Глава 14. Женя расстроено вздыхала, поглядывая в окно

Женя расстроено вздыхала, поглядывая в окно. Хамату не нравилась ее нервозность, и он обнял девушку:

— Успокойся, все будет хорошо. Я же рядом.

Девушка с благодарностью посмотрела на него и легла на сильное плечо, немного успокоенная близостью Хамата:

— Спасибо.

— Не за что, — улыбнулся ей.

— Да, есть за что. Понять не могу, как я могла потерять паспорт! Я редко что-то теряю. Раза три за всю жизнь, и то все случаи приходятся на бесшабашную молодость, а потери – смех. Шарф, перчатки и конспект.

— Ты такая же, как я, что попало в руки, не выпустишь, — мурлыкнул довольный парень и поцеловал её ладонь.

Девушка недоуменно покосилась на него: вообще-то она другое имела ввиду.

А тот внимательно рассматривал пальцы Жени:

— Кольца не хватает.

Вытащил то самое кольцо с сапфиром и надел на безымянный палец.

— Зачем? — нахмурилась девушка.

— Подарок. Красивым рукам красивая безделушка. На память обо мне. Не отказывай, а то обижусь.

Вот только обид Хамата Жене и не хватало. Девушка вздохнула, пообещав себе вернуть презент позже, у трапа самолета, который, дай-то Бог, все-таки примет ее в свое жерло и умчит домой. Подумать только – две недели дома не была, всего две недели отдыхали, а такое чувство, что век находится в знойной Сирии, и ничего кроме нее да Бен-Хаджаров не видела до и не увидит после. Ужас, если вдуматься. Чтоб она еще раз поддалась уговорам и поехала отдыхать куда-то кроме, как в комариную вотчину родительского сада – да ни за что, ни за какие награды. Хоть медаль на грудь, хоть звезду в лоб! Наелась экзотикой – на всю жизнь хватит. Одно плохо – Хамат. Тяжело с ним расстаться, как ни бегай от этой мысли, как ни уверяй себя в мимолетном увлечении, допинге новизны и адреналина, на который он мастерски раскручивает ее.

Маньяк! — не сдержала улыбки, вспомнив вчерашнее купание. Хамат, заметив ее улыбку, полез целоваться, начал ласкать девушку, направляя ход ее мыслей прочь от неприятностей с документами.

Однако Жене было не до любовных утех, она отодвинулась, давая понять, что не расположена к играм, настроение не то. Хамат уложил ее к себе на колени и принялся гладить по голове, как ребенка:

— Расслабься, отдохни. А хочешь, слетаем в Иорданию, на Кипр, в Турцию,

— У тебя и там виллы?

— Есть где остановиться, — улыбнулся ей. — Я очень богат, Женечка.

‘Да, плевать мне на твое богатство’! — хотела брякнуть, да язык вовремя прикусила. Не дело обижать человека, который столько делает для нее.

— Если только пожелаешь, устрою турне по всему миру.

— Не надо, — качнула пальчиком. — Остановимся на Дамаске, новом паспорте и билете домой.

— Как скажешь, — улыбнулся. — Но подумай.

— Угу, — заверила, думая о злосчастных документах и той волоките, что предстояло пережить, пройти. И хорошо бы быстро, а то как затянут на неделю или хуже – на месяц – она взвоет. Умрет в краю олив от ностальгии по родным рассадникам клещей – лугам, полям и не хоженным лесным тропам. Даже общество милого, заботливого Хамата не спасет.

Она посмотрела в окно и увидела незнакомую местность. Конечно, Сирия ей в принципе незнакома, но Женя точно помнила, что в Дамаск, что из него они ехали не через горы. Другая дорога? Более короткая?

Прошло десять минут, пятнадцать – машины шли по извилистой дороге меж желто-коричневых скал, холмов. Хамат что-то говорил, но Женя не слушала – хмурила брови, глядя в окно, а в душе нарастала тревога.

