Отступление. Профессор Н.

Мне хочется отвлечься, чтобы рассказать об одном из своих учителей. Назовем его профессор Н.

В то время, когда я была с ним знакома, ему было 50-55 лет. Это был человек со сложным характером, с выраженными признаками невротизации. Он мог, например, грубо оборвать студента, если тот выражал несогласие, употребляя при этом приемы, вплоть до недозволенных: "Да что вы в этом понимаете!", "Здесь говорю я", "Замолчите или выйдите вон," - и так далее. Он был очень эрудирован, владел языками, отличался яркой философской одаренностью и чуткостью к правде. Будучи нонконформистом, в советское время он не скомпрометировал себя идеологическими уступками. В начале перестройки это был известный постмодернист, один из духовных лидеров (впрочем, известных в узких кругах). Позже, по мере торжества постмодерна, он обратился и против него. Понимая, что обучение в ситуации постмодерна имеет тенденцию к саморазрушению, он взял на себя роль борца за качество, благодаря чему прославился среди студентов драконовской жестокостью. Как преподаватель он был не безупречен. Ему была присуща лекторская харизма, благодаря чему внимание слушателей было намертво приковано к тому, что он говорил. Но его мысль часто уносилась настолько далеко, что студенты лишались возможности это воспроизвести. Не ощущая в этом своей вины, он обвинял их. Впрочем, многие его любили, несмотря на то, что он ставил им тройки.

Когда я впервые столкнулась с ним, он поразил меня бросающимся в глаза сочетанием шокирующе вызывающей манеры держаться - чтобы не сказать резче: хамства - и нескрываемо высокого потенциала заинтересованности. Этим он сильно отличался от других профессоров. Философам свойственна обходительность - чтобы не сказать резче: лживость, - чем были вызваны мои горячие выступления против лести в начале "Философии возраста". Заинтересованность студентами присуща только самым лучшим из них, и то она редко бывает серьезной.

Позже, несколько ближе познакомившись с Н., я продолжила убеждаться в том же, и мне стало ясно, что, в общем, отмеченные черты - следствия одной базовой установки. Он все время казался невротизированным. Обычно он находился на интеллектуальном, эмоциональном и перцептивном взводе. Он не просто смотрел, как другие, а все время как бы всматривался. Его отличала способность к исключительной интеллектуальной искренности (не со всеми, но часто). Он реагировал на любые, даже отдельные, слова; с высокой адекватностью достраивал их до цельных мыслей; моментально и логически безупречно отвечал на них, опираясь при этом на собственный богатый опыт и эрудицию; и, что особенно заметно, он не создавал никакой преграды между своей мыслью и собеседником. Именно эту способность я назвала интеллектуальной искренностью. Другими словами, он говорил именно то, что думал. Благодаря этому беседовать с ним было интеллектуальным блаженством, и даже краткие встречи оставались в памяти навсегда (у тех, кому выпадало счастье не столкнуться сначала с его грубостью). Блаженству поддавался и он сам, поэтому обычно долго не мог прекратить беседу. В дальнейшем, с углублением знакомства, если его интерес продолжался, он впадал в состояние зависимости - невротического, конечно, характера - и, разумеется, тогда переставал грубить. К сожалению, тогда он начинал излишне соглашаться. Если же интерес не продолжался, он переходил в презрительную позицию, чего не скрывал.

Надеюсь, по моему описанию профессора Н. стало ясно, как глубоко я его уважаю. Если не стало, надо остановиться на этом специально. Многие его идеи - иногда брошенные мимоходом, в двух словах - стали для меня зернами, которые через некоторое время развернулись в собственные теории. Так же важен, как Н., был для меня, я думаю, только А.Л.Доброхотов.

Однако, несмотря на это уважение, в рамках темы "текст как среда" пример профессора Н. служит контрастным фоном, некоторым развернутым уступительным придаточным предложением. Любя Н., я читаю его тексты, но они могут быть для меня чем угодно, только не средой. Его текстам, как и ему самому, свойственны глубина и тонкость. Я испытываю к ним полное доверие. Иногда они оригинальны. Он не бывает нелогичен. Итак, все требования выполнены, но все же среды нет.

Интерпретировать эту ситуацию можно по-разному. Быстрее всего напрашивается предположение, что Н. как автор находится не в родительской, а во взрослой парадигме. К сожалению, эмпирическое заключение о парадигме профессора Н. я сделать не могу. Чтобы понять парадигму человека (кроме инфантильной), надо быть с ним очень близким. Я предполагаю, что парадигма не родительская, по внешним признакам. Во-первых, исходя из организации его текстов. Они меньше всего напоминают учебники, гораздо больше - личные размышления. Во-вторых, исходя из его установки в общении. Расторможенность, заинтересованность, искренность несовместимы с родительской установкой, уже не говоря о невротизации, которая делает ее и вовсе невозможной.

Теперь, на примере только одного профессора Н., я рискую сделать общезначимое умозаключение. Живой, исследовательский, творческий текст не может быть средой. Автор среды должен отказаться от идеи чего-то не знать, даже что-то предполагать; он не может позволить себе быть в недоумении; он обязан знать наверняка. Родительская среда дает возможность детям жить в ней комфортно, но сама не живет.

В отличие от родительской, взрослая установка не ориентирована на детей. Она ориентирована на экзистенциальную коммуникацию с равными. Помимо профессора Н., о котором я рассказала, в общем-то, из личной любви, поразительный пример не-среды для меня - Ясперс. Это был мой любимый философ в то время, пока я училась философии, но его произведения не могут быть средой ни для меня, ни, по-моему, для кого бы то ни было. Я объясняю это тем, что философствовал он исключительно во взрослой установке: для себя, то есть о том, что важно ему; не создавал новых языковых игр (кроме "пограничных ситуаций"); более не знал, чем знал; старался не сказать лишнего и т.п. Это такой ответственный и тонкий мыслитель! Но жить в его текстах нельзя. Они безжалостно выбрасывают к той же растерянности, в которой находится автор.

То, что я написала о Ясперсе и профессоре Н., то есть то, что искренние тексты создаются во взрослой установке, а не в родительской, и не могут быть средой, вступает в противоречие с тем, что я писала раньше: чтобы быть средой, текст должен быть ответственным, он должен, со своей стороны, контактировать с истиной.

Итак, есть модус философского текста, когда он отличается искренностью, тонкостью, даже некоторой трепетностью; тогда он часто очень нравится, но не создает среду. Есть другой модус: текст может быть надежным, часто систематичным. Тогда он ее создает.

Правда, обеим альтернативам не соответствует, например, Хайдеггер. По манере письма он был ближе к искренним авторам, чем к систематичным, но создал очень ощутимую среду. Она, конечно, преимущественно состоит из эпигонов, которые всегда остаются гносеоэгоцентричными субъектами, играющими в игры и не взрослеющими до контакта с внешней средой. Но и повзрослевших учеников у Хайдеггера было много. Одна из гипотез, как мог он, будучи не систематичным, создать среду: он был систематичным, но это не бросается в глаза.

Пока в этой проблеме - текст как среда - я не могу продвинуться дальше и временно заканчиваю.

Дата добавления: 2015-10-02