Сглаз и порча 14 страница

Моша, 2003, ЕСИ

[Были раньше какие-то старушки, которые портили?] Ой, да как не было, были, порчу делали, делали порчу, порчи много. Кто делал на скота, чтобы у тебя скот весь вывелся, у двора что-нибудь поделают. Всё была всё было раньше. Было, было, порча была. [А что они делали?] Не знаю я, чего уж оне там знали, что делали не знаю, всю, говорит, мне скотину, это, двор испортили, вся скотина: то этот упадёт, то этот пропадёт, то этот потеряется, там раньше ведь овец держали много, да и всего. [Терялись?] Терялись, терялись тожо. [Как найти?] Дак вот были такие старушки, искали. Были старушки — искали. Вот... [Что они делали?] Да вот не знаю, что, я ведь не в курсе дела, что-то оне там делали, травину какую-ту брали, ложили ли чего ли, я не знаю, не знаю. Раньше была такая травина, рвали её только в Ивановскую ночь, Ивандень седьмого июля, дак вот в эту ночь рвали где-то у нас вот эту травину, рвали, и эта травина помогала. Помогала, всё скажут: «Ой, надо там к Павлы идти, или там у Анны есь, она знает там, кто потерялся». Другой раз и человек потеряется, ищут долго, дак вот находят. Что живой, вот так и так. Или вот скотинина, корова, уйдёт, долго нет, и день нет и два нет, вот пойдут, надо идти к... Павла там, она пусь травинку положит, и корова потом появится, придёт. [А куда положит?] Но не знаю, уж это ихно дело, куда оне ложат, кто ложит, не знаю, и слова приговаривают, и всё. Надо знать, как ложить, так положишь, дак и не придёт, надо слова знать. Уот. Пока что это всё вот таким делали. [Её любой мог найти?] Траву? Ну любой — не любой, но могла, может, и я сорвать, но я не знаю, что за травина, ешшо надо знать, не знай. [Если её положить, на как найдётся потерянное?] Не знаю, не знаю, я не колдунья. [Корова сама придёт?] Нет, она у дома что-то во дворе сделает, там своим.... например, моя корова потерялась, ак она у меня тут что-то походит, поделает. [И корова придёт?]

Найдётся потом, найдут. Придёт — не придёт, обходят ведь искать и придёт потом коровушка.

У меня брат ружьё потерял: «Ну что такое — ружьё потерял». Вот я помню, невестка пошла там к старушке за ту, за тутаму реку, ну уот (Настасья там её звали). Она пришла, тут что-то поговорила, поделала, потом пошли, говорит, мы по избе [оговорка]... это, по улиц’е. Тихо-тихо было, как потом, говорит, мы дошли до того места, где, вот кто должен... у кого, кто это ружьё унёс. Вот, говорит, деревня, дак вот так должны, вот эта рябина, дак вот так, ну, к земле, знаешь, гнутся, она говорит: «В этом, у вас, у тебя в этом районе ружьё. Надо искать, вот в этих домах твоё ружьё украли». Потом ружьё это, можно сказать, принесли сами, ему покоя не даёт, этому человеку, кто унёс... Нашли ружьё, нашли мальчика, который взял. Ему покоя не даёт там... Вот что-то знали раньше бабушки, ведь какие были, уот так. [Как это «не даёт покою»?] Не знаю. Покоя не даёт, надо идти, гонит его оттуда на своё место, не знай, не знаю.

Канакша-Охтома, 2006, ПГН

[НЗВ:] У нас была баба Маня-то, та умела ведь хорошо колдовать вот это всё. Например, собаку потерянную она могла тоже... найти. Вот, как-то она слова заговаривала там, ну приметы-то, ты говоришь, собака, например, какая собака или корова пропадаёт, например, убежит из стада куда- то, Бог знает. Вот, она могла найти животное вот там, например. [Как?] Или, например, вор кого-то обворовал, могла и, например, навести на того человека, кто обворовал твой дом, например. [Не знаете, что она делала?] Ну, она что-то делала. Д... мама-то знает ведь её хорошо.

