Пространство отношений

Внимание к статистическим и вероятностным формам знания и смысла, возникшее в середине XIX века, было закреплено к концу Второй мировой войны появлением новой научной дисциплины — кибернетики. К началу 1960-х годов электронные машины для обработки информации уже начали менять трудовые процессы и организацию общества до такой степени, что некоторые футурологи, например Дэниел Белл (Bell 1968: 4), назвали компьютерные сети одним из ключевых элементов постиндустриальной эпохи. Новая связка технологий, экономического производства и общественных отношений также вдохновила группу Archigram на футуристические концепции «информационного жилища» и «подключаемого города»18. Как утверждают Мамфорд (Mumford 1973) и Киттлер (Kittler 1996), город в каком-то смысле всегда был носителем информации, но вплетение в его пространство скоростных интерактивных сетей, тем не менее, представляет собой важнейшее изменение в городской жизни. Соединение цифровых технологий с городской средой создало ряд новых тенденций. С одной стороны, цифровые сети способствуют все более широкому распространению экономической деятельности в географическом пространстве; с другой — усиливают концентрацию влияния, поскольку командные пункты мировой экономики сосредоточиваются в сравнительно немногочисленных «глобальных городах»19. Эти тенденции все больше определяют контекст частной жизни людей. Как указывает Сассман, у многих простых людей, особенно в богатых странах, появилось больше «возможностей для дистанционного объединения», чем было у их родителей, но та же техническая инфраструктура «способствует беспрецедентно высокой степени разобщенности в производственной и торговой сфере, в обществе и семье» (Sussman 1997: 36). Последствия же в обществах не столь богатых выглядят еще мрачнее. Как утверждает Никос Папастергиадис, одной из определяющих характеристик современной эпохи стало перемещение людей через границы вследствие бедности, ухудшения экологических условий и войн (Papastergiadis 2000).

Увеличение роли информационно-коммуникационных сетей в организации экономики, общества и политической сферы привело к парадоксальному сочетанию рассеивания и концентрации. Это проявляется одновременно в «упразднении» расстояний и возникновении новых форм отстраненности и изоляции. Происходит осознание все большего отрыва «места» от «пространства».

Кастельс, как известно, определил «информационный город» с точки зрения «возникновения пространства потоков, доминирующего над исторически сложившимся пространством мест» (Castells 1989: 6). Хотя Кастельс и употребил слово «доминирующие», он, несомненно, понимал, что информационные потоки не просто уничтожают существующее географическое и городское пространство, но и сложным путем соединяются с ним. Аналогичным образом Сассен подчеркивает: хотя трансграничные экономические процессы ведут к «частичному разукрупнению» национального государства и распространению иных единиц и масштабов организации (например, на уровне городов и регионов), коммуникационная и информационная инфраструктура, на которую опираются эти потоки, сама по себе имеет географическую привязку (Sassen 1991).

Это замечание весьма полезно и способно приуменьшить безудержные восторги или стенания по поводу вытеснения «реального» общественного пространства «киберпространством»20. Уже сейчас все больше людей — в том числе и тех, кто в свое время пророчил, что байты заменят кирпичи, — осознают, что вместо «аннигиляции пространства и времени» мы имеем дело с формированием новых пространственных ансамблей. Это новое сочетание медиа и архитектуры называют «расширенной реальностью», «смешанной реальностью», «расширенным пространством» и «стереореальностью». Все эти определения призваны подчеркнуть неоднородность пространственных режимов того, что я называю медийным городом21. Несмотря на существование более устоявшихся формулировок вроде «информационного» или «цифрового» города, термин «медийный город», на мой взгляд, более уместен, поскольку он охватывает исторический аспект отношений между медиа и современным городским пространством и связывает эту историю с изменениями, которые происходят сегодня в результате распространения цифровых технологий.

Поскольку медиа становятся все более мобильными, масштабируемыми и интерактивными, для нового режима социального опыта в медийном городе характерен феномен, который я называю пространством отношений. В данном случае это понятие несет особую нагрузку. Конечно, распределение в пространстве — разделение вещей — всегда в каком-то смысле предполагает какие-то отношения. Однако под пространством отношений я подразумеваю современную ситуацию, когда горизонт общественных связей радикальным образом открывается. Как выразился Лэш, «в рамках технических форм жизни то, что было более или менее закрытыми системами — мое тело, социальное тело, — превращается в системы более или менее открытые» (Lash 2002a: 16). Эта открытость несет с собой новую свободу выстраивания социальных отношений в пространстве и времени. Однако у свободы есть и обратная сторона: ее нельзя отвергнуть. Как утверждал Бек, определяя концепцию «рефлексивной современности», характеризующей общество риска, парадокс заключается в том, что рефлексивный субъект не может отказаться от выбора (Beck 1994: 46)22. В силу этого возрастает случайность и текучесть пространства в медийном городе. Пространство отношений определяется как пространственный опыт, характерный для «рефлексивной современности»: данность общественного пространства и аксиоматичность контуров субъективности все больше уступают место амбивалентности мобильных пространственных конфигураций и эфемерности личного выбора.

