Пока ваши стопы не станут святыми.

Ошо, это кажется невозможным: столькие страны на Западе сказали тебе «Нет». Но даже если бы так называемые демократии приняли тебя, что можно сделать с Россией и другими коммунистическими странами? Пока там не случится великого пробуждения, кажется, что мир обречен.

Это правда: многим так называемым демократическим странам не хватает мужества даже для того, чтобы выдать мне туристическую визу. Это великая честь. Они не оказывали таких почестей ни одному другому человеку за всю историю.

Их религии двадцать веков, столько же и их морали, столько же и их традиции, и они боятся человека, который не обладает властью, который приезжает как турист — всего на три недели. Их паранойя очевидна.

Кажется, что они настроили воздушных замков. Даже моего присутствия будет достаточно, чтобы разрушить эти замки, иначе это невозможно — приехавший на три недели турист не может разрушить традицию, которая существовала две тысячи лет, мораль, которая обусловливала людей на протяжении двух тысяч лет. Они приняли поражение и продемонстрировали, что они не демократические. Они не ценят свободу слова, уважение к личности. У них нет никакой ценности, которую можно было бы назвать «демократической». Они просто продемонстрировали свою трусость.

Но я никогда не впадаю в пессимизм. Одна страна или другая осмелится проявить мужество, несмотря на весь прессинг, и как только одна из демократических стран позволит мне въезд — меня не сильно заботят Советский Союз и другие коммунистические страны по той простой причине, что если я смогу поднять уровень сознания одной-единственной некоммунистической страны, — Советский Союз пригласит меня и моих людей.

Это чистое соперничество. Это не только вопрос ядерного оружия, это также вопрос более цельной, более всесторонней личности. Если какая-либо из демократических стран осмелится позволить мне работать над ее людьми, этого будет достаточно, чтобы показать социалистическим странам: если эти люди готовы отбросить двухтысячелетние предрассудки, то это нетрудно и для Советского Союза. Его предрассудкам нет даже двухсот лет.

Если они могут увидеть это как факт — то, что сегодня происходит в демократических странах, — только фикция... разговоры о Боге, разговоры о душе, но нет никаких доказательств.

В качестве доказательства я могу создать людей, настолько отличающихся от обычных, что Советский Союз не сможет позволить себе отстать, иначе со всем своим ядерным вооружением он потерпит поражение.

Вопрос в том, чтобы превратить религию в факт.

Я начал критиковать Библию по многим вопросам, и теперь христианские теологи проводят в Европе конференцию — поздно, но лучше поздно, чем никогда. По-прежнему хитрят, по-прежнему не упоминают моего имени, что именно я был тем человеком, который подверг критике все эти моменты в Библии, — теперь они сами обсуждают, как спасти святость Библии и как истолковать те неприглядные факты, которые там есть. По крайней мере, они стали признавать, что там есть неприглядные факты. Поэтому либо они должны быть отброшены, либо так истолкованы, чтобы можно было еще немного подурачить простой народ.

Они даже готовы отбросить Бога, если это сможет спасти христианство. Они готовы отбросить идею непорочного зачатия Иисуса, если это сможет спасти христианство. Они готовы отбросить идею воскресения Христа, если это сможет спасти христианство. А на протяжении двух тысячелетий они настаивали на том, что без Бога, без непорочного зачатия, без воскресения нет христианства — это отличительные черты христианства.

Они будут счастливы просто сохранить имя, даже если все будет отброшено. Никого не интересует ни Бог, ни непорочное зачатие, ни воскресение. Вы можете толковать их так, будто это как притчи... но до настоящего времени последовательно на протяжении двух тысяч лет эти самые люди и их праотцы настаивали на том, что это исторические факты.

Если двухтысячелетняя традиция может это сделать, то это не сложно и не невозможно для коммунизма: нужно отбросить всего две вещи — материалистический подход и его побочный продукт, утверждение, что у человека нет души. Но кто-то должен это доказать. Если тысячи людей будут медитировать и тотально трансформироваться духовно — новые люди, — Советский Союз не будет последним...

Я пробую в демократических странах, но я не забыл про Советский Союз или другие коммунистические страны. Они последуют примеру, как только поймут, что медитация может трансформировать людей и дать им новые ценности, новую осознанность, новую свежесть. Я буду стучать в двери Советского Союза. Они пригласят меня, и вы поедете к ним и измените их внутреннее существо.