— Хамат, ты уверен, что мы правильно едем? — спросила осторожно.

— Уверен, — принялся гладить ее пальцы, целовать руки.

Прошло еще минут двадцать – ландшафт становился суровым, пейзаж унылым, однотипным и безлюдным, дорога плохой, больше подходящей для коз, чем для машин. Глушь – одно слово.

Женя села:

— Мы ездили в Дамаск по другой дороге.

— Мы едем к бабушке…

— К кому?!

— К бабушке. Она живет в деревне, в горах.

Женя потеряла на минуту дар речи.

— Зачем нам бабушка? — каркнула севшим от накрывшего ее страха и возмущения голосом.

— Хочу вас познакомить, — ответил Хамат с невозмутимым видом. Женя выставила ладонь и попыталась собрать мысли, внятно изложить хотя бы одну. Причем так, чтоб парень не обиделся и не выкинул ее по дороге и понял о чем речь.

— Твои родственные чувства достойны уважения, но завтра у меня самолет, а документов нет. И если ты отложишь встречу со своей горячо любимой и уважаемой бабулей и поможешь мне, я буду безмерно тебе благодарна. Надеюсь, твою родственницу не подкосит отсутствие внука еще пару дней?

Хамат улыбнулся, но сейчас его улыбка не действовала столь неотразимо, как раньше, и отнюдь не успокаивала, а наоборот, раздражала.

— Я серьезно, — заверила. — Если ты очень хочешь к бабушке – пожалуйста. Удачи и теплых пирожков. Но тогда сначала дай мне машину и проводника, и я поеду в Дамаск. Меня, конечно, очень, очень огорчит, что я не познакомилась с твоей родственницей, но я постараюсь пережить, потому что меня значительно сильнее огорчит отсутствие паспорта и визы в моем кармане!

— Женечка, ты злишься? Расстроена?

— Да! — Как это он заметил?

— Зря. Твоими документами уже занимаются. Что нам делать в Дамаске? Опять по базарам и кафе, потом гостиница? Ты это видела, а вот деревню нет. Пока восстанавливают твои документы, мы побудем у бабушки. Познакомишься с экзотикой простой деревенской жизни, а завтра поедем…

— Мы опоздаем!

— Куда? На самолет? Нет…

— Хамат, я не хочу ни к какой бабушке!

— Почему?

— Пыф! — Что за глупый вопрос? — Потому что настроения нет!

— Бабушка Мириам тебе его поднимет. Она веселая и умная женщина.

— Замечательно! Великолепно!...

— Ты кричишь, — заметил Хамат. Женя запыхтела, потирая висок: как же ему объяснить? А сердце бьется в грудную клетку как дятел и мешает сосредоточиться, сообразить. Хочется зарыдать и непросто накричать на Хамата, а наорать грубо, доходчиво, да еще и потрясти как грушевое деревце.

— Послушай меня, — попросила, едва справляясь с охватившей ее паникой. — Мне не до бабушек, не до деревенской экзотики. Ты сказал, что мы едем в Дамаск.

— Я сказал, что мы поедем в Дамаск, что проблему с документами решим.

Женя закрыла лицо ладонями, потерла, убирая невольно навернувшиеся слезы, и начала заново:

— Как мы будем решать проблему, сидя в деревне? Когда? До Дамаска не близко, а ты еще удаляешься.

— Ничего страшного. Сафар где-то в этих местах, возможно, у бабушки. Мы поедем завтра все вместе. А без него нам в Дамаске делать нечего.

— Ты сказал, что ему надо на работу.

— Нет, Женя, я сказал, что ему нужно ехать по делам службы. А дела у него как раз в этом районе. У бабушки мы наверняка встретимся и сможем поговорить обстоятельно. Согласись, серьезные вопросы не решают по телефону.

— Но ты же сам говорил минуту назад, что кто-то уже занимается моими документами!

