Аннигиляция пространства и времени

В рекламном ролике телекоммуникационной компании MCI, показанном по телевидению в 1993 году, появление «информационной суперавтострады», о котором тогда трубили на все лады, преподносилось следующим образом: «И будет дорога. Она не соединит пункты А и Б. Она соединит все пункты. Скорость на ней будет ограничена лишь скоростью света. Она не пройдет отсюда туда. “Там” больше не будет. Будет только “здесь”».

Хотя отправной точкой в ролике служит знакомая метафора дороги, вскоре становится ясно, что речь идет не столько о традиционной линейной магистрали, сколько о сети, где невероятная скорость преодолевает пространство, чтобы создать техническую форму постоянного присутствия. В мире, где «будет только “здесь”», MCI предлагает не столько путешествие с конкретным пунктом назначения, сколько победу техники над пределами, над отделенностью как таковой. Реклама предлагает нам представить будущее, в котором мы никогда не окажемся «снаружи», «там», а всегда будем только «здесь». Однако социально-политические последствия этого предполагаемого преодоления границ не столь ясны. Если «там» больше нет, означает ли это, хотя бы на уровне фантазии, исчезновение места «другого», окончательную победу колониальной стратегии территориального доминирования и ассимиляции — того, что Поль Вирильо называет геостратегической глобальной гомогенизацией (Virilio 1986: 135)? Или речь идет о другой тенденции? Как только «здесь» приобретет обобщенный, всемирный характер (осмелимся назвать это демократизацией), сохранится ли прежняя колониальная иерархия между метрополией и периферией, между «собой» и «другим»? Этот вопрос можно сформулировать и по-другому: обернется ли путешествие по пути, лишенному привычных координат, подрывом господства и свержением укоренившихся властных отношений или оно просто подчеркивает существующее состояние общей дезориентации и отчуждения?

Созданный MCI образ всепроникающей сети, где все соединения происходят со скоростью света, основывался на прогнозах, получивших распространение в конце XX столетия. Согласно им Интернету предстояло стать тем техническим средством, которое наконец упразднит время и пространство. Утопическую энергию подобная риторика черпала в наследии «святого покровителя» Сети — Маршалла Маклюэна. Еще в середине 1960-х годов он сделал свое знаменитое заявление о том, что электронные медиа «заключили саму нашу центральную нервную систему в глобальные объятия, отменив пространство и время в масштабе нашей планеты» (McLuhan 1974: 11). Однако, если оглянуться чуть дальше назад, мы увидим, что такого рода утверждения появлялись на протяжении всего XX века. В «Манифесте футуризма» Маринетти, опубликованном в газете Le Figaro в 1909 году, восхваления победе скорости, рожденной техническим прогрессом, венчались дерзкой фразой: «Нет теперь ни Времени, ни Пространства» (см.: Apollonio 1973: 22). Представления Ле Корбюзье о современных офисных зданиях, которые были сформулированы в его книге «Градостроительство» (1925), отличаются аналогичной направленностью: «Там сосредоточено все: техника, отменяющая время и пространство, — телефоны, телеграфные аппараты, радиостанции...» (Le Corbusier 1971: 187). В знаменитом манифесте Дзиги Вертова «Киноглаз», написанном в 1923 году, кино провозглашалось механизмом, способным устранить пространство и время: «Освобожденный от временных и пространственных рамок, я сопоставляю любые точки вселенной, где бы я их ни зафиксировал» (Vertov 1984: 18). Когда Говард Хьюз в 1938 году завершил свой кругосветный авиаперелет, в киножурнале «Новости дня» его назвали «главным разрушителем пространства и времени в мире». Таких примеров можно привести немало.

На самом деле подобные соображения впервые прозвучали еще в 20-х годах XIX века, когда изобретение паровоза полностью изменило вид пейзажа и его восприятие людьми (Schivelbusch 1986). Движение на механической тяге в сочетании с увеличившейся скоростью поездок, сравнительно беспрепятственное перемещение благодаря построенным и снабженным насыпями железнодорожным путям и размещение пассажиров в вагонах со стеклянными окнами — все это меняло представление о пространстве. Шивельбуш отмечает: «“Аннигиляция времени и пространства” превратилась в клише; с его помощью в первой половине XIX века описывалось новое положение природного пространства, рожденное железной дорогой, которая лишила его абсолютной власти. Движение зависело уже не от условий местности, а от механической силы, создававшей особое ощущение пространства» (Schivelbusch 1986: 10).

В своей книге о «техническом возвышенном» Лео Маркс описывает такую же реакцию на зарождение «машинной культуры» в Соединенных Штатах XIX века: «Ни одна стандартная формулировка из “лексикона прогресса” не употребляется чаще, чем “аннигиляция пространства и времени”, заимствованная из довольно туманного стихотворения Поупа <...>. Необычность его ощущений очевидно воспринимается как эквивалент возвышенности технического прогресса» (Marx 2000: 194).

Тот факт, что аналогичные настроения вновь проявились в 1980-х годах, в связи с изобретением «киберпространства», говорит о том, что их необходимо толковать как особый риторический феномен. Подобная позиция — необходимый первый шаг к пониманию новых взаимоотношений между технологиями, территорией и социальным опытом. Впрочем, если мы просто примем утверждения об «аннигиляции» за чистую монету, возникает ряд серьезных проблем, одна из которых заключается в том, что настоящее подается как вершина исторического процесса и почти не остается места для концептуализации дальнейших изменений. Хотя уже двести лет, как времени и пространству предрекают исчезновение, ничего подобного до сих пор не произошло. В то же время способы индивидуального и коллективного восприятия пространства и времени, несомненно, изменились самым существенным образом и со значительными последствиями.