[АЕС:] Дак уж тожо эдак, деньги за сено, полуц’или мы деньги и... по- терели триста пятьдесят рублёв. Ой, ой-ой, не знаю, где, [нрзб.] доискали — нигде нет. Потом я говорю: «Марья, приди, поколдуй». Вот она пришла, [смеётся] да эк... кругом, это, стола ноги обвязала шерстяной ниткой да говорит: «Затопи пець, куды дым пойдёт, туда и... тот и украл». А потом дым- от вертиця, топиця, вертиця, она говорит: «Ленка, у тебя деньги в дому», — а у меня свёкрова была, а ей надо было... этому, внуку украсть. Вот она и... потом говорит: «Дак что и... колдуешь-то, деньги-то ведь на месте». Я говорю: «Почто на месте. Я искала — нигде нет». — «Да на месте, погляди». Мы пришли — правда. Она уж видела [усмехается], испугалась.

[НЗВ:] То есть они колдуют в таком смысле, что вот тот человек, который... сделал что-то...

[АЕС перебивает:] Не даёт покою.

[НЗВ:] Э... он спокойно жить не может, ни спать, ни... сидеть спокойно вот, у него состояние какое-то исчезает. Вот, это колдовство-то так влияет на человека. Что он потом волей-неволей уже хочет освободиться от того украденного. Что-то его беспокоит дак.

[Не говорили, что травину какую-то надо положить?]

[АЕС:] Ну и травину делали.

[НЗВ одновременно:] Травину дела...

[АЕС:] Тожо так клали. У нас старуха заблудилась одна, ушла в лес. И ушла, и трои сутки искали, нигде не могли, потом пришлось Настасью Макаров[ну], травина положить, и вот травину положили и она потом... дошла.

Канакша, 2006, АЕС, НЗВ

[Как ругались?] Скажут, что ты сотона. У меня зять вот когда тожо ошалел-то уж да всех выгонил и мне ведро на голову ещё одел, а потом взял да унёс корма остатки — пошаманить, тому пришлось обратно принести, он принёс дак он мне потом сказал: «Ты говорит, — ц’ёртова». [Что вы сделали?] Я покадила немножко. [Покадили? Чем?] Углём да свецьками. [В горшок?] Ну в баноцьке. [Где покадили?] А откуда он унёс — то мисто. [И он принес?] Он обратно принёс. Не знаю уж, где взял, а принёс. [А уголь и свечка откуда?] Уголья из пецьки, а свецьку из церкви, маленьки огароцьки бывают. [Которые остаются, когда потушат?] Но^[72]. [И все это поджечь?] Да. [С молитвой?] «Святы Боже, святы крепки, святы бессмертны», — три раз проговорить, а потом «Аминь» сказать. [Всё?] У. А я затушила. [И выкинули?] У меня банка в поленнице сидит, я недавно это, вот заходили воры-те у меня, дак тоже ходила, кадила. [Смеётся.] А то нонь-то не ходят больше, бродя, кому надо, кому не надо. [От воров кадят?] Ак они у меня наклали в мешок кое-ц’его, да оставили. [Когда набрали?] Они набрали-то да уж [... — пропуск в записи: воры пришли, наполнили мешок, но не унесли.] В двенадцать... после двенадцати ли, в двенадцать я вышла в туалет, а потом думаю: «Ну-ко, открою двери, кошка, может, пришла». А открыла двери- то — у меня там [на веранде] всё роскладено. А там шиферина^[73] ещё кладётся. Шиферина приставлена, а доски все выняты. Думаю: не знаю, есть ли, нет кто. А я была даже в одной сороцьке... в этой, в футболке, а не то... не в сороцьке, кабы в сороцьке, так я бы вышла туда, поглядела, а... сбегала домой за халатом, пришла: шиферина отодвинута, никого нет, а они... мешок-от накладен-от, коё-чего, да так убежано. Я говорю: «Ладно, заразы, я вам сделаю колена, чтоб брюхо не болело» [смеётся]. Я взяла да ноцью-ту да и всё обкадила. [Это нужно ночью делать?] Сразу надо. [Как заметишь?] Да, а вот даже можно, что вот дольше трёх дней нельзя, если как когда... что... где потеряется. А вот потом утром я на крылецьке сижу тут, а она и пришла. Идёт да и заворац’иват ко мне. Она пьюшка такая тожо, у неё доць одна есь, а всё время пьёт она дак... вот идёт сама и говорит: «Ах, бабушка, вц’ёра какой был праздник, что нельзя вот ни садить, ничего ни делать?» Я говорю: «А вот такой был праздник, что всё можно делать, а воровать нельзя». А я ведь не знала, что там она ц’ёго, а просто так... мне хто как подсказал, что э... воровать... воровать нельзя. Ну. Она потом сидела-сидела: «А у вас всяко нет луку?» Не был, у меня не посажена грядка. «А, — говорю, — лук дак надо было раньше искать. Теперь какой лук, как люди всё посадили дак. Дак которы дак отдали». А она потом говорит: «А вот картошки нету?» А я говорю: «У мня сей год картошка вся вымёрзла». Они уж... тут у меня эта, было закладено, дак думали больша дырка-та, а у меня тут ветрянка только над этим... против ямы-то — всё было тожо развороц’ёно. «А, —говорит, — вот тут, где умерли обои-ти хозяева дак, тут-то, говорит, вот у их выздынута^[74] картошка-та?» А я говорю: «А их там кто наростил картошки- то?» Дак как? Вить йим-т... этой... котора после-то умерла, ак ведь ей зимой только год был! Дак я говорю: «Зимой-то был год — дак хто наростил йим картошки-то?» Ну, она посидела-посидела, ушла, а нонеця даже, Ольга [сестра ШАС] говорит, и со мной не разговаривает и настрету^[75] не стрецяется. И я больше не видела. [Почему, когда покадишь, воры приходят? Им плохо?] Да, их, наверное, беспокоит. Если ц’его они бы унесли, дак они должны принести всё ровно. Хоть как, а должны принести. Либо скажутся. А они не успели, ниц’его не унесли. А можот, и унесли чего-нибудь, дак хто их знат.