— Да. Занимается. Я звонил Сафару, он позвонил своим. Но пока он здесь, мы не сможем подействовать на служащих, чтоб они работали быстрей. Затем и едем к бабушке, чтоб лично переговорить с Сафаром, поторопить его с делами, и всем вместе выехать в Дамаск. Что тебя беспокоит?

Женя застонала и отвернулась. Подумала и сказала:

— Я тебе не верю.

— Почему? Разве я давал тебе повод думать обо мне, как о лжеце? И почему мне ты не веришь, а Надежде, которая меня совсем не знает, веришь? Что она тебе наговорила? Что ты думаешь? Что я обманом везу тебя в какой-нибудь гарем, чтоб продать подороже? Что отдам на растерзание зверям.. козам, например! — В голосе Хамата слышались обида и сарказм. Но то, что он говорил, было абсолютно верно и логично: Женя действительно вспомнила про предостережения Надежды, и воображение начало рисовать самые жуткие картинки невеселого будущего.

— Я похож на дикаря, Женя? На преступника? На человека, способного причинить тебе зло? — Хамат посмотрел ей в глаза с обидой и недоумением. Причем последнего было больше. Девушке стало неуютно: обижать Хамата ей не хотелось и, нужно признать, хоть ситуация и настораживающая, но принять его за негодяя, способного на низость и криминал, она не могла.

— Я дал тебе повод дурно думать о себе? Чем? Какой мой поступок заставил тебя верить своей подруге, а не мне? — качнулся к ней парень, обнял, вопросительно заглядывая в глаза. Он выглядел трогательным в своем непонимании и не сердился, а печалился по поводу ее недоверия. Женя вздохнула, не зная, что делать.

— Ты расстроена, я понимаю, растеряна, встревожена. И это естественно. Но поверь, тебе не о чем беспокоиться, нужно всего лишь довериться мне. Я никогда, пойми это, Женечка, никогда не причиню тебе зла. И пока я рядом, никто не посмеет обидеть тебя, огорчить. А я всегда буду рядом.

Женя сдалась:

— Хорошо. Но ты уверен, что Сафар поможет?

— Он уже помог, но процесс нужно чуть-чуть ускорить. Поэтому и нужно встретиться с ним лично. Это же ясно, Женечка.

— Допустим, — кивнула нехотя. — Но почему не встретиться по дороге? Позвонить ему и переговорить здесь?

— Женечка, у нас так не делается, это неуважение к человеку. Нужно сначала посидеть за столом, поговорить на отвлеченные темы, а уж потом плавно переходить на нужные тебе.

— Сколько же времени мы потеряем на витиеватую дипломатию?

— Зато достигнем цели, и она компенсирует затраченное. Пойми, некрасиво давить на человека. Я и так оторвал его от дел, заставил суетиться. Он мой брат и многое может простить, но не дело пользоваться его расположением, бездумно, без должного уважения давить на него, тревожа по телефону. Он обидится, и будет прав. Поэтому мы и делаем ход: едем к бабушке и встречаемся с Сафаром за семейным столом под самым благовидным предлогом. И не будем нажимать, настаивать, просить, а выскажем благодарность за его помощь и всего лишь намекнем, что она хоть и велика, но все же мы хотели бы немного другого эффекта. Поверь, за уважение, за твою личную благодарность, за то, что ты решила, несмотря на свое понятное волнение и заботу о документах, поехать не в Дамаск, а в дом бабушки, чтоб поблагодарить старую женщину за ее внуков и Сафара за помощь, он поднимет всех и сделает невозможное. Нужно знать людей, Женечка, если ты хочешь что-то получить.

Голос Хамата был мягок и лился как классический вальс, услаждая слух, успокаивая, убеждая в лучшем. И Женю немного отпустила тревога. ‘Кому, как не Хамату лучше знать своего брата? Конечно, он прав. И умен. Прирожденный дипломат’, — подумала она, прислоняясь к его плечу.

— Тебе бы дипломатом служить.

