Глава сорок третья

Джек МакБрайд сидел в своем уютном офисе, наблюдая за умной стеной напротив своего стола, и волновался.

Стена была настроена на отображение вида с высоты птичьего полета из потолочных датчиков безопасности, разбросанных по всему объекту, за который он нес основную ответственность. Судя по этим видам, несведущий наблюдатель никогда бы не догадался, что весь Гамма–Центр был погребен под более чем пятьюдесятью метрами грунта планеты Меза. На самом деле, он был похоронен под фундаментом одной из башен в коммерческой зоне, которые также были бахромой окраины Зеленых Сосен. Их оригинальная конструкция удобно скрывала всю остальную деятельность в строительстве Зеленых Сосен, в первую очередь, и это было достаточно далеко от жилого района, что у него не было «полного рабочего дня», чтобы соседи заметили в нем что–то особенное.

Еще лучшим, пожалуй, был тот факт, что башня, высившаяся над ним была заполнена специализированными магазинами, финансовыми офисами, поставщиками медицинских услуг, а также более чем десятком различных правительственных и корпоративных офисов, которые предоставляли широкое прикрытие для приездов и отъездов работающих в Центре семисот с лишним ученых, инженеров, администраторов и людей службы безопасности, ответственных за слежку за ними.

Согласование, однако, давно поняло, что существование троглодитов не способствовало получению самых лучших из творческих людей. Именно поэтому подземные палаты Центра хвастались удивительно высокими потолками и большими, просторными помещениями и офисами. Коридоры были шире, чем они должны были быть, с их умными стенами, сконфигурированными для обеспечения удивительно убедительной иллюзии открытых лесных полян или — на втором этаже — залитых солнцем, бело–сахарных пляжей. Потолки в общественные местах также были разработаны, чтобы давать впечатление, что люди в них на самом деле были снаружи, но отдельные рабочие места и офисы исследователей были настроены как внутренние комнаты, так как довольно многим людям, казалось, что трудно сосредоточить все свое внимание на работе под рукой, когда они были «снаружи».

С другой стороны, решение, как именно настроить рабочую область любой команды оставалось членам этой команды, и большинство из них сделали выбор в пользу «окна», глядя на те же декорации, которые были представлены в их общественных коридорах. Более, чем в половине из них были добавлены большие «световые люки», чьи небесные пейзажи соответствовали очевидному времени дня коридоров, которые, в свою очередь, были согласованы с реальным временем суток за пределами Центра.

Результатом была производственная среда, в которой избежали впечатления запертых внутри бункера (несмотря на то, что это так и было) и одновременно сохраняли психические и физические часы исследователей, установленные по остальным часам Мезы, когда они, наконец, отправлялись домой по окончании работы каждый день.

К сожалению, этого было недостаточно, чтобы держать всех их целенаправленными и продуктивными, мрачно размышлял МакБрайд, и нажал виртуальную клавишу, которая выбрала обзор команды Херландера Симоэнса, принеся ее в центр стены его кабинета, и увеличив гипер–физика.

В некотором смысле, Симоэнс на самом деле выглядел лучше, чем он был во время своего первого разговора с МакБрайдом, почти шестью стандартными месяцами раньше. Он больше заботился о себе с его уходом, сейчас, по крайней мере, и, насколько МакБрайд мог сказать, он на самом деле и спать стал больше. Но приступы депрессии все еще были. Они, казалось, были менее частыми, но, по мнению его терапевта они были еще глубже и темнее, чем были, и МакБрайд сам заметил в течение последних нескольких недель, что эти случайные взрывы бешеного темперамента Симоэнса — которые никогда не были частью его дружелюбной, добродушно–веселой личности перед смертью его дочери — стали более неистовыми.