Ошевенск, 1999, ШАС

ГАДАЛКИ

Гадания — особая сфера человеческой жизнедеятельности, занимающая чрезвычайно важное место в сознании носителя традиционной культуры. Попытки заглянуть в будущее делались отнюдь не только девушками, интересующимися своим замужеством, но и всеми остальными: гадали об урожае, о погоде, о поле будущего ребёнка, о том, поправится ли тяжелобольной или умрёт, и т. п. Поэтому навыки гадания были у всех и каждый в деревне умел в нужное время нужным способом приоткрыть завесу над какой-то тайной будущего. И тем не менее в деревнях были люди, которые делали это «профессионально». Речь здесь идёт не о гадалках на картах — эта культура была привнесена в деревни из городов крестьянами, ездившими в город на заработки или торговать, а также цыганками, зарабатывавшими таким образом, хотя гадание на картах и персона гадающего тоже заслуживают особого внимания.

В этом разделе публикуются рассказы о «профессиональных» гадалках, которые используют традиционные, всем известные гадания, но выступают как «учителя». Эту роль выполняют обычно пожилые женщины, задача которых научить неопытную ещё молодёжь правильно гадать. Чаще всего это делалось (и делается ещё иногда) во время коллективных гаданий, когда пожилая женщина собирала молодёжь и совершала гадательный обряд, который могли бы исполнить и сами гадающие, но по неопытности прибегли к её услугам. Например, гадалка водит гадающих на росстань, где очерчивает их кочергой, ухватом, головёшкой и т. п., и велит слушать. Сама она при этом не гадает, а выполняет лишь вспомогательную функцию. По окончании обряда гадалка интерпретирует услышанное или увиденное. Значимость этой роли определяется не только неопытностью самих гадающих, но и требованием полного, точного, непреложного соблюдения всех правил обряда. В противном случае гадающие подвергают себя опасности нападения потусторонних сил. Рассказы о том, что случается с нарушившим правила обряда, составляют довольно заметный корпус быличек о контакте с нечистью. Так, в случае с гаданием на перекрёстке (или на гумне), когда нужно сесть на шкуру, очертиться и слушать, часто упоминается хвост от этой шкуры, который по невнимательности гадающих выходил наружу, за очерченный круг: «Было и опасно, говорят, какого-то волочил на коже чертёнок. На коже ещё слушали в гумнах, раньше гумна были, молотили когда, вот и слушали там. Кожу возьмут, раньше ведь били телят да всё, тожо да кожи-то были, вот на кожу, эту шкуру возьмут и садится на шкуру, надо ей обчерчивать, наверно, было эту шкуру-то, а мужик очертил, да хвост- от забыл очертить, хвоста не очертил, дак его за хвост волочило. На шкуре, на шкуре на этой. [А кто?] А кто его волочил, не знаю, кто его волочил, наверно, чёрт какой-нибудь... Да, в гумнах дак на шкуре слушали, на шкуре».