— Бизнесмен тот же дипломат. Не владеешь даром убеждения, не знаешь психологию человека, не имеешь прибыли. Не умеешь поддерживать отношения, заводить связи, не имеешь хороших партнеров. Не уважаешь других – не уважают тебя. Не держишь слово, спекулируешь имиджем – грозишь потерять авторитет, а с ним партнеров, бизнес. Все взаимосвязано.

— Ты прав. Но мне все равно не по себе, — призналась честно.

— Женечка, тебе нечего и некого бояться рядом со мной. Я не знаю, что тебе наговорила Надежда, но предполагаю, что набор стандартный: чужак, значит, дикарь, а раз дикарь, значит опасный, и веры ему быть не может, и нужно быть осторожной, ждать только плохого. Но разве я похож на дикаря, милая моя?

— Нет, прости, я действительно расстроена и поэтому в голову черные мысли лезут.

— Гони их, Женечка. Вот увидишь, все будет хорошо.

Девушка вымучила улыбку, но, посмотрев в окно, потеряла ее: горы, безлюдность. Случись ей одной остаться – не выбраться. И решила для себя, что нужно быть настороже. Хамат вроде бы хороший человек, но разве можно сказать это наверняка, зная его всего две недели? То, что он прекрасный любовник, она может поручиться, но что верный и надежный товарищ, нет. Постель не показатель личностных качеств, и гарантий на безопасность не дает.

Деревенька оказалась довольно большой и бедной. Грубые неказистые строения – дома, разбросанные там и тут, какой ниже, какой выше, каменные низкие ограды. Самый большой дом на возвышенности, тоже непривлекательный с виду, оказался конечным пунктом.

Женя вылезла из машины и застыла, оглядываясь. Чудное местечко, навевающее уныние своим аскетизмом и неухоженностью, рождало желание сбежать побыстрей и подальше. Но как раз сбежать отсюда Женя бы и не решилась. Куда? Вокруг камни и тишина, а вдали неровные линии горных хребтов, куда ни глянь. Людей почти не видно, где юг, где север – не понятно. Дорога? Проложенная шинами машин? Иди, найди ее через пару часов.

Девушка поежилась.

— Что ты? — улыбнулся ей Хамат.

— Сафара не вижу. Машины его тоже.

— Возможно еще не приехал, — обнял ее за плечи и повел в дом.

Здесь явно приветствовался аскетизм. Никаких изысков и лишних вещей, даже дверей меж комнат не было – проемы. Стены, похоже, глиной отштукатурены. Единственное, что выбивалось из скромного антуража – шикарные паласы и циновки. И надо отдать должное, при всей убогости жилья в помещении было чисто.

— Не пугайся. Бабушка не любит лишнего, но в моих комнатах вполне комфортно, — сказал Хамат, видя растерянность девушки. — Пойдем, она, наверное, в своей комнате.

Пожилая, полная женщина в темной одежде и платке сидела на циновке и читала книгу в бархатной обложке, а рядом расположились две молоденькие девушки. Они скручивали шерсть, тихо переговариваясь меж собой. Завидев Хамата и Женю, они мигом смолкли и, стрельнув с любопытством глазами сторону гостей, низко склонили головы, пряча зардевшиеся лица.

— Здравствуй, бабуля, — улыбнулся Хамат. Женщина проворно встала, заулыбалась в ответ, оглядывая внука, словно не видела его век. Парень склонил голову перед ней и получил крестное знамение и поцелуй в лоб, чему Евгения сильно удивилась:

— Ах, проказник, явился таки! Вспомнил меня! — грубоватым и далеко не старческим голосом сказала женщина. Старушкой бы ее Женя не назвала – далеко той было до старости. Лицо смуглое, круглое, с пушком волос над верхней губой и почти без морщин. Взгляд карих глаз острый, цепкий и пронизывающий до самой души. Не понравился он девушке: умный, гордый и насмешливый. Такой обычно у очень уверенных в себе людей бывает, которым и море по колено, и Памир под стопой. А уж людишки и вовсе – книга вон в бархатной потертой обложке – выученная, до дыр зачитанная и понятная до зевоты.