Их традиции всего сто лет, трудно назвать это традицией. Нет никакой проблемы в том, чтобы отбросить ее, отбросить две вещи — идею, что все материально, и идею, что в существовании нет ничего духовного. Они в гораздо более простой ситуации, чем христиане, индуисты или мусульмане, которым нужно отбросить тысячу и одну вещь. За долгие века они накапливали предрассудки за предрассудками. У Советского Союза только два предрассудка.

Все, что нужно, — это страна, которая готова и достаточно мужественна, чтобы позволить мне провести эксперимент большего масштаба, чтобы я мог показать всему миру, что духовность не вымысел, что просветление не иллюзия.

Доказательством тому будет индивидуальность людей. Как только это будет доказано, Советский Союз будет первым, кто пригласит нас, — из-за соперничества. Они не могут отставать от кого бы то ни было. Ядерное оружие это или просветление, не имеет значения, вопрос в соперничестве. В их уме все основано на соперничестве. И для меня это великая надежда. Нет оснований беспокоиться.

Мы не можем подойти к ним напрямую. Они обязательно будут настроены враждебно, потому что вся их философская позиция против меня...

В странах, чья философия не противоречит моей... к тому же я могу сделать философию более основательной, более живой, не просто мертвое прошлое, но живое настоящее. Если они боятся, естественно, Советский Союз не может открыть мне свои двери. Поэтому я оставил Советский Союз.

Как только одна из стран позволит мне работать, позволит моим людям приехать и трансформировать всю атмосферу — привнести умиротворение, тишину и спокойствие, любовь и сострадание, — Советский Союз не будет настолько глуп, чтобы этого не видеть. А их обусловленность — это очень тонкий слой, его можно отбросить.

Поэтому нет оснований волноваться за Советский Союз.

Ошо, недавно утром ты говорил о том, какое большое значение мы придаем тому, где сидим относительно тебя во время дискурса. Кажется, мы поступаем так, в каких бы обстоятельствах и среди каких бы людей мы ни находились. Необъяснимое желание судить также кажется симптомом стремления классифицировать, сравнивать с собой и таким образом приходить к некой идентификации себя.

Мог бы ты рассказать о различии между этой яростной и нескончаемой борьбой за то, чтобы иметь некую отождествленность — какой бы поверхностной и преходящей она ни была — и поиском того, что становится духовным, поиском знания «кто я».

Это нечто очень древнее в человеке. Должно быть, это наследие его животных предков. Положение дает могущество, дает отождествление. Когда вы сидите впереди, вам кажется, что вы более важны, а те, кто сидит позади, менее важны.

Но, во всяком случае со мной, вам придется отбросить это животное наследие. Будьте человеком. Вместо того чтобы зависеть от места, полностью переверните колесо: где бы вы ни сидели, это место важно. Зачем делать место важным, а себя неважным и зависимым от места? Имейте хоть какое-то самоуважение, а самоуважение не имеет никакого отношения к сидению в первом ряду. Оно имеет отношение к вашему внутреннему пониманию, что, где бы вы ни находились, вы это вы, и вы принимаете себя. Место, где вы сидите, становится более важным, потому что вы сидите там.

Есть история о Нанаке, великом мистике, который основал религию сикхизма. Он путешествовал повсюду. Его позиция была более чем великодушна: он позволял любому, кто хотел, быть в его мире. Даже мусульмане вошли в него, индуисты вошли, всевозможные люди из различных религий стали его частью. Этот человек обладал невероятной харизмой.

Он отправился в святое место мусульман, Каабу. Говорят, что каждый мусульманин как минимум один раз в жизни должен посетить Каабу, иначе он упускает что-то невероятно важное. И даже бедные мусульмане откладывают деньги: они голодают, но откладывают деньги. Они продадут свои дома, свои земли и отправятся в паломничество в Каабу. И за это их чрезвычайно уважают, тех, кто отправляется в Каабу.

Паломничество называется хадж — путешествие к истоку. Именно в Каабе Магомет впервые провозгласил основные положения своей религии. И тот человек, который уходит и возвращается, получает звание хаджи, подобное слову святой.