Другой случай, когда прибегали к помощи профессиональной гадалки, — это прямое вызывание нечистой силы, прежде всего домового. На такое смел пойти не каждый, да и умением его вызвать обладали только знающие. Вот к ним-то и обращались в особо важных случаях. В наших материалах ситуация такого гадания, как правило, связана с ожиданием родственников, ушедших на войну. Жены, сестры, дети солдат просили старушку спросить домового (хозяина), жив ли их муж, брат, отец и вернётся ли домой. Отмечается, что такие вызывания крайне страшны, и не только тем, что приходится напрямую говорить с домовым, но и тем, что если обряд вызова будет исполнен неправильно, домовой может наказать вызывающую, избить или даже убить её. Заказчики такого гадания при нём не присутствуют, но описывают его ход или со слов самой гадалки, или её состояние после диалога с домовым.

А бумагу-то тоже жгли. Какие фигурки там уж появятся, это тоже делами. Да один раз у нас тут ещё был, я запомнила, это уже не в детстве, в войну. Один, ну как его назвать, или колдун, или какой, я дак уж не знаю, какой, был старик тут. И как-то, как он делал, кто его знает, что у него стол сам собой ходил... И чего вот мы тут ему говорили, что он нам, вот не знаю, но только стол двигался... Ещё там вызывали, вызывали умерших. Вот это тоже страшно, между прочим, но некоторые знали как. Вот, ну умершего вызывали, чтобы он там, ну, чтобы заказать, вот ты и скажешь: сколько там я лет проживу, или кто, какая судьба у меня, или что. И вот этот голос умершего я слыхала, да, отзывался как-то через трубу, через трубу что-то делали. Открывали вот там душники, вот эти заслонки, всё открывали... Дак это уж я не знаю, как это делали, это уж я не помню, там тоже говорили слова, называли умершего, например: Василий Иваныч или кто, вот поговори с нами, скажи нам вот то-то и то-то — по порядку мы вопросы задавали, и если вот, он отвечал, а некоторых вызывали — нет, а некоторые отвечали. [Надо было в трубу слушать?] Нет, сидели тут, слушали. Сидели, слушали. А только что вот кто вызывал, то дак через, через эту, через трубу. [А вызвать не всякий мог?] Нет, тут тоже надо знать, знать слова такие... Мне дак жутко было, я... я... голос-то слышишь ведь, слышишь голос-то, может быть, не очень ясный, такой тухлый голос, но всё равно слышишь. Сколько там ты проживёшь ли... сколько годов, такое вот услышишь, вот столько-то.

Печниково, 1997, КАМ,

[Не гадали в Святки по камушкам как-то?]

По камушкам тожо. По эти вот... я сама ходила, у меня это... [нрзб.] в полынью надо зим... тоже в двенадцать цясов ноц’и сходить и из поланьи достать камешок. Если тебе попадёт камешок... ну, светлый, белый — ты хорошо будёшь жить. А если... (девкам дак это надо было) а если ц’ёрный — дак ты за худого выйдёшь. Бедно будёшь жить.

А я-то ходила — у меня мама была при смерти. Врац’и так и сказали, что не будет [жить]... не оживите. А мне сказали, что «на деревне ты, ну-ка, Рая, сходи вот к этой ешшо бабушке — у ей иконка есь, она, может, тебе на иконке чего скажет». Вот я прихожу — а у ей муж-от на пеце лежал. Он учуял, что я ей скажу... [Он говорит:] «Рая, не верь, не верь, не верь ничего, какая же тебе иконка ц’ё скажет, ниц’ё не иконка...» Я говорю: «Ну да, — Варфоломей был, — Варфоломей Викторович, — говорю, — ладно, уж я исполню, там будёт чего, не будёт, и мамино, — говорю, — желанье уж исполню, она меня попросила, ей тут старухи сказали, что...» Дак ц’его, я пришла к этой бабушке... ну, Олье, Олья... «Вот ты мне дай-то этой иконки, скажи». Она её принесла, иконку там, где была, обкатила [водой]. «Не верь, Рая, никому. Будёт иконка эта, ну... по иконке, будёт жить, поправится она». [Что она сделала, обкатила?] Обкатила водой. А муж-то лёжи[т]: «Ха! Обкатила! Надо было вымыть иконку-ту, хитра, обкатила водой. Рая, не верь ей!» Она в пыли вся иконка-то была, ак то вода-то и стекла. Ну ладно, и... [Как она обкатила?] Ну, взяла иконку, да водой облила. [...] Ну вот и, эта Ольга мне сказала: «Раюшка, ешо, — говорит, — вот сходи в эту, в прорубь.