Он не допускал — пока — приближения к точке фактического поднятия рук на любого из своих коллег, но его красное лицо, злобные вспышки, часто нагруженные глубоко личной ненормативной лексикой, полностью чуждой его сотрудникам. Многие из них были близкими друзьями его и его жены перед смертью Франчески, и некоторые из них, казалось, пытались поддерживать с ним по крайней мере степень личного контакта, но даже они отступили за защитный барьер формальности. Другие члены его команды, однако, несмотря ни на какие симпатии, которые они, возможно, чувствовали, избегали его всякий раз, когда это было возможно удалиться.

Когда они не могли избежать его, они ограничивались минимально возможным количеством слов. Было болезненно очевидно, что они списали его, и трое из них явно выказывали мнение, что они не сочувствуют ему. Лучшее, что МакБрайд мог сказать об этих трех было то, что они по крайней мере, старались избегать соглашаться с решением Совета в случае Франчески Симоэнс там, где, скорее всего, Херландер мог подслушать их. С другой стороны, он сомневался, что любой из них был бы в особенном отчаянии, если ему придется услышать.

Их настоящий проект близился к завершению, каковое было и хорошим и плохим. Улучшение «полосного двигателя», которое может возникнуть в результате их НИОКР, будет существенным плюсом, конечно. И то, что Симоэнс оставался в основном функциональным во всех отношениях было большим плюсом, как лично, так и профессионально, для Джека МакБрайда. Но горькая правда была в том, что несмотря на свои прошлые характеристики, и, несмотря на его очевидные способности, Херландер Симоэнс не был однозначно важен для исследовательских программ Согласования. Он не был незаменимым — не в долгосрочной перспективе, независимо от разрушительного влияния, которое могло бы роняться на текущие проекты своей команды. И у МакБрайда не было никаких иллюзий о том, что должно было случиться с Симоэнсом, по крайней мере, насколько его работа в Центре была затронута, как только эти текущие проекты можно было бы все спокойно положить в постель.

«Они собираются выбросить его в дерьмо, это то, что произойдет, — мрачно подумал МакБрайд. — Трудно винить их, на самом деле. Он превратился в такого ненормального, что никто в здравом уме не будет включать его в новую команду, если они смогут найти кого–либо вообще, чтобы использовать вместо. Он тоже видит, что к этому идет. Я думаю, что это одна из причин, по которой его характер стал еще взрывнее в последнее время. Но что, черт возьми, что произойдет с ним, когда он потеряет даже свою работу?»

Он поморщился, когда еще более темная мысль пришла ему в голову вновь. Учитывая тот факт, что Симоэнс знал об обратном отсчете, и пока он не был отстранен от текущих обязанностей, возможность того, что его гнев и отчаяние могут вынести его в некую саморазрушительную (и в конечном счете бесполезную) открытую попытку мести, маячила в макбрайдовском списке Вещей, о Которых Нужно Беспокоиться.

«А что касается тебя, Джек? — Спросил он себя, глядя на увеличенный образ Херландера Симоэнса, работающего на своем терминале, в одиночестве в своем самостоятельно созданном кармане изоляции. — Ты не псих как он… пока, по крайней мере. Но ты инфицирован, также, не так ли? И Зак начинает беспокоиться о тебе, не так ли? Он не знает, что тебя гложет, но он знает, что есть что–то, грызущее глубоко изнутри».

МакБрайд откинулся на спинку кресла, потирая закрытые глаза пальцами обеих рук, и чувство мрачного отчаяния текло через него. Было больше, чем немного гнева в этом отчаянии, и большая часть этого гнева была направлена на Херландера Симоэнса. Рассудком, МакБрайд знал, что это иррационально для него злиться на Симоэнса за то, что Симоэнс вспыхивает в раскаленной добела ярости на какое–то невинное замечание от одного из его коллег. Это было не так что гипер–физик намеревался уничтожить умственный мир Джека МакБрайд. Если на то пошло, Симоэнс был по–настоящему не тем, кто это сделал. Но то, что он сделал, было то, что он стал тем фактором, который выкристаллизовал собственную… двусмысленность МакБрайда в мрачном добровольном признании.