— Разве я мог тебя забыть, дорогая бабушка?

— Ай, ай, подлиза! — Покачала головой женщина. — А кто обещал появиться вчера?

— Прости, бабушка, Сафар только вчера привез документы. Утром я его проводил и сразу к тебе.

— Проблем не было? — хитро прищурилась на внука.

— Нет, бабушка, — рассмеялся, обнимая ее.

— По-моему вышло? — уставилась на Женю. — Ну, ты доволен?

— Я счастлив, бабушка. Она само совершенство. Не знаю, как тебя отблагодарить. Твоя мудрость, только твоя мудрость и любовь соединили нас.

— Ну, о чем говоришь? Разве ж могло быть иначе? Не могу я тебе, проказнику отказать, знаешь и пользуешься. Ай, ай, — улыбалась радостно, похлопав парня по плечу.

— Одна ты у меня, бабуля, любимая, родная, — обнял ее опять Хамат.

— Ну, все, все, что за сантименты? Устали с дороги, проголодались? Гульшера, что расселась негодница? А ну, неси-ка ужин, видишь, гости дорогие приехали, внук с молодой женой. Айкануш, комнаты для молодых проверь, все ли ладно. И смотри, останется внук мой недоволен, с тебя спрошу!

Черноглазая девушка, прикрыв рот ладошкой, с удивлением и восторгом глянула на Женю и, вскочив, унеслась вглубь дома. За ней вторая поспешила исчезнуть, поклонившись гостям.

— Ну, садись, рассказывай, что да как, пока негодницы суетятся, — женщина указала парню на циновки, села сама. Хамат уселся рядом, скрестив ноги, и потянул Женю. Та неловко уселась чуть в стороне, чувствуя себя не в своей тарелке.

— Что ж ты их так, бабушка? Не помогают? Может, сменить тебе приживалок?

— Ленивы, как вся молодежь, все б шептаться да на солнышке нежиться, — отмахнулась. — Только зачем менять – все одинаковы.

— Разве? — рассмеялся, лукаво щурясь, и подтянул Женю, обнял за плечи, прижав к себе.

— Ох, ох, хитрец какой! О тебе речи нет, не спорю. Если б все, как ты были, да куда им! А! О чем говорить? Ну, что жена-то радует? Смотрю, пуглива, как козочка, да горяча, да-а, — поцокала языком, глядя прямо в глаза Жене. И та взгляда не отвела, диковатого, испуганного и все же упрямого. — Горда, пэри твоя. А мне по нраву. Сама такая. Смотрю на нее – себя молодую вижу. Ну, что скажешь-то? Все ли гладко прошло?

— Почти, — замялся.

— Ах, вон оно что! — поняла, то ли по лицу прочитав, то ли в силу опыта догадавшись. — Боишься, взбрыкнет козочка твоя? Взбрыкнет. Еще как! — хохотнула, оглядывая Женю. Той не нравилось внимание женщины, чудилось, что оценивает та ее, словно товар на ярмарке, но влезать в разговор родственников, заговорить или уйти она не решилась. — А как ты думал? Взять девку взял и думаешь на том конец? Э-э, нет! Только начало. Ну, да ничего. Что мне в тебе нравится, милый мой внучек, так ум твой, что вперед других не бежит, на старость мудрую оглядывается, к слову старшего прислушивается. Правильно ты сделал, что сюда пэри свою привез. Поживете рядом с бабкой в покое да тишине, жизнь-то я вам и налажу, не убежит, не дернется жена твоя и в сторону не глянет. Один ей будешь и светом, и тьмою ночной. Сильна она. Ишь, путы почти сбросила, а ведь крепко мы ее окрутили, другой бы не вырваться. Ну, ничего, ничего, Хамат, беды нет, по уму все сделал. Остальное уж моя забота. Пару дней дай. Оно ж, когда видишь – лучше, а что мне снимки ваши? Браслетик-то заговоренный, смотрю, исчез. Ну, тоже не беда, главное, он да крем привели ее в твои руки, остальное уж не проблема.