Открытость пространства отношений — состояние, чаще всего встречающее негативное отношение. Акцент делается на том, что мы теряем, когда общественное пространство лишается присущих ему качеств: стабильных измерений, устойчивой внешности и четких смыслов. Если у этого процесса есть продуктивный элемент, определяемый как «созидательное разрушение», которое Маркс считал прогрессивной силой капитализма, то он может, и очень легко, перерасти в «разрушительное созидание» (Harvey 1990: 105), когда традиции и территории не преобразуются в более демократические и инклюзивные формы, а выравниваются во имя всепроникающего рынка. Однако сопротивление «рыночному фундаментализму» больше не может основываться просто на классических понятиях пространственной стабильности, где постоянство форм и четкость границ служат рамками для якобы единообразных идентичностей. Если процесс искоренения традиций и «детерриториализации», характерный для современности, создал условия для восприятия пространства как чего-то изменчивого, непостоянного и случайного, то возможности, вытекающие из этой нестабильной динамики, должны стать точкой отсчета для современного политического процесса. Бек утверждает: «В политическом и экзистенциальном смысле возникающий здесь фундаментальный вопрос и его решение заключаются в том, можно ли будет противостоять новой искусственной непредсказуемости и беспорядку методами инструментального рационального контроля, то есть средствами старого индустриального общества (развитием технологий, расширением рынка, усилением государства и др.). Или же здесь начинается переосмысление и новый способ действий, принимающий и утверждающий амбивалентность, но в этом случае с далекоидущими последствиями для всех сфер общественного действия?» (Beck 1994: 11-12).

Первыми теоретическими тезисами об относительности пространства в современном смысле этого понятия стали уравнения Максвелла к его концепции электромагнитного поля, опубликованные в 1864 году. Изучение пространственных последствий теории магнитного поля продолжалось и в итоге в 1905 году было закреплено теорией относительности Эйнштейна, подтвердившей разрыв с картезианско-ньютоновской вселенной в пользу радикально дифференцированного представления о времени и пространстве, полностью зависящего от системы координат наблюдателя. Однако, хотя в начале XX века относительность стала отличительной чертой авангардной теории и практики (особенно в изобразительном искусстве, когда кубизм отказался от геометрической перспективы), пространство отношений господствует в повседневной жизни лишь в результате интенсивного развития медийных и коммуникационных технологий во второй половине столетия. Этот переход от абстрактной теоретической конструкции к доминирующему положению общественного пространства — результат роста социальной приоритетности, связанного со скоростью действия технологий.

Как напоминает нам Вирильо, скорость есть следствие взаимосвязи между различными явлениями (Virilio 1995: 141). Пространство отношений — это состояние общественного пространства, определяемого одновременным действием совершенно различных скоростей: совмещение «метаболической», как выражается Вирильо (Ibid., 144), скорости тела, относительной механической скорости машин и «абсолютной» скорости света, свойственной медийным и коммуникационным технологиям. Пространство отношений выходит на первый план, когда прежний примат стабильности материальных предметов пересматривается из-за разнообразных взаимосвязей, возникающих между различными скоростями. В этом смысле световая скорость электронных медиа имеет критическое значение. Пространство отношений, чья концептуализация началась с радикального перспективизма Ницше (относительность реальности, которая всегда наблюдается с чей-то точки зрения), разворачивается, когда развитие «сетевой» логики требует осознания, что каждая точка наблюдения связана с бесчисленным множеством других точек. Пространство отношений — это общественное пространство, создаваемое современным императивом активно устанавливать социальные отношения «на лету» через разные измерения, в которых глобальное неразрывно переплетается с личным. Это состояние, которое определяется растущим спросом на признание уникального положения каждого действующего лица и конкретного контекста любого опыта в сочетании с одновременным признанием того, что контекст не поддается исчерпывающему определению или «насыщению», как выражается Деррида (Derrida 1982).