[... ] Да камешок достань. Если ты белый камешок э... достанешь — никому не верь, а маму лечи. Выздоровеё. А чёрный — не выздоровеёт». А... ну, сходила, иду, да молюся: «Боженька, пособи ты мне белый достать, помоги ты мне мамушке-то здоровьица дать». А боялась порато, ночью, тёмно. А у нас там всё эти бани ц’ёрные. А надо опуститься-то как раз меж бань тут, боялись, дрожу, как я еле-еле, ночь ровно... Достала камешок, дак как хрусталёк белёшенькой, свитленькой — ой! «Ну ц’его, Раюшка?» — «Хорошо, хорошо, мама, станем лечиться». — «Я умру?» — «Умрёшь тогда, когда смерть придёт, дак пока что живые».

Ещё сходила к одной, та сказала: «Вот этим лечи». Вот надо настойкой было её всё привалить, хоть она и не хочёт, а в чай хоть малёшечко, да. «Хоть капельки, давай». Поправилась ведь. Ц’ерез мисяц уже сама пошла, домой пошла, домой ушла. А вот никому тоже я не вирила, я грешная тоже ведь, это там, гадалкам, да всё, молодая — никому, ой, говорю, но теперь это всё враньё. А вот насчёт мамы дак. Какая-то болезнь, и врачи какую-ту сказали, а вот Олюшка-то пришла да посмотрела ешшо назавтра: «Как Марьюшка?» «А, — говорит, — ниц’его, — говорит, — всё вот лежу, что, Олья, говорят, что смерть будёт». — «Никакой смерти, у тебя, — говорит, — желтуха. И всё». Она говорит: «Выйдёт скоро». Поправилась, ешшо после того петь^[76] годов жила. [В полночь надо было ходить на прорубь?] Да, да, в пол- ноць, ноцью. Ноцью. И святую водицьку тоже ночью ходят берут. [Когда это?] От... Святки-ти вот, у нас тожо нынь ходят. [...]

[Эта женщина иконку сбрызнула, а что она потом с этой водой сделала?] А ниц’его так. Выплеснула, и всё. [Просто ополоснула?] Да, и всё. Просто. А на иконке со... иконка-та, она прикоптела, ак она полоски-те сделала, вода, дак видишь, пыль-то ей, просветь-то есь. «Если бы, — говорит, — просвети не было, вот этих капелек — дак, — говорит, — она бы не поправила[сь]... А просвить ли есь — поправится». Вот.

А это вот, святую водичку, окунь^[77], ц’ёловек болеет, дак и не обязательно в праздник. А только ночью сходить на полынью. [Ночью можно в любой день сходить на полынью и набрать воды?] Да-да, только [в] двенацать цясов ночи сходить, водички набрать, это порато полезно.

А вот и проболеешь дак если ц’ёго такое, дак скажут тоже, какой камешок. Правду ли, неправду ли, Бог его знает. Один Бог, говорят, знает. А мы только верим. Хто верит дак живёт, и... а хто не верит, дак страдает, я по себе... Да.

Хозьмино-Кишерма, 2010, КИП

Вот у нас была одна бабка, прихожала она. Раньше ведь ходили по деревням нищие всяки, дак она и во хлев ходила, ц’ё-то к скотинке, там делала с хозяйкой. Гадали. Но я не знаю, как это гадание у них называется. От надо было хозяйке узнать одно место, в общем, женится ли сын и на ком женится.

Дак такой лист бумаги, написаны цифры, буквы, от блюдце клали. От ста> > А

рушка стоит, ц’его уж она тут ц’его творила. А мы четверо сели, руки клали. И от оно ходит. От так оно. От буквы. А старуха-то сказала: «Узнать надо от хозяйки, женится ли сын». Она по буквам. До буквы-то дойдёт, остановится. Значит женится. Так от знать ещё, как её зовут. И показало, како зовут: Анна Андреевна. [...] Он из лесу приехал, так и Анну Андреевну привёз.

