Созидающий ход времени

Часто говорят, что, не будь И. С. Баха, у нас не бы­ло бы «Страстей по Матфею», а теория относительности рано или поздно была бы создана и без Эйнштейна. Предполагается, что развитие науки детерминистично в отличие от непредсказуемого хода событий, присущего истории искусств. Оглядываясь назад на причудливую и подчас загадочную историю естествознания (в нашей книге мы пытались бегло обрисовать лишь ее основные вехи на протяжении трех последних столетий), нельзя не усомниться в правильности подобных утверждений. Имеются поистине удивительные примеры фактов, кото­рые не принимались во внимание только потому, что культурный климат не был подготовлен к включению их в самосогласованную схему. Открытие химических часов

восходит, по-видимому, к XIX в., но тогда химические часы противоречили идее монотонного перехода в рав­новесное состояние. Метеориты были выброшены из Венского музея потому, что в описании солнечной систе­мы для них не нашлось места. Окружающая нас куль­турная среда играет активную роль в формировании тех вопросов, которые мы задаем, но, не вдаваясь в пробле­мы стиля и общественного признания, мы можем указать ряд вопросов, к которым возвращается каждое поколение.

Одним из таких вопросов, несомненно, является во­прос о времени. Здесь мы несколько расходимся с То­масом Куном, проанализировавшим формирование «нор­мальной» науки²¹. Научная деятельность наиболее полно отвечает взглядам Куна, если ее рассматривать в усло­виях современного университета, в стенах которого ис­следовательская работа сочетается с подготовкой буду­щих исследователей. Анализ Куна, если подходить к не­му как к описанию науки в целом, позволяющему сде­лать выводы о том, каким должно быть знание, по суще­ству, сводится к новой психосоциальной версии позити­вистской концепции развития науки, концепции, которая делает акцент на тенденции к все возрастающей специа­лизации и обособлению друг от друга различных обла­стей и направлений, отождествляет «нормальное» науч­ное поведение с поведением «серьезного», «молчаливо­го» исследователя, не желающего напрасно тратить время на «общие» вопросы относительно значимости проводимой им работы для науки в целом, а предпочи­тающего заниматься решением частных проблем, и ис­ходит из независимости развития науки от культурных, экономических и социальных проблем.

Академическая структура, в рамках которой обретает существование описываемая Куном «нормальная наука», сформировалась в XIX в. Кун подчеркивает, что, повто­ряя в форме упражнений решения парадигматических задач предыдущих поколений, студенты изучают поня­тия, лежащие в основе предстоящей им исследователь­ской работы. Тем самым будущие исследователи пости­гают критерии, по которым задача может быть призна­на интересной, а решение приемлемым. Переход от сту­дента к самостоятельному исследователю происходит постепенно. Ученый продолжает решать проблемы, ис­пользуя аналогичные методы.

Описание «нормального» развития науки, предложен­ное Куном, даже если говорить о современности, к ко­торой оно имеет самое непосредственное отношение, от­ражает лишь один специфический аспект научной дея­тельности. Важность этого аспекта варьируется в зави­симости от индивидуальных исследователей и институ­циональной обстановки.

Трансформацию парадигмы Кун рассматривает как кризис: вместо того чтобы оставаться молчаливым, почти невидимым правилом, неизреченным каноном, па­радигма ставится под сомнение. Вместо того чтобы ра­ботать в унисон, члены ученого сообщества начинают задавать «принципиальные» вопросы и сомневаться в законности применяемых ими методов. Группа, однород­ная по своей подготовке, начинает распадаться. Выяв­ляются различия в точках зрения исследователей, куль­турном опыте и философских убеждениях, и эти разли­чия зачастую оказываются решающими в открытии но­вой парадигмы. В свою очередь возникновение новой па­радигмы способствует еще большему обострению дебатов. Соперничающие парадигмы подвергаются проверке, по­ка, наконец, ученый мир не определит победителя. С по­явлением нового поколения ученых тишина и единодушие восстанавливаются вновь. Создаются новые учебники, и опять все идет гладко, «без сучка и задоринки».

С этой точки зрения нельзя не признать, что движу­щей силой научной инновации оказывается весьма кон­сервативное поведение научных сообществ, упорно при­меняющих к природе одни и те же методы, одни и те же понятия и всегда наталкивающихся на столь же упорное сопротивление со стороны природы. И когда природа окончательно отказывается отвечать на принятом языке, разражается кризис, сопровождающийся своего рода на­силием, проистекающим из утраты уверенности. На этом этапе все интеллектуальные ресурсы сосредоточиваются на поиске нового языка. Таким образом, ученым прихо­дится иметь дело с кризисами, обрушивающимися на них помимо их воли.