Если мы согласимся, что «аннигиляция пространства и времени» — тема, возникающая периодически, по мере того как жизнь преобразуется в результате развития техники, то у нас появится возможность выявить конкретные поворотные точки (особенно связанные с появлением новых транспортных и медийных технологий) и понять, когда именно эта тема начинает звучать. Мы можем также отследить цикличный процесс, в котором разговоры об «упразднении» сопровождают ассимиляцию новых и в потенциале разъединяющих форм восприятия пространства и времени. Тут необходимо учитывать, что долгая жизнь подобной риторики отчасти обусловлена ее адаптивностью. У Маринетти она связана с автомобилем, у Корбюзье — с телефоном и радио, у Вертова — с кино, у Хьюза — с авиацией, у Маклюэна — с телевидением, а у MCI — с интернетом.

Привязка разговоров об «аннигиляции времени и пространства» к переломным моментам динамичного цикла позволяет сосредоточить внимание на переходном процессе. Если очередной всплеск «аннигиляции» совпадает с первым появлением каких-либо новых технологий, а «ассимиляция» — с моментом, когда эти технологии настолько врастают в общественный уклад, что порождают новые формы абстрактного знания и социальной практики, то разделяет эти два полюса процесс «согласования»8. Именно этой промел с уточной, или переходной, стадии мы уделим особое внимание в настоящей книге. Как уже давно подметил Вальтер Беньямин, анализ феноменов «на перепутье» приносит особо ценные результаты: «Новый взгляд на ту точку в историческом процессе, когда решение об использовании этого феномена в реакционных или революционных целях только назревает» (Benjamin 1999b: 857). На перепутье противоречивые свойства и амбивалентная направленность новых феноменов зачастую приобретают ярко выраженную политическую окраску. То, что задним числом воспринимается как «логичный» путь развития, еще не стало неизбежным: альтернативные варианты пока остаются открытыми.

Одним из нагляднейших примеров такой диалектики служит история железных дорог. Как показывает Шивельбуш, первой реакцией на изобретение паровых двигателей чаще всего были разговоры о том, как они подрывают устоявшиеся представления о географии и мобильности (Schivelbusch 1986: 10). Ускорение движения сломало воплощенное в привычном опыте понимание пространства и времени, и именно это острое ощущение разлома породило рассуждения об «аннигиляции пространства и времени», создав образец для восприятия многих будущих технических новшеств. Но все это отнюдь не означает, что реакция на новый транспорт была исключительно негативной. В рамках такой риторики техника, как правило, представляется как самостоятельное действующее лицо, что позволяет делать оригинальные заключения о ее преобразовательных возможностях. В течение нескольких десятилетий начиная с 1820-х годов влияние железных дорог воспринималось через призму «аннигиляции пространства и времени», но, по мере того как новый вид транспорта становился привычным и люди начинали спокойнее относиться к движению со скоростью 30 миль в час, это восприятие постепенно сошло на нет. Шивельбуш утверждает, что результатом стало формирование нового ощущения привычного, которое он называет «панорамным восприятием» (Ibid., 14). К началу XX столетия пространство и время железных дорог стало настолько будничным, что Альберт Эйнштейн мог воспользоваться им для разъяснения теории относительности широкой публике9. Привычность поездов позволила им стать «отправной точкой» для описания радикально новой теории поля.

Фиксирование того, как меняется реакция общества на новые технологии, можно рассматривать как один из конкретных примеров более широкого процесса выкорчевывания и повторного укоренения традиций — процесса, который Федерстон и Лэш считают характерной чертой современности (Featherstone, Lash 1995: 4). Я хотел бы обратить особое внимание на то, в какой степени укоренение новых медийных технологий, приводящее к их социальной ассимиляции, зависит от изменений общественных отношений, связанных с пространством и временем. В ходе этого процесса первоначальное ощущение дискретности и разлома уступает место новой преемственности, устанавливающейся на более абстрактном уровне. Очевидно, что понятие «абстрактный» не может иметь абсолютной ценности: то, что одно поколение считает абстрактным (к примеру, поездка по железной дороге из одного города в другой), для другого поколения вполне может стать естественным.

Обретя естественный характер, опыт может стать основой для дальнейших абстракций, затрагивающих как сферу знаний, так и социальную практику. Это связано с тем, что ассимиляция не является по определению консервативным феноменом и не направлена просто на функциональную интеграцию в интересах сплоченности общества. Ассимиляция не предполагает общественного застоя: речь идет просто об ослаблении первоначального ощущения «разлома», сопровождающего появление новых технологий, когда определенные функции становятся рутинными, а другие постепенно «закрываются» или остаются в латентном состоянии. На деле социальная ассимиляция технических медиа приводит к весьма амбивалентным результатам, подпитывая общий переход от социальных структур к все более открытым системам. В этом отношении ассимиляция обостряет латентные социальные противоречия и усиливает давление в пользу преобразования общества, результатом которого становится распространение медийно-архитектурных комплексов — того, что я называю медийным городом.

Дата добавления: 2015-10-24