Медийный город достигает критической массы, когда пространство отношений начинает превращаться в культурную доминанту. Поскольку пространство отношений нельзя определить на основе его важнейших атрибутов или присущих ему устойчивых свойств, оно обретает значение прежде всего за счет взаимосвязей, возникающих между различными «узлами» и секторами. Такие взаимосвязи отличаются в первую очередь вариативностью и непостоянством. Как утверждает Лэш, прежние социальные связи, организованные на основе пространственной близости, уступают место коммуникационным «дистанционным» связям — либо контакты происходят на расстоянии, либо люди преодолевают определенное расстояние для личной встречи (Lash 2002a: 206). Коммуникационные связи отличаются по продолжительности и скорости от старых форм социальных связей, укорененных в пространственной близости: согласно формулировке Лэша, они непродолжительны, интенсивны, дискретны и уже не определяются нарративной последовательностью23. Таким образом, хотя некоторые связи могут сохраниться со временем и даже обрести относительное постоянство, общий контекст характеризуется все большим тяготением к быстрому и волатильному переустройству.

Эта повышенная волатильность все заметнее в отправлении власти. Фиксированные и стабильные пространственные «лекала» дисциплинарного общества уступают место непрерывным процессам цифровой модуляции (Deleuze 1992). По мнению Киттлера, утрата стабильных пространственных иерархий вроде тех, что некогда определяли понятие «капитал», означает, что политическое влияние зачастую проявляется в «менее очевидных формах». Власть, возможно, стала не столько вопросом утверждения в традиционном пространственном центре, например на городской площади, сколько результатом тактической оценки коммуникационных возможностей: «Таким образом, власть — это способность в подходящий момент занять каналы технической обработки данных. И центральное положение становится переменной, зависящей от медийных функций, а не наоборот» (Kittler 1996: 726).

Пространство отношений характеризуется расстройством или осложнением всех простых и прямых взаимосвязей между «внутренним» и «внешним». Хотя это соответствует тому, что Делез называл «всеобщим кризисом всех пространств изоляции», данная тенденция к повышению открытости не означает распространение свободы (Deleuze 1992). На практике для современного социального пространства также характерно «распространение границ, стен, оград, порогов, запретных зон, систем безопасности и пропускных пунктов, виртуальных рубежей, особых зон, защищенных и контролируемых территорий» (Multiplicity 2005: 173). «Дырявым» границам на одних уровнях противостоят новые формы трения и развитие новых механизмов надзора и пограничного контроля на других.

Хотя пространство отношений зачастую производит впечатление случайности, приспособляемость сетей и связей позволяет также превращать его в пространство принадлежности — «дом». Изменение понятия «дом» в современную эпоху — результат утраты устойчивых координат, но также и изобретения новых последовательностей, новых процессов формирования культурной идентичности через взаимосвязанные сферы. Здесь опять же необходимо подчеркнуть амбивалентность и противоречивость подобного процесса. Гваттари отмечает: «Чем больше капитализм следует свойственной ему тенденции к “дешифровке” и “детерриториализации”, тем больше он стремится пробудить или разбудить искусственную территориальность и остаточные коды, тем самым противостоя сам себе» (Guattari 1984: 36)24. Полной и окончательной «утраты центра» в рамках детерриториализации современности не происходит. Здесь могут формироваться — и формируются — новые центры. Однако такие центры лишены ауры постоянства, присущей им в прошлом. Вместо этого каждый «центр» теперь должен определяться относительно множества других и легитимироваться в противопоставлении им. Эта ситуация превратила ностальгию по общей утрате центра в постоянную тему. Деррида отмечает, что глобальные медиа подыгрывают желанию людей чувствовать себя «дома»: «Сегодня мы становимся свидетелями столь радикальной экспроприации, детерриториализации, делокализации, диссоциации политического и местного, национально-государственного и локального, что ответом, а точнее, реакцией на это становится: “Я хочу оказаться дома, наконец оказаться дома, со своими, рядом с друзьями и родными” <...> Чем сильнее и яростнее идет процесс технической экспроприации, делокализации, тем сильнее, естественно, становится и стремление быть дома, вернуться домой» (Derrida 2002: 79-80).