Нанаку не было необходимости идти в Каабу: он не был мусульманином. Но он никогда не считал себя индуистом и не относил себя ни к какой религии. Миллионы людей едут в Каабу, и Нанак полагал, что это место стоит посетить, посмотреть и повидать миллионы людей.

Он отправился в Каабу. Это было долгое путешествие. Когда они добрались, стемнело, солнце зашло, и они так утомились, что он сказал своему спутнику, Мардане... Это было прекрасное сочетание. Ученик, Мардана, был великим музыкантом, гением, а Нанак пел: его учения — это его песни, и Мардана играл на своих инструментах. Эта компания из двух человек стала знаменитой. Мардана был мусульманином. Мастер был индуистом, ученик был мусульманином, но между ними была такая встреча, что никто не был индуистом и никто не был мусульманином.

Нанак сказал Мардане: «Нам следует отдохнуть сегодня ночью. Завтра мы начнем двигаться среди людей».

Собираясь спать, Мардана сказал: «Мастер, ты делаешь что-то не так. Ты лежишь, и твои стопы обращены в сторону Каабы. Так никогда не делают».

Нанак ответил: «А ты думаешь, Нанак каждый день приходит в Каабу? Этого тоже никогда не делалось, и никогда не будет делаться вновь. Так что не беспокойся, просто следуй тому, что делаю я».

Бедный Мардана, он был мусульманином, он знал, что это совершенно неправильно, но если его мастер так делает... Он тоже спал со стопами, обращенными к Каабе, прямо возле храма в Каабе.

Кто-то увидел их, известил первосвященника, и первосвященник пришел с охраной. Они разбудили Нанака и Мардану и сказали Нанаку: «Мы слышали, что ты святой человек. Что ты за святой? Ты не понимаешь простой вещи: Кааба — это самое святое место в мире, а ты лежишь, обратив свои стопы в сторону Каабы».

Нанак ответил: «Мардана говорил мне — он мой ученик, — что это самое святое место. Но трудность в том, что, куда бы я ни направил свои стопы, я нахожу то место самым святым. Это не место, это мои стопы делают каждое место таким святым. И если вы сомневаетесь, можете попробовать — вы можете повернуть мои стопы куда угодно».

До этого момента я вижу, что это историческое повествование, далее уже метафора — но значимая, исполненная смысла, завершающая то, что не может завершить история. Священник поворачивал стопы Нанака во все направления, и они были поражены, что Кааба оказывался точно там, куда были повернуты стопы Нанака. Они совершили полный круг, поворачивая его, и Мардана не мог в это поверить. Нанак смеялся и говорил: «Поворачивайте куда хотите, не пропускайте ни одного места — в этом моя проблема: куда мне поворачивать стопы? Каждое место — святое, все существование божественно».

Священник коснулся стоп Нанака и сказал: «Пожалуйста, прости меня. Сюда приходили люди, но ни один не был таким, как ты. Мы никогда не видели, чтобы Кааба двигался повсюду за чьими-то ногами. Зачем ты сюда приехал?»

Нанак ответил: «Просто чтобы показать вам, что это не Кааба священен. Пока ваши стопы не стали святыми, ничто не является святым. Поклоняясь камню, вы думаете, что поклоняетесь чему-то святому».

Где бы вы ни сидели, где бы вы ни были, ваше существо должно делать это место важным, не наоборот — не так, что вы начнете думать: «Какое место важное?» Вы понимаете, что я имею в виду? Вы ставите места выше себя. Это — самобичевание. Вы неуважительно относитесь к самим себе.

И это происходит по всему миру. Кто-то становится президентом страны и думает, что он прибыл. Быть президентом или премьер-министром — это всего лишь достичь определенного места, но вы не выросли. Ваш рост показал бы, что, где бы вы ни были, вы создали центр.

Начните больше ценить себя, принимать себя.

И по крайней мере со мной вы должны выучить назубок: ничто другое не имеет значения. Что имеет значение, так это ваше самоуважение. Зачем вам утруждать себя мыслями о том, кто сидит впереди? Я не вижу никакой разницы. Для тех, кто сидит позади, я так же доступен, как и для тех, которые сидят впереди. Мое присутствие заполняет всю комнату. Я равно дарю себя всем. Теперь решать вам: принимаете вы меня или нет. Если вас интересуют мелочи, где вы сидите: в первом ряду, во втором или в третьем, — тогда вы из тех, кто закрывается.