Когда он смотрел сантиметр за сантиметром на распад Симоэнса, то, что случилось с гипер–физиком и его дочерью стало микрокосмом всех его собственных сомнений, всех его собственных опасений по поводу Мезанского Согласования и его конечной цели. И это, думал МакБрайд, было потому, что судьба семьи Симоэнс была микрокосмом. Даже не мезанский альфа–ум может по–настоящему понять — не на фундаментальном, эмоциональном уровне — концепцию векового времени, тысяч обитаемых планет и буквально триллионов бесчисленных человеческих жизней. Масштаб, сфера были слишком огромными. Ум отступал в понятие «один, два, три, много» — концепцию, которой можно было интеллектуально манипулировать, учитывать в планах и стратегиях, но на самом деле не властвовать. Не внутри, где человеческое существо на самом деле жило.

Но Херландер, Харриет и Франческа Симоэнс представляли лишь человеческий масштаб трагедии. Это был один, который мог быть подвластен, мог быть понят. Нечто, что может быть пережито, из вторых рук, по крайней мере, и который, что еще хуже, не мог быть проигнорирован. Не мог быть помечен как «не мое дело» и закатан под удобный психический ковер в то время как один продолжал свою собственную жизнь.

Не для Джека МакБрайда, так или иначе.

И, когда он сцепился с эмоциональной задачей сохранения Херландера Симоэнса функциональным достаточно долго для него, чтобы завершить его работу, новый набор линз его сочувствия к гипер–физику дал МакБрайду безжалостное продолжение изучения того, чем стало Согласование. Глубоко в своем сердце, он знал, он был по–прежнему привержен видению ассимилирования Детвейлера, как мальчишка. Он по–прежнему считал, что отказ всей галактики от понятия генетического подъема всего рода человеческого, чтобы стать всем, чем он мог бы, был глубокой, фундаментальной и трагической ошибкой. Она отвергла столь много, повернулась спиной к столь многим возможностям, обрекла столь многих людей на столь много меньшее, чем они могли бы быть. Он считал так всеми фибрами своего существа.

«Но, — признался он себе сейчас, позволяя себе по–настоящему взглянуть на это в первый раз, — это, что ты не веришь больше в то, что мы имеем право заставлять тех, кто не согласен с нами, покориться нашему видению их будущего. Это слишком много для тебя сейчас, не так ли, Джек? И это то, что Совет сделал с Франческой — и Херландером — которые пошли по этому пути».

Нет, это было не совсем справедливо, подумал он. Это была не просто трагедия семьи Симоэнс. Было много вещей, в том числе осуществление, количество миллиардов людей, которых стратегия Согласования должна была неизбежно убить по пути — «сопутствующий ущерб», что мастера стратегии Согласования были готовы принять.

«И, как ты, наконец, понял, ты лично собираешься нести прямую ответственность за достижение этих смертей», — подумал он с отчаянием.

Он знал, что это несправедливое обвинение, во многих отношениях. Он мог быть альфа, но он был еще только одним крошечным винтиком в огромной машине Мезанского Согласования. Его личный вклад в то, что должно было произойти, не был неважным, но был статистически незначимым. Да, он способствовал — эффективно, с энтузиазмом, и с чувством удовлетворенности — волне смерти, вихрем проносящуюся по всей галактике, но его непосредственный вклад в убийство никогда не будет даже замечен в великой схеме вещей, и было в высшей степени эгоистически для него думать иначе.

Но это был на самом деле не тот вопрос, ведь так? Не в этом суть, которая начинает беспокоить его во сне, по крайней мере. Нет, дело в том, что он способствовал этому. То, что он гулял вдоль, посвятив свою собственную жизнь совершенствованию, защите и — в конечном счете, — запуску Джаггернаута Мезанского Согласования. Ему никогда даже не приходило в голову не делать этого, и это было то, в чем он действительно нашел, что нельзя простить себя. Это не было даже так, как будто он столкнулся со своими сомнениями, своими заботами, и прошел путь через них, чтобы решить, что эта конечная выгода для гонки значительно перевешивает личную утрату. Он не сделал этого даже приблизительно.