— Здесь другое, бабушка. Она не знает, что мы женаты, — сказал вкрадчиво, смущенно, боясь получить нагоняй.

— Почему? Вот дела! — всплеснула руками. — Это ж где видано? Значит, вместе на супружеской постели спать сладились, а все как полюбовники?!

— Прости бабушка, я виноват.

— Не предлагал, что ли?

— Предлагал, перстень купил, но она отказала. Пришлось то, что ты мне давала, использовать.

— Ну? И чего после-то не сказал?

Хамат замялся.

— Молчи, вижу. Сладко было и ни о чем больше не думалось. Решил, твоя власть теперь навсегда, а она возьми да очнись. Ай, сильна, молодец. Сам выбрал такую, что ж теперь пенять-то. Предупреждала я тебя, трудно будет ее заарканить. Это тебе не Сусанка, дурочка. Что в ней Самшат нашел? Говорила ему. Ай, он не ты. Ты у нас все лучшее до крупицы подобрал.

— Сусанна мне помогала.

— Зелье мое подливала? Ой, помощь великая! Не перегнулась невестушка? — презрительно скривилась женщина.

— Кланяется она тебе, бабушка…

— А чего ей не кланяться? Только тебе она, тебе до конца жизни должна, так и передай! Слаба я к тебе, отказать не могу, а ты вон что творишь! Ну, что голову-то клонишь? Неужели смелости не хватило, что жена она тебе прямо сказать?

— Нет, бабушка, за что обижаешь?

— Тогда подумал, что рано да вильнет хвостом рыбка? А?! Что ж, ладно, что с тобой поделаешь? Под моим присмотром-то не вильнет, а потом и поздно будет, — улыбнулась хитро. — Ай, гордячка, какая! Вот девка глупая, от счастья своего бегает! Или не гож ты ей, нос воротит? Не похоже. Ну, да разберемся, а что муж ты ей, скажи. Как – твоя печаль, внучек. А что взбрыкнет, не бойся, смирим.

— Скажу, бабушка. Затем и привез, чтоб никто нам не мешал. И бояться мне нечего, я ее никому не отдам.

— То-то, положили звездочку на ладонь, сумей ее сохранить, — успокоилась. — Самшат-то как? Первенец-то его вчера ручкой мне во сне махал, ‘баба’ называл. Скоро, видать, явится.

— Да, Самшат готовится отцом стать.

— Хорошая весть, давно ждала, а все ж радость не такая, как если б ты меня тем же порадовал. Вот твоих бы деток я понянчила, пожила б еще ради этого.

— Надеюсь, не огорчу тебя ожиданием.

— Ну-у, — бросила взгляд на Женю. — Посмотрим. Плодовита она, ходить и рожать легко будет, и дети крепкими здоровыми родятся. Не то, что Сусанка! Ай, яй! Одного-то и с трудом родит, а больше и не сможет. А Сафар совсем без детей останется. Одна надежда на тебя, Хамат. Всегда ты меня радовал. И жену выбрал верно. Вольется новая сильная кровь в ветвь Бен-Хаджаров и укрепит род.

— Поэтому ты и не противилась, бабушка? — улыбнулся хитро.

— Не чужая же, кто в сердце живет, видела. Что ж противиться, тем более девка подходящая, и горяча, и красива, и плодовита, и воспитана, опять же умом вышла. Знал ты, хитрец, на кого глаз положить. Ну, на то ты и опора рода, на всяких сусаннок-то не глядишь. С такой-то девкой в любое общество и покрасоваться выйти не грех, и в консульство, и к твоему дружку, нефтяному магнату, в гости, а? — подмигнула. — Стыда с такой женой не будет, и мать из нее выйдет хорошая. Будет, кому после меня за вами приглядывать. С этой тебя оставить можно, не бросит в горе, а поможет, да хвостом не закрутит, на чужое не позарится. Помру хоть спокойной за тебя.

