Философ как субъект. Текст как среда.

Постановка вопроса продиктована, конечно, постмодерном. Решать вопрос я буду в своей парадигме. Сначала я изложу, как я понимаю представление, которое кажется мне в постмодерне наиболее распространенным.

Предположим, с точки зрения мышления, что текст - это среда. Выше я писала о вторичной среде, имея в виду учебники, воспитание, мир взрослых и так далее. В принципе, сюда же можно отнести язык и текст. Все это единая вторичная гносеологическая среда, или культура.

Какого рода отношение к среде возможно? По аналогии с вообще отношением организм/среда, может быть эгоцентрическое отношение, а может быть - обретение второго фокуса в эпистеме, вплоть до сжигания первого фокуса. Насколько я понимаю, самый обычный постулат постмодерна - что говорящий субъект гносеологически эгоцентричен. Тогда становится ясно, почему речь идет о "речевых актах", "языковых играх", о том, что текст говорит человеком и так далее.

Не знаю, насколько возможно отказаться от эгоцентризма в языке. Тотальное сжигание первого фокуса, конечно, чревато немотой. Впрочем, уже само появление философии языка - это уход из центра круга. Уже фраза "я играю" - это не сама игра, а ответственное сообщение. Философия игры - это вполне законный и уважаемый вид эпистеме. Поэтому не следует снижать планку. Идея эллипса отвергает и идеологию постмодерна.

Итак, философ, даже философ постмодерна, не имеет формы круга, даже если этого хочет. Теперь рассмотрим виды текстов.

Текст в широком смысле слова, например, язык - это, конечно, среда. Теперь рассмотрим текст в узком смысле. Допустим, возьмем тест некоего автора. Может быть, это книга, статья или набросок. Какие качества текста в узком смысле делают его средой?

Прежде всего, очевидно, не любой текст является средой. Но очевидно, что некоторые тексты являются средой. О таких текстах можно сказать, что они стоят в основании возникающего из них большого дискурса. Другими словами, читатели играют в те языковые игры, которые почерпнули из этого текста, строят на их основе свои игры и так далее. Очевидно, чтобы текст дал возможность так играть, его языковые игры должны быть новыми. Но это не все. Некий оригинальный текст может иметь сколько угодно подражателей, но ни одного последователя. Тогда, значит, он не был средой.

Я бы предположила так. Полноценная среда самодостаточна. Тем она вызывает к себе доверие. Ее правила внутренне согласованы. Их должно быть можно выяснить. Они должны иметь признаки эпистеме: например, порождать новые правила, логически следующие из старых. Система правил должна быть, выражаясь языком логики, синтаксически непротиворечива. Более того, она должна быть непротиворечива и семантически (см.ниже о доверии). В такой среде можно жить. Самопротиворечивая система будет очень утомлять. Можно ожидать, что от нее быстро захочется отказаться.

Правда, все не должно быть слишком просто. Простота текста иногда свидетельствует о его неадекватности. Этой опасности нет в системах - текстовых и не текстовых - которые возникли естественным образом: например, в природе, в культуре, в философии и т.п. Но текст одного автора, который возникает не так, подвержен опасности упрощения (а вернее говоря, обычно представляет собой одно большое радикальное упрощение). Об этом можно сказать очень много. Пока я заканчиваю.

Идеальным текстом-средой являются, например, тексты Канта, Гегеля, Аристотеля. В них чувствовали себя субъектами многочисленные последователи: кантианцы, гегельянцы, аристотелики и так далее. Современников перечисляет Фуко: Маркс, Фрейд. Все тексты, порождающие внутри себя игры, отличаются внутренней стройностью. Семантически они не обязательно непротиворечивы, но синтаксически - обязательно.

Быстрее всего становятся средой тексты, созданные в родительской парадигме и ориентированные на адаптацию читателей. Таковы учебники, справочники, энциклопедии и тому подобное (идея Куна).

Какой текст не является средой?

Прежде всего, конечно, это текст, не обладающий указанными свойствами: не дающий новых языковых игр, не вызывающий доверия, внутренне не согласованный, упрощающий. Все эти видов текстов, надо сказать прямо, плохие. Некоторые современные теоретики склонные снимать требование внутренней логичности. Выполнить его непросто, а ведь - надо согласиться - ценные идеи могут встретиться в текстах, в которых есть противоречия. Таковы, например, тексты Шпенглера и Фуко. Незначительные противоречия, по-видимому, можно простить. И тексты Шпенглера, и Фуко стали средой для последователей. Но при превышении определенной критической массы противоречий несогласованный текст вызывает у читателя презрение и не может более служить средой для мысли.

Нужно подробнее остановиться на критерии доверия. Когда к тексту возникает доверие? Вообще, конечно, так может быть во многих случаях (когда это репортаж и т.п.), но что касается в частности философских текстов - доверие читатели испытывают к ним тогда же, когда дети к взрослым. Это больше всего, мне кажется, зависит от того, выполняет ли взрослый функцию создания вторичной среды и защиты ребенка от первичной. Чтобы защищать, необходимо контактировать. Взрослый - это прослойка между ребенком и миром, но его самого от мира ничто не защищает. См. об этом ниже о работе горя. Другими словами, чтобы вызывать доверие, нужно страдать. (Это против тех, кто думает, что безответственный или игровой текст может вызывать доверие и служить средой). По-другому это можно сформулировать так: текст, который становится средой, никоим образом не может отказаться от задачи постижения истины. Можно сказать, что для философа именно истина служит внешней средой, а вторичной средой - текст того дискурса, в котором он находится. Если философ хочет оставаться гносеологически эгоцентричным, он может ограничить себя дискурсом, но тот, кто создает новый дискурс - это взрослый, выходящий к внешнему и неизвестному.

Впрочем, текст может обладать всеми перечисленными достоинствами и все же не быть средой. Фактически большинство текстов и есть таковы.

Дата добавления: 2015-10-02