Лекшмозеро, 1997, АИМ

В войну ходила колдовка какая-то, водила всех во хлев к домовому. Всем ведь охота знать — на войне мужики: жив ли, нет ли. Она ходила всё предсказывать; вот в двенадцать часов ночи поведёт во хлев у хозяина спрашивать. Обморачивала, наверно, людей. Кто сходит, говорит: так навозу заподнимается-то, там будто кто-то скажет, что жив ли, нет.

Печниково, 1997, ПАИ

Одна пошла к хозяину спрашивать о муже^[78]. Ну, а хозяина потревожила. Не дождалась его, стала солому отодвигать, его хлевьё нацяло шевелиться, он живёт во хлеве, на зиму в тепле, она и побежала. У ней было два робёнка небольшие, на пец’и спали, зимой, но она прибежала да место в серединке, между робят-то, легла: «Ой, — говорит, — Иван, — говорит, — я вчера сходила во хлев, да так напугалась, брат».

— Чего так ты хозяина-то не дождалась? Ты бы его дождалась. Он бы тебе сказал: «Ну, чего надо?» (У него страшный такой голос.) Ты бы сказала: «Жив ли у меня муж?» Он бы тебе ответил. Моли Бога, что вот у тебя дети-ангелки кругом тебя, а не то он бы запетушил, запетовал, захватил за горло, да и всё. [Что она сказала, когда вызывала хозяина?] А то сказала: «Батюшко-хозяюшко, скажи, хозяин жив иль нет, придет иль нет, из плена? Двое детей у меня». А он стал шевелиться, навоз вздувать, солома-то вздувается кверху, а ты убежала.

Тихманьга, 1994, ПАС

Женщина одна [к дворовому в хлев гадать ходила]. Она ходила, бабам говорила, муж жив ли, нет — война когды была. Сестрёнка у мене ходила, во хлев они ходили. У ней руки завяжут, у этой женщины [за спиной] плотно и пойдут хоть два человека с ней в хлев. Когда вызовёт ёго когда, говорит [женщина-гадалка]: «Ну, спрашивайте». Сестрёнка-то мне рассказывала, втроём-то они ходили с этой женщиной. Сестрёнка моя спросила: «Как, хозяюшко-батюшко, хозяюшка-матушка, жив ли мой муж?» А ей та отвецяёт, словами отвецяёт, снацяла солома — раньше ведь мостов не было, солому стлали во дворы — зашаборшит, зашаборшит, она и говорит [гадалка], что вызывайте. Она и сказала, сестрёнка моя, он ей и сказал, говорит: «Ваш муж жив, вкруг кладовых ходит». Видно, в плену ли, где ли. Потом ещё другая сестрёнка ходила, тоже спросила: «Жив ли мой муж?» Тоже сказал: «Ваш муж с родиной попрощался да кровь проливал». А от третья спросила: «А я выйду ли замуж?» А он ей:

— Выйдешь.

— А как я буду жить с мужем? — двое детей дак^[79]... — Детей моих будет ли любить?

Он ей говорит: «Вы в милых, дак и дети в любых». Потом закончили, Анна и говорит: «Уходьте, а я останусь ещё». Так они вышли домой, рук-то не развязывали. Дак она, руки завязанные в избу пришла. Женщины эти вышли изо хлева, так он стал ей хлёстать. Она ёго уговаривает: «Я с ними, а ты со мной». Ну и потом она в избу пришла.

Тихманьга, 1994,???

ПОВИТУХИ

Традиционно статус повитух тоже понимался как особый — они считались знающими. Это верование было широко распространено там, где существовала устойчивая традиция приглашать на роды именно бабу — повитуху. Насколько позволяют судить наши материалы, записанные на юге Архангельской обл. в 1993-2011 гг., такое восприятие повитух не было повсеместным и универсальным, поскольку, в принципе, любая пожилая женщина, имеющая детей и — обычно — вышедшая из детородного возраста, могла принять роды. Во всяком случае, в большей части рассказов наших информантов 1910-1930-х гг. рождения об их родах сообщается, что роды принимала свекровь. Более молодые информантки обычно рожали уже в больницах или в присутствии фельдшера или акушерки, поэтому в основном память об отношении к повитухам в деревне, о пиетете, который к ним испытывали, и даже страхе, в общем, совершенно стёрлась. Тем не менее, воспоминания о повитухах и их роли ещё удаётся зафиксировать.