Размышляя над проблемами, затронутыми в нашей книге, мы подчеркиваем в качестве важных аспекты, существенно отличающиеся от тех, к которым примени­мо описание Куна. Мы подробно остановились на преем­ственности, не на «очевидной», а на скрытой преемст­венности проблем — тех трудных вопросах, которые от-

вергаются многими как незаконные или ложные, но про­должают приковывать к себе внимание одного поколе­ния за другим (таковы, например, вопросы о динамике сложных систем, об отношении необратимого мира хи­мии и биологии к обратимому описанию, предлагаемому классической физикой). То, что такие вопросы представ­ляют интерес, вряд ли удивительно. Для нас проблема скорее состоит в том, чтобы понять, почему такие во­просы пребывали в забвении после работ Дидро, Шталя, Венеля и других мыслителей.

За последние сто лет разразилось несколько кризи­сов, весьма точно соответствующих описанию Куна, и ни один из них никогда не был целью сознательной дея­тельности ученых. Примером может служить хотя бы от­крытие нестабильности элементарных частиц или расши­ряющейся Вселенной. Но новейшая история науки ха­рактеризуется также рядом проблем, сознательно и чет­ко поставленных учеными, сознававшими, что эти проб­лемы имеют как естественнонаучный, так и философ­ский аспекты. Ученые отнюдь не обязательно должны вести себя подобно «гипнонам»!

Важно подчеркнуть, что описанную нами новую фазу развития науки — включение необратимости в физику — не следует рассматривать как своего рода «откровение», обладание которым ставит его владельца в особое поло­жение, отдаляя его от культурного мира, в котором тот живет. Напротив, это развитие отражает и внутреннюю логику науки, и современную культурную и социальную обстановку.

В частности, можно ли считать случайным, что пов­торное открытие времени в физике происходит в период небывалого ускорения истории человечества? Ссылка на культурную обстановку, конечно, не может быть полным ответом, но игнорировать культурный фон также не представляется возможным. Мы не можем не учитывать сложные отношения между «внутренними» и «внешними» детерминантами производства научных понятий.

В предисловии к нашей книге мы подчеркнули, что название ее французского варианта (La nouvelle allian­ce) отражает происходящее в наше время сближение «двух культур». Возможно, слияние двух культур нигде не ощущается столь отчетливо, как в проблеме микро­скопических оснований необратимости, рассмотренной нами в части III.

Как уже неоднократно упоминалось, и классическая, и квантовая механика основаны на произвольных на­чальных условиях и детерминистических законах (для траектории или волновых функций). В некотором смыс­ле законы делают явным то, что уже присутствует в начальных условиях. Иная ситуация возникает с по­явлением необратимости: начальные условия возникают как результат предыдущей эволюции и при последую­щей эволюции преобразуются в состояния того же класса.

Мы подходим, таким образом, к центральной проб­леме западной онтологии: проблеме отношения бытия ц становления. Краткий обзор этой проблемы приведен в гл. 3. Примечательно, что именно eй посвящены такие две значительные работы, как «Процесс и реальность» Уайтхеда и «Бытие и время» Хайдеггера. Оба автора поставили перед собой задачу выйти за рамки отожде­ствления бытия с безвременностью, традиционного для «царского пути» западной философии со времен Плато­на и Аристотеля²².

Вполне очевидно, что бытие не может быть сведено ко времени, очевидно и то, что мы не можем говорить о бытии, лишенном каких бы то ни било временных «коннотаций». Направление, в котором происходит раз­витие микроскопической теории необратимости, напол­няет новым содержанием умозрительные построения Уайтхеда и Хайдеггера.

Более подробное изложение этой проблемы увело бы нас слишком далеко в сторону от основной темы. Мы надеемся обсудить ее в другой работе. Следует заме­тить, однако, что начальные условия, воплощенные в со­стоянии системы, ассоциируются с бытием, а законы, управляющие темпоральным изменением системы, — со становлением.

Мы считаем, что бытие и становление должны рас­сматриваться не как противоположности, противореча­щие друг другу, а как два соотнесенных аспекта реаль­ности.

Состояние с нарушенной временной симметрией воз­никает из закона с нарушенной временной симметрией, распространяющего ее на состояние, принадлежащее той же категории, что и начальное.

В недавно опубликованной монографии (русский пе­ревод: Пригожин И. От существующего к возникаю-

щему. М., 1985, с. 216) один из авторов высказал в за­ключение следующую мысль:

«Для большинства основателей классической науки (и даже для Эйнштейна) наука была попыткой выйти за рамки мира наблюдаемого, достичь вневременного мира высшей рациональности — мира Спинозы. Но быть может, существует более тонкая форма реальности, ох­ватывающая законы и игры, время и вечность».

Именно в этом направлении и развивается микроско­пическая теория необратимых процессов.

Дата добавления: 2015-07-15