, если не считать звуков потока машин на улице. А затем желудок Мии опять урчит, напоминая нам, почему мы остановились в этом саду. Потому что на самом деле мы направляемся куда-то еще.

Дата добавления: 2015-07-17