Весьма существенным отличием повитухи от акушерки является более широкая сфера её компетенции. Помимо собственно принятия родов в обязанности повитухи входило мытьё новорождённого (сразу после родов и в дальнейшем, в течение первых дней его жизни), обрядовые действия с пуповиной и плацентой, обеспечение младенцу здоровья и спокойного сна. Первые омовения ребёнка совершались водой, в которую клали обереги и предметы, обеспечивающие ему здоровье, красоту, богатство (соль, серебряную монету, яйцо, травы), и с произнесением заговоров. Пуповину повитуха часто не перерезала, а перевязывала волосом (своим или роженицы), с тем чтобы она сама отсохла, затем её засушивали и хранили до достижения ребёнком определённого возраста. Плаценту захоранивали в подполе или под порогом. Новорождённого, независимо от того, здоровым ли он родился, нужно было защитить от болезней, которые могут к нему

пристать. Прежде всего это грыжа, под которой понималась любая боль внутренних органов, и двиг (боль в паху, особенно у мальчиков). Повитуха загрызала, закусывала её, чтобы младенец спал спокойно. Такие знания были присущи только специальным бабушкам, которые знали по детям, — повитухам, что приравнивало их к знахаркам. Часто в восприятии окружающих повитухе приписывались и другие магические знания.

Важной особенностью повитухи считалась её способность предугадать судьбу новорождённого, которого она принимала. Она может увидеть эту судьбу, когда идёт на роды, через окно дома, но должна хранить это знание в тайне. Иногда это видит не она сама, а какой-то посторонний человек (странник, нищий, просто неизвестный), который потом её посвящает в тайну, но всё равно именно повитуха является её хранителем. Наконец, специфическое отношение к повитухам подчёркивает сюжет о том, как она принимает роды у нечистой силы. В этих полуанекдотических сюжетах, разумеется, есть и доля иронии, но важна и сама связь с лешим, возможность контакта «на равных». Так же происходит с пастухами и охотниками.

Бабка была одна, котора тоже она лечила людей и это... училка. Фамилия её была така [нрзб.], были роды — принимала, но это было давно, той уже бабки на свете не будет... Она как раз, шо ей прибежали, пошла ей... роды принимать. Она собралась, и к ей зашла женщина... вот... так вот переночевать, чужая женщина. Она говорит: «Да вот, да я, — говорит, спешу, так и так, — говорит, — к роженице». Она: «Да ничего не бойся, — говорит, — пересплю одна. Вот когда пойдёшь — загляни в окно, где роженица лежит, — говорит, — шо увидишь, не бойся ничего, заходи сразу к ней». Так вот... вот так пошла. Тожо она послушала, она подошла, в окно посмотрела, смотрит: молодой парень висит. [Повешенный?] Да. Её всю передёрнуло, вот, и она зашла в хату — нигде никого нету, только роженица лежит. Она приняла роды, мальчик родился, вот, это утром пришла уже домой, когда ночью та родила. Она [постоялица]: «Ну шо ты видела?» Она говорит: так и так. Вот он и восемнацать лет только проживёт. Так и дожили, так и случилось. [А это сказала та женщина, которая попросилась ночевать?] Да, та женщина.