— Не надо о плохом бабушка, не рви мне сердце, родная! Живи как можно дольше. Одна ты у меня, любимая.

— Ну, ну, подлиза, — довольно улыбнулась Мириам. — Пойдем что ли ужинать. Твоя, смотрю, зевать скоро начнет.

Женя действительно утомилась слушать незнакомую речь и силится разгадать, о чем идет разговор.

— Хамат? — спросила тихо, когда женщина вперед пошла, а они следом.

— Сафар еще не приехал, — обнял ее парень. — Ждем, не беспокойся.

— Может, позвонить ему?

— Здесь телефон не берет.

Женя вздохнула: не нравилось ей все это и оптом, и в розницу.

Стола не было – дастархан. В позе лотоса на грубой циновке сидеть в обществе востроглазой старушки и слушать непонятную речь, для Жени радость не большая. Она хмурилась, поглядывая, как Хамат и бабулька руками из своих чашек едят, и на свою косилась. Желания руки пачкать, как в принципе и аппетита – не было.

— Попробуй лаваш. И чай бабушкин с жасмином, — предложил ей парень.

Видела она и чай, и бабушку… в жасмине!

— Что мы здесь делаем, Хамат, если даже телефон в этой Тьмутаракании не берет? — Спросила тихо, еле сдерживаясь, чтоб не вспылить. — До самолета ровно сутки осталось, меньше уже. Хочешь, чтоб я умерла от беспокойства? Поехали в Дамаск, пожалуйста.

— Хочешь, чтоб я проявил неуважение к родной бабушке? Хочешь, чтоб я расстроил старую женщину, только приехав и тут же собравшись в путь. Мы должны хотя бы переночевать.

— Что?! — возмутилась и смолкла, чтоб процедить. — Я тебе сразу говорила, отпусти меня с машиной, и ехал бы хоть к десяти бабушкам! Ты специально меня сюда затащил, да? А может, Сафар вообще здесь не появится?

— У нас не принято говорить и принимать пищу.

— Да, плевать мне!... — И осеклась под пристальным взглядом хозяйки, смирила клокочущую ярость.

— Ай, горячая какая! Глазки так и горят. Что ты ей про Сафара-то наговорил?

— Что он здесь.

— И поверила? Ай, глупенькая! Буря будет, Хамат, ай, чувствую, жаркая ночь грядет!

— Ничего, бабушка, успокоится, — покосился на надувшуюся, сумрачную Женю.

— А куда ж ей? Комнаты твои приготовили. Я велела ничего не трогать, как оставил, так все и есть.

— Спасибо, бабушка.

— Ай, чего спасибо-то? Один ты у меня любимый, все для тебя. А чай-то выпить ее заставь. Я ей зелья сыпнула, чтоб спокойной да покладистой была, хоть сегодня. До истерики девка не далека, домой рвется. То-то, если крик устроит, соседям разговоров. Пусть уж лучше от страсти кричит, позлит соседей-то. Знать будут, какой у меня внук вырос, какой мужчина и девку в жены под себя взял, — усмехнулась. — А после пусть хоть кричит, хоть ногами топочет. Чего меж молодыми не случается? А и ясно всем будет, раз горяча, то не только ночью, а и днем. Пусть завидуют.

Хамат с благодарностью посмотрел на Мириам, поклонился:

— Ко времени, бабушка. Переживает Женя.

— И тебе беспокойство, — кивнула женщина.

— Приворот твой только пару дней действовал, — бросил вскользь, зыркнув на родственницу.

— Попенял, что ли? А разве ж я тебя не предупреждала, что времени у тебя мало будет?