Откройтесь и радуйтесь, что вы здесь, со мной.

Мелочи не должны вызывать беспокойства. Значимо то, что вы восприимчивы ко мне. Попробуйте. И чем более вы восприимчивы... вы удивитесь, что ваше тело может сидеть позади, а вы — впереди. Чье-то тело может сидеть впереди, а он — позади. Все зависит от того, кто более восприимчив.

И всегда думайте, что проблема в вас. Не сваливайте ее на кого-то другого — что из-за него вы вынуждены сидеть во втором ряду.

Если вы не можете даже забыть, где вы сидите, как вы собираетесь приветствовать меня внутри себя?

Просто будьте восприимчивы, будьте доступны.

И я равно доступен для всех.

Совершенно неважно, где вы сидите.

Ошо, в своей недавней статье Стивен Джей Гульд сказал: «Определенность недосягаема в науке».

Ошо, проявляет ли наконец современный человек признаки взросления?

То, что говорит Стивен Джей Гульд, несомненно, признак зрелости, и некоторые люди взрослеют, но очень немногие. Но это хорошее начало. Последует больше. Двадцать пять веков назад индийский мистик Махавира сказал: «Ничто не определенно. Такой вещи, как определенность, не существует». Из-за того, что он пользовался странным языком, люди были озадачены: перед каждым предложением и каждым утверждением он вставлял слово съят. Съят означает «возможно» — чтобы избежать определенности, иначе ваши умы слишком хотят сделать все определенным.

Если вы его о чем-то спрашивали, он отвечал: «Возможно». Он и вас оставлял в неопределенности, потому что «возможно» не значит «да» и не значит «нет». «Возможно» означает в точности по. Слово «по» — это изобретение современного логика.

Глядя на научные исследования, которые все больше и больше склоняются к «вероятно»... так как то, что определенно в этот момент, становится неопределенным в следующий момент, потому что жизнь — это поток, изменение. Кроме изменений изменяется все. Вы не можете быть ни в чем уверены. Трусы будут очень напуганы, потому что они цепляются за вещи, думая, что они цепляются за некие абсолютные понятия, окончательные результаты.

Этот логик изобрел новое слово — потому что нет ни одного слова между «да» и «нет». Оба дают определенность: одно дает положительную определенность, другое дает отрицательную определенность. Он изобрел слово по. Даже звучание «по» забирает всю определенность. Вы начинаете задаваться вопросом: «Что ты имеешь в виду — да или нет?» — и он говорит: «По», — ни да, ни нет или же и да, и нет вместе.

Жизнь постоянно движется, меняется. Это диалектика между да и нет, положительным и отрицательным, днем и ночью, жизнью и смертью.

Махавира двадцать пять столетий тому назад уже использовал слово съят. Если вы спрашивали его, существует ли Бог, он говорил: «Возможно». Но разве это ответ? Бог либо есть, либо нет — это наш ум, то, как нас научили. Если вы спросите кого-то: «Ты там, в комнате?» И он ответит: «Возможно», — что вы из этого поймете?

Когда Махавира говорит «возможно» — это ближе к реальности, потому что тело человека может быть в комнате, а его может не быть, его ум может находиться за миллионы миль. Как он может сказать «да»? А как же ум? Как он может сказать «нет»? А как же тело? Он говорит «возможно», он оставляет это вам — что это нечто, что не может быть заключено в рамки утверждения или отрицания. И то и другое должно использоваться вместе.

В начале этого века ученые были очень уверенными — фактически, это было одной из характеристик науки. Философия — это все расплывчатое, религия — это просто вымысел, наука — это определенность. Два плюс два всегда равно четырем. Но так было в начале этого века, и в предыдущем веке наука очень фанатично относилась к определенности, потому что она была лишь поверхностной, она еще не проникла вглубь. Теперь она проникла вглубь, так глубоко, что, чтобы осмыслить ее, вам придется отточить свой разум.

Бертран Рассел написал одну из самых важных книг по математике, «Принципиа Математика», и вы можете понять, как сложен этот предмет. Двести шестьдесят пять страниц посвящены доказательству того, что дважды два действительно четыре. Двести шестьдесят пять страниц — большая книга, которую никто не читает, которую практически невозможно читать, она только для математиков.