[Кто вам помогал при родах?] Это у нас... у нас была вот Зайкова Лизавета Ивановна, дак она ходила, моего... мою девчонку уж принимала восьмидесятую. Да, вот она по деревне... Она не в одном месте тоже жила дак... принимала, дак вот приняла, моя — восьмидесятая. Жила бабушка этак девяносто пять годов. [Таких бабушек как называли? Просто «бабушки» или как-то ещё?] Не знаю, «бабушки» называли, а не знаю, как... [Повитухой не называли?] Не слышала, не знаю. [А её когда звали?] А вот когда я это рожала, то ей предупредила: «Тётя Лиза, приходи ко мне сегодня, у меня мужика — в городе — нету, мужик в больницу уехал в город... А я одна, у меня чё-то...» А я не дожидала, што у мня... только в начале месяца. Думаю, у меня восьмой... в конце дак. «А приидь ты ко мне сегодня к ночи», — она... баню потопила, намылась в бане, у меня ничего не болело, ничто. А: «Тётя Лиза, приди ты ко мне к ночи, мне одной чё-то жутко». Ну вот, и она говорит: «Приду. Только ты маленьку поставь». Всё шутила дак. Ну вот. Была одна, я говорю: «Да приди ты, большая есть у меня, не то маленькая». Муж не пил ничего. Ну вот. Так она пришла ночёвать, и я... утром-то мне, в пятом-то часу, вот по маленькому гоняет [?] с одного [?]... Ну вот. Она и говорит: «Ты всяко не рожать, девка?» Я говорю: «Нет, баба Лиза, ничего». — «А дай-ко, — говорит, — я тебе наготовлю». Я говорю: «Ну давай, наготовь». Я лёгла, лёжу, а она сходила на сарай, там повить называется такой. Принесла там веник сухой, налила самоварчик, ну вот, таз принесла, дров в печку принесла. Я думаю, чёго она мне готовит? Не знаю. Принесла она мне и положила. Ну вот. «На-ко, — говорит, — давай, посиди. Ты бегала на улицу, так может и попростыла дак. Погрейси». Подходит и поставила вот тут таз, ну, положила веничёк, из самовара водичку на веничёк вылила, потом и досочку положила. Мне и говорит: «Садись на досочку. На кромочку досочки». Я присела, к кроватке-то приклонилась, она мне сверху одеялом прикрыла. Ну вот. Ну я и заснула. Безо внимания. Не болит ничего, дак чего? Я думаю, она шутя мне так сказала, да и всё. И, наверно, больше часу я спала. Вот тут. Потом чувствую, что неладно чего- то. Ну вот. А она ушла на печку. Ну вот, а я вот так по-большому хочу, так не могу! Я встала, ладила бежать, я говорю: «Тётя Лиза...» А она говорит: «Ты куда?» Я [говорю]: «По большому хочу» — «Ничего подобного!» Потом чувствую, что не то большо-то. Ну и вот, отогрелась или что ли, разогрела... Вот только на поть [?] во тут ногу подняла, а она парня в руку захватила. Выпал сразу. Легко так было дак. Ну и родила, да тут-то [?] и ту-то пере-

вязала на койке, пуповину и всё. [Чем перевязала?] А моим волосом. [Вашим?] Да. Перевязала, положила, а утром фельдшера вызвали. Я была такая пухлая дак, она не... Надеялась, меня всё в больницу гнала, а у меня ребят- то двух-то некуда оставить. Ну вот. А она пришла, у мня ребёночка взяла, на стол положила, развернула, и, вот вы думаете, чёго она мне сделала? Она возьми да эту волосину-ту взяла да стёрнула¹¹⁴! А пуп у меня там в нутро. Я на ей так гляжу, она сразу сменилася с лица. Я говорю: «Вы чё наделали?» «Ничего, просто, — говорит, — так. У него подтёк». Я говорю: «Нет уж, вы чё-то сделали!» А чё, пуповинка упрыгнула туда, не вытянёшь. Она взяла, тут перевязала и всё, кожу-то сверху, и так он и теперь так. Ну потом я показывала врачам-то, а оне говорят: «Нать только, чтоб тяжёлого ничё не поднимал, дак обростёт всё, ничего». А ничего не было плохого, токо у него понос постоянно был. Постоянно понос был. До трёх годов. Наверно, из-за этого, я дак вот всё думала, из-за этого. [А она не закусывала какие-то места у ребёнка?] Нет, ничего не делала. Она каки-то там слова сама собой по- шоптала, я уж не знаю. Так... не слышала, не знаю, каки слова она шептала. А принимала очень прилично, и ребята спокойные были постоянно. И вот она всех принимала, и как только чуть немножко, далёко к фельдшеру-то ездить дак... Она ходила [нрзб.] [И ей только «маленькую» поставили и всё?] Я маленькую ей поставила, чашку чайку налили, она сама тут готовила, маленькую. Она налила только в чайную ложку, больше не пила. Она не пила много. Ну вот. Ну я говорю... «Ну давай, — говорит, — за здоровье твоего сына». А чё там, в чайной ложке, много ли это, выпила и домой ушла. Утром родила дак. [Она приняла роды и сразу ушла?] Приняла роды и тут чай сварила, меня чаем ещё напоила. Ну вот, потом, этого, сама посидела, а я в пять часов родила, а она в седьмом-то, в начале, ушла домой. А только выпьёт, она кажный раз пьёт, всё пошутит: «А маленька-то есть?» — «Тётя Лиза, есть и большая. Только ты, пожалуйста, ночуй дак». Она ночевала. [А потом ей подарки не дарили?] Ну она не брала ничего. Ничего не брала.

Дата добавления: 2015-10-24