— Может, еще горошину? — спросил неуверенно.

— Как же ты пэри свою потерять-то боишься! — усмехнулась Мириам. — Ай, ай, Хамат! Сколько говорила, на магию надейся, а сам не оплошай! Ты что ж это, себя хуже любимой своей считаешь? Кривой ты, глупый, нищий? А, внучек? Как с другими-то без приворота обходился? И мысли в голову не приходило, к бабке-то за горошиной бежать.

Хамат голову опустил, смутившись. Права Мириан, но и он по-своему прав.

Парень взглянул на Женю, что из принципа не смотрела на него, да еще и отодвинулась, отвернулась, выказывая обиду. И страшно ему стало, что выскользнет она из его рук и убьет памятью о тех счастливых днях и ночах, что отмерила ему судьба щедрой рукой родственницы.

— Мне бы спокойнее было, — признался бабушке. Та подумала, на девушку посмотрела и кивнула:

— Поглядим. Да, не бойся, не дам я ей от тебя уйти. Твоя она, твоя.

А Хамат не верил. Счастье, оно что? Добиваешься долго, а как получил, и не веришь, что не на миг, и страшно, что после будет. Как он без Жени? Пока не обнял, жизни не видел, а сейчас потеряй, и вовсе, как дышать забудет. От одной мысли больно и холод в груди. Парень сжал ладонь девушки и сунул в другую чашку с душистым чаем:

— Выпей, не обижай бабушку.

Ну, чай не лаваш, и Женя не стала противиться, выпила и, кивком поблагодарив бабульку, решила, что на этом ее дань вежливости отдана.

Мириам покачала головой, с прищуром взглянув на внука:

— Мне не веришь.

— Верю, бабушка.

— Ай, Хамат, как же она взяла-то тебя, крепче плюща обвила, канатами связала. Ай, ай!

Женя, почувствовав усталость и сонливость, прислонилась щекой к плечу Хамата, и тот тут же отозвался, погладил рукой волосы, обнял, лаская пальцами плечо. И стало вдруг все равно на билет, документы. Волнения, тревоги показались пустыми и никчемными. И только Хамат остался единственно важным. Его близость, тепло рук, крепость объятий и аромат одеколона дурманили голову и рождали лишь одно желание, острое до стона – оказаться в полной его власти и вновь испытать наслаждение. Он как наваждение единственно правил ею, смывая из разума все, что его не касалось.

Женя забыла, где она и кто: любуясь, смотрела на обожаемые черты лица, ласкала взглядом кожу на щеке, терлась о его плечо и мечтала поцеловать, почувствовать вкус его кожи на своих губах. Ладонь сжимала его руку и мечтала проникнуть под рубашку.

— Потерпи, — шепнул он ей, улыбнувшись.

Женя разочарованно вздохнула.

— Ну-ка, спиной ко мне ее поверни, — приказа парню Мириам. Тот послушно поднялся, поставил Женю спиной к бабушке. Та подошла и, зашептав что-то, принялась водить пальцами по плечам, позвоночнику. Не неприятно – не понятно. Что она делает? — хотела спросить, но губы Хамата оказались так близко, что девушка забыла, что хотела спросить. Да, и какая разница: кто, что? Хамат рядом, вот он, остальное неважно, совсем неважно.

— Ну и все, теперь и захочет, да не уйдет. Твоя, — усмехнулась женщина. — А дальше уж сам. Идите.

Хамат подхватил Женю на руки, отнес в свои комнаты. Она не видела, куда, находясь в забытьи упоенья. Целовала шею парня, ласкала, счастливая, что может прикасаться к нему, наслаждаться его близостью. И ничего больше не надо, никого.

— Хамат, — млела под его ласками и щедро дарила нежность.

Еще одна ночь упоительного беспамятства, в котором никого – только он и она. И крики радости, и умоляющий шепот: еще и его ответный: люблю…

Дата добавления: 2015-07-08