Даже Бертран Рассел не мог написать ее один, потому что не был математиком — он был философом, и у него были философские идеи, касающиеся математики, поэтому ему пришлось работать в сотрудничестве с одним математиком, Уайтхедом, который тоже был философом и мог понимать как философию, так и математику.

Оба на протяжении нескольких лет работали вместе, чтобы написать «Принципиа Математика» — которую никто не читает. Два гения зря потратили годы. И можно видеть потери: «дважды два равно четыре» требует двухсот шестидесяти пяти страниц напряженной логической аргументации. Книга была написана в начале века. Она больше не актуальна.

Они проделали тяжелую работу. Вы просто знаете, что дважды два — четыре, они же усердно трудились, чтобы доказать это со всех сторон. Но теперь новые математики говорят, что дважды два не равно четырем, иногда это может быть пять, иногда это может быть три — когда как.

Их аргументация очень глубокая, но очень ясная. Их аргументация такова: то, что дважды два дают число четыре, традиционно оставалось абсолютно определенной истиной, потому что вы забыли одну вещь — что эти числа не существуют, они воображаемые. Два стула плюс еще два стула — это реальность, но два плюс два...? Потому что вы никогда не встречались с математическим числом... Мистер Один идет на рынок? Вся математика является воображаемой.

Новые математики пытаются вернуть ее к реальности, но тогда возникает проблема. В реальности две вещи не являются точно одинаковыми. Разве могут быть четыре абсолютно одинаковые вещи? Например, две женщины плюс еще две женщины: вы не можете сказать, что их четыре, потому что все четыре уникальны. Соединить этих четырех уникальных персон значит принять как данность то, что каждому дается один символ, — а это неверно.

В реальности все варьируется. Иногда один человек может быть равен целому миру: Сократ, Гаутама Будда, Альберт Эйнштейн могут поодиночке быть равны целому человечеству или, возможно, больше, потому что остальное человечество не вложило ничего, а этот человек в одиночку способствовал великому пониманию сущего. Вы не можете считать его как единицу, равную любой другой, вы неправы, вы не думаете о качестве.

Но тогда возникают трудности. Поэтому они говорят, что для обычного употребления на рынке дважды два — по-прежнему четыре, но для экстраординарного использования дважды два может быть пять, может быть три, может быть сколько угодно — всегда по-разному. Старой математики больше нет, старой определенности больше нет.

Геометрия Евклида была определенной, в этом была ее красота. Не было вопроса неопределенности, толкования были ясными. Кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая линия. Но это все абстрактно. Если вы на самом деле хотите получить прямую линию, то не сможете.

Так что сейчас главенствует неевклидова геометрия, которая утверждает, что прямых линий не существует, потому что вы можете нарисовать прямую линию на полу, но пол — это часть круглой Земли. Если вы продолжите свою прямую линию в обе стороны, то рано или поздно вы придете к точке, где она образует окружность. Если прямая линия в итоге образует окружность, значит, она не была прямой, это была дуга, часть окружности; просто эта часть была так мала, а окружность так велика, что вы приняли заблуждение за определенность.

Прямых линий не существует. Все евклидовы построения были опровергнуты. В абстракции они верны, но в реальности они невыполнимы, а современная наука старается быть все ближе и ближе к реальности.

Вот почему я говорю, что она подходит очень близко по многим вопросам и соглашается, не зная о том, с мистиками, потому что мистики тоже пытались приблизиться к реальному, не воображаемому. Они двигались к реальному иным путем. И когда они приходили к реальному, то либо становились безмолвными — потому что говорить что-то кажется неверным, либо говорили такие вещи, как Махавира: «Возможно, это так, возможно, не так», — утверждая одновременно положительное и отрицательное, что в обычной ситуации приведет в замешательство.

Махавира не мог оказать влияния на многих людей, и основная причина заключалась в том, что он появился на двадцать пять веков раньше своего времени. Эйнштейн понял бы его. Махавира не был математиком, но то, что он говорит, по сути то же самое — теория относительности. Глупо говорить, что кто-то высок, пока вы не скажете, в сравнении с кем, потому что нет такого качества, как высокость, — только в сравнении. С ним нужно сравнить какого-нибудь пигмея, тогда он высокий.