Он ввел еще одну короткую команду, и крупный план Симоэнса и его команды исчез с умной стены. Другой образ заменил его — файл с изображением одного лица, с огромными карими глазами, оливковой кожей и огромными ямочками улыбки, которую она предоставила для своего отца и его камеры. Он посмотрел в эти смеющиеся глаза, во всю радость и всю любовь, которая была украдена у них и у родителей Франчески Симоэнс, и знал, что должен противостоять этим вопросам. Он никогда даже не встречался с маленькой девочкой, улыбавшейся ему из центра его стены, и все же сердце его скрутило и глаза его горели, когда он смотрел на нее сейчас.

«Она была только одним ребенком, только одним человеком, — сказал он себе. — Сколько можно реально принимать во внимание любую одну жизнь в борьбе за дальнейшую судьбу всей человеческой расы? Это безумие, Джек. Нет даже способа рационально сравнить то, что случилось с ней и ее родителями со всеми буквально немыслимыми преимуществами, что мы можем предоставить всему остальному человечеству!»

Это было правдой. Он знал, что это правда. И все же, несмотря ни на что, он знал, что эта правда на самом деле не имеет значения. Потому что, в конце концов, он был сыном своих родителей, и он знал. О, да, он знал.

«Вовсе не в преимуществах, в «благородстве» наша цель — предполагая, что Совет действительно помнит, что этой целью было раньше, — подумал он. — Те вещи, все еще имеют значение, но также и твоя душа, Джек. Так же как и моральная ответственность. Там есть и истина, и есть ошибка, и есть выбор между ними, и это часть наследия человеческой расы, тоже. И это к тому, что, если мы действительно правы — если Леонард Детвейлер был действительно прав — относительно того, что целый вид может выбрать для улучшения и возвышения себя, то почему бы нам не вверить хотя бы часть ресурсов, которые вверены нам на строительство Согласования с убеждением остальной части галактики в этом? Может быть, это не было бы легко, особенно после Последней Войны.

А может быть, это заняло бы поколения, века, чтобы добиться какого–либо прогресса. Но Согласование уже инвестировало все эти поколения, и все эти столетия в наше великое и славное видение… и оно отказалось от идеи убедить других людей, что мы были правы, в пользу убийства, однако, многим из них потребовалось заставить их признать, что мы были правы почти прежде, чем прекратились функции мозга Леонарда Детвейлера. Если на то пошло, то, как мы включили и использовали «Рабсилу» генетическое рабство действительно повлияло на предубеждения против «джини», черт возьми!»

Джек МакБрайд смотрел на это улыбающееся лицо и видел зеркало высокомерия своего народа. Не высокомерие, в котором был обвинен Леонард Детвейлер, не высокомерие веры, что лучшее, здоровое, более способное, более долгоживущее человеческое существо было достижимо. Не это высокомерие, но другое более глубокое, более темное высокомерие. Высокомерие фанатизма. Умение — желания, даже рвение — доказать остальному человечеству, что Детвейлер был прав. Утереть нос остальной галактике тем фактом, что, как потомки Леонарда Детвейлер, они были правы, также… и что все остальные все еще ошибались.

Это, в их собственных личностях, они уже представили, что были лучшим, более способными людьми, которые были доказательством собственного превосходства и собственного права диктовать будущее человечества любым другим бедным, темным, низшим «нормалам» во вселенной. Что они были правы — имели право — на самом деле расширять генетическую работорговлю и, что все человеческие страдания, которые она влекла за собой, были не для получения прибыли, а просто в качестве прикрытия, отвлекающим щитом для высокой и благородной цели, которая оправдывает любые средства, к которым они могли бы прибегнуть.

А при создании, оценке и «отборе», тем не менее, многие девочки могли быть выброшены для достижения этой славной цели.

Дата добавления: 2015-07-16