Хотя детерриториализация способна породить ностальгическую реакцию, она также является предпосылкой для переосмысления общественных отношений и культурной идентичности на более сложной основе, чем допускала модель «государства-нации». Пространство отношений по определению более ориентировано на другого, поскольку понятие «здесь» становится открытым и проницаемым. Гидденс характеризует это следующим образом: «Мир, в котором никто не находится “вовне”, — это мир, где уже существующие традиции не могут избежать контакта с другими традициями, но также и с многочисленными альтернативными образами жизни. Аналогичным образом, это мир, где понятие “другой” уже не может трактоваться как нечто инертное. Речь идет не только о том, что другой “отвечает”, но и о возможности взаимных расспросов» (Giddens 1991: 96-97).

Хотя оптимизм Гидденса не стоит принимать безоговорочно, его анализ высвечивает новый социальный контекст, созданный «мгновенной электронной связью в глобальном масштабе», в результате чего каждая ситуация все больше воспринимается как лишенная «полного» присутствия и вместо этого обусловливается колеблющимся и прерывистым давлением обобщенного «где-то». Пространство отношений — это пространство, наполненное «жуткими» ощущениями дублирования и вытеснения: пульсация событий в других пространствах вносит помехи в непосредственный опыт и меняет его контекст.

Из вышеизложенного должно быть ясно, что концепция пространства отношений не обусловлена возвышением пространства над временем или времени над пространством. Скорее пространство отношений расширяет современный тезис о неразрывности времени и пространства, выводя на первый план существование разнородных темпоральностей, сосуществующих, пересекающихся и накладывающихся друг на друга. В этом смысле важнейшее значение в плане власти и политических изменений сегодня имеет не просто пространство потоков, но и их темп. Лэш отмечает: «Есть форма существования в чем-то вроде информационной среды. И как это работает, если оставить за скобками шоковые впечатления и чистую функциональность? Что ж, я бы сказал, что здесь просто требуется иной способ самоорганизации» (Lash 2002b: 58-59). Как научиться жить по-иному в этом опосредованном пространстве? Это вопрос не столько собственности или содержания, сколько скорости. Здесь требуется создание «медийной экологии», способной поддерживать куда более разнообразный спектр информационных скоростей, чем позволяет нынешний императив мгновенной реакции.

Вместо того чтобы противопоставлять пространство времени, самый продуктивный способ понимания хронополитики Вирильо — рассматривать ее через призму нового ощущения одновременности, пронизывающего пространство отношений. Ощущение одновременности возникло в начале XX века с развитием электронных медиа (Nowotny 1994). Но лишь всепроникающие медиа в реальном времени обеспечивают гегемонию этого ощущения в культуре. Латур отмечает, что из-за этой новой одновременности темпоральные иерархии колониальной эпохи сохранить невозможно: «все становится современным» (Latour 2005: 40). Когда все становится современным, уже нельзя сваливать противоречия на предполагаемую медлительность, отсталость или запоздалость периферии в соответствии с логикой исторического прогресса. Вместо этого противоречия вынуждены сосуществовать и активно сталкиваться друг с другом.

Латур утверждает, что эта новая ситуация требует совершенно нового набора политических вопросов, связанных с проблемой сосуществования. Если более чем очевидные последствия сегодняшней глобализации, где доминирует неолиберальная экономическая программа, должны подвергнуться воздействию новых политических течений, существует острая потребность в артикуляции новых форм социального коллективизма и коллективного взаимодействия. Конечно, это непростая задача. Она требует коллективного мышления и действий, но при этом и уважения к различиям на многих уровнях. Она требует признания уникальности личности, но это не должно усугублять преобладающих тенденций к «атомизации» общества и эгоистическому индивидуализму. Она требует выработки новой основы для коллективных проектов и создания новых общественных пространств в тот исторический момент, когда коллективизм следует распространить за пределы национальных границ. Расширение сетей и кластеров взаимодействия, как называет эти структуры Папастергиадис (Papastergiadis 2005), через старые географические и культурные границы, а также их углубление за счет новых форм диалога и сотрудничества представляют собой важнейшее проявление той роли, которую медиа могут играть в формировании пространственной среды и общественной деятельности. Если пространство отношений вырастает из возникшего в недавнем прошлом понимания того, что пространственное окружение уже нельзя считать по определению инертной оболочкой, то современный медийный город — это та социальная среда, в которой общественная деятельность постоянно определяется обратной связью с другими местами и скоростями. В условиях радикальной открытости пространства отношений мы можем ощутить неоднозначные векторы, влияющие сегодня на уют в наших домах, жизнь в наших городах и нашу собственную идентичность.

Дата добавления: 2015-10-24