Есть древняя поговорка: «Верблюды не любят ходить в горы». Я не знаю, что об этом думают верблюды, но это точно: в горы они не ходят. Они ходят в пустыни, где нет гор. Но люди, сложившие поговорку, знали лучше. Верблюды не любят ходить в горы, потому что когда они приближаются к горам, то чувствуют себя неполноценными, у них возникает комплекс неполноценности.

Фрейд обнаружил это совсем недавно, а верблюды знали с самого начала: лучше не ходить в горы — там у вас появится комплекс неполноценности, а потом от него трудно избавиться. Лучше оставаться в пустыне, где вы самый высокий, самый величественный, самый большой. Почему бы не наслаждаться манией величия? Зачем без надобности идти в горы?

Все, что мы говорим, относительно, а относительность меняется, потому что, как я вам уже говорил, жизнь — это поток.

Я рассказывал вам историю о том, что у Муллы Насреддина было прекрасное бунгало в горах, и иногда он говорил — когда уставал от дел и прочей суеты: «Я уезжаю на три недели, или на две недели, или на четыре недели». Но он никогда не был последовательным. Он уезжал на три недели, а возвращался на четвертый день.

Его друзья говорили ему: «Если ты собирался вернуться через четыре дня, зачем ты напрасно лгал? Мы не возражали, не говорили, что ты не можешь вернуться на четвертый день. Это твой дом — ты можешь приезжать и уезжать, куда ты хочешь, и можешь оставаться там сколько угодно долго. Но почему ты все время врешь...? Мы никогда не замечали, чтобы ты придерживался той даты, которую указал».

Мулла Насреддин сказал: «Вы не знаете объективных причин. Я взял в домработницы одну из самых уродливых женщин, чтобы она присматривала за домом, убирала и поддерживала его в порядке, когда бы я ни приехал».

Приятели сказали: «Но это не имеет никакого отношения к твоим четырем неделям, трем неделям...»

Он ответил: «Послушайте. Когда я еду туда, я вижу ее и понимаю, что она омерзительна. И я взял за правило, чтобы в тот день, когда она начинает казаться мне красивой, удирать. Я говорю: „Пришло время“. Все зависит от этого. Я не знаю точно, сколько понадобится времени, чтобы она показалась мне красивой. Без женщин иногда на это требуется четыре дня, иногда семь дней, это непредсказуемо. Но одно определенно — я прояснил его: в тот миг, когда я начинаю думать об этой женщине как о красивой, я говорю себе: „Мулла, время пришло. Удирай! Это та же самая женщина!“

И я пакую свои вещи и уношу ноги, потому что если я пробуду немного дольше, то могу никогда не вернуться. А эта женщина так омерзительна! Но за три или четыре дня к ней привыкаешь, и потребность в женщине, в собеседнике, в друге — нет никого кругом, только эта женщина — меняет все ваше восприятие».

Поэтому один и тот же человек может сегодня сказать, что эта женщина омерзительна, а через неделю он скажет, что она самая прекрасная. Это «по». Лучше не говорить ни да ни нет, чтобы сделать суждение условным, неопределенным.

Наука, безусловно, взрослеет. Человек отстает, но есть надежда, что он тоже повзрослеет. Как только человек повзрослеет, все религии исчезнут, они несерьезны. Все политические лидеры будут выглядеть как шуты — кем они и являются. Хитрые, лицемерные, разрушительные, кровожадные преступники — вот кто они такие. Если человек повзрослеет, изменится все видение жизни. Наука, безусловно, взрослеет. Но одна из самых больших неудач — это то, что подавляющее большинство человечества не в курсе ни последних достижений науки, ни древнейших прозрений мистиков.

Свои усилия, всю свою жизнь я посвятил тому, чтобы приблизить видение мистиков к научному подходу. Я хочу, чтобы однажды, когда наука станет по-настоящему полностью зрелой, разделение между мистикой и наукой исчезло. Они будут говорить на одном языке. Мистика будет говорить о внутренней реальности человека, наука будет говорить о внешней реальности, но язык будет один и тот же. И понимание между ними двумя будет бесконечным. Не будет никакого конфликта — его не может быть.

Дата добавления: 2015-07-10