Знак неравенства 4 страница

79.

Похоже, у нас начнутся досрочные каникулы», - подумал Никита, оглядывая то, что все еще называлось школой. Глаза уже привыкли к свету, и были хорошо видны разбитые снарядами, словно бы надкушенные кирпичи, развернутые в разные стороны парты и отдельные стены, колыхающиеся на ветру. Стена с уцелевшим стендом, на котором были выгравированы фамилии выпускников-медалистов, красиво сверкала на вечернем солнце.

Стараясь не наступать на осколки снарядов, Никита выбрался на спортивную площадку, где собирался сейчас весь его класс. Вдали, пока что сдерживаемые оцеплением, стояли десятки людей, среди которых, по красной куртке, он узнал свою маму. Значит, человек, стоящий рядом, чье лицо было не разглядеть – его отец. Как только он понял это, всё, что случилось – стало восприниматься им совсем по-другому. Ему до слез сделалось страшно, может быть оттого, что родителей могло убить либо шальной пулей, либо авиабомбой. И к кому тогда было возвращаться? В том, что он сам останется жить, Никита был уверен всегда, даже когда лежал под пулями под окнами зубного кабинета.

Павел Петрович стоял возле брусьев и пальцем считал учеников:

- Двадцать один, двадцать два…

Спина у него была белая от побелки и пыли, круглые глаза ушли в глубину, голоса почти не было.

Через несколько минут все собрались, и к освобожденным заложникам допустили медиков. Машины скорой помощи спрятали всех без исключения детей и на большой скорости последовали в больницу. За их окнами мелькнули камеры телевидения, серые лица родителей, множество машин. Кроме того, Никита успел заметить фигуру двоюродного брата Кирилла, анонимного алкоголика.

Историк остался один. Его подвели к стоящему в стороне кортежу автомобилей. В одной из машин сидел генерал Черноморов. Когда Павел Петрович подошел, генерал опустил стекло, выглянул из окна, всмотрелся в расцарапанное лицо историка и, не сказав ни слова, велел ехать в штаб. Это означало ехать в баню.

Тут же к историку подбежали родители освобожденных заложников. К ним присоединился и Ребров.

- У вас есть что-нибудь поесть? – устало спросил Павел Петрович.

Ребров, порывшись в кармане, извлек оттуда бутерброд с колбасой, который он взял из Москвы и забыл съесть.

80.

О. Никона выпустили вечером следующего дня, но забыли снять наручники, и поэтому он крестился обеими руками сразу. Прихожан было меньше обычного: безымянный нищий с сумой, анонимный алкоголик Кирилл… С ними и поговорить-то не о чем.

Но сейчас, оскорбленный ошибочным заточением, о. Никон готов был говорить с кем угодно, и тема была одна – чудовищное беззаконие. И что самое главное – его немыслимым образом спутали с расстригой Гавриловым. Посмотрели не на ту фотографию. «Все попы на одно лицо», - как объяснил угрюмый капитан, отпуская его.

Бессонная ночь в изоляторе была равно году жизни в глухом скиту. За сутки кормили лишь раз, и то ему не досталось.

Обо всем этом, а также о многом другом, говорил о. Никон безымянному нищему и анонимному алкоголику.

- Они вас специально, батюшка, туда упрятали, - сочувственно просипел нищий.

- Не специально, а умышленно, - поправил его анонимный алкоголик, интеллигент в седьмом поколении.

О. Никон постарался смиренно опустить глаза и зациклить взгляд на носках своих сапог, от греха подальше. Но гордыня обуяла его, и он вновь пустился возводить хулу на своих притеснителей. Упомянул и храм Георгия на Плаву. Была церковь – и нет. Один взмах крыла – и четыреста лет долой.

В церковь заглянул какой-то незнакомец в темном пальто с поднятым воротником, сочувственно посмотрел на о. Никона и с помощью отмычки освободил руки священника от невольных вериг. Затем он поставил жирную свечку, подал нищему пятьдесят долларов и покинул храм Божий. Как будто ангел промелькнул.

И о. Никону сразу стало лучше. Кровь пробежалась по всем десяти пальцам. Запотевшие ногти сверкнули от неровного света лампады.

«Бог не Микитка – всё видит», - подумал о. Никон.

81.

Борода Гаврилова была на волосок от того, чтобы ее сбрили.

«Не будет бороды – не будет человека», - как любил когда-то говорить ему троюродный дядя, в очередной раз уходя в монастырь.

В парикмахерскую было идти рискованно, да и денег слишком мало. Когда его поезд подъезжал к станции Москва, он еще раз пересчитал проклятые деньги и понял, что есть ему раз в неделю, по понедельникам. И тут помог с виду совершенно аполитичный попутчик, севший вместо беспокойного семейства. Это был китаец неведомых лет, занявший почти все пространство вокруг бесчисленными сумками.

Он оказался разговорчив, потому что знал несколько сотен русских слов, в том числе слово «борода». На некоторое время китаец одолжил Гаврилову ножницы и совершенно ненужную ему заводную бритву.

Через двадцать минут Гаврилов с презрением смотрел на себя самого посредством навечно запятнанного зеркала. Всюду он видел лишь щеки, да еще глупые глаза, словно лишенные точки опоры. Как раз на месте носа в зеркале была трещина.

- О-о! – с дальневосточным акцентом восторженно произнес китаец, глядя на преобразившегося Гаврилова. Этим он разбудил всю дорогу проспавшего инвалида.

- Киев скоро? – спросил инвалид вяло. На его груди мелькнула эмблема непальского яхт-клуба.

- Не скоро, - честно ответил Гаврилов.

- А Алма-Ата?

- Тоже.

Успокоившись, инвалид снова принял позу подрубленного лотоса.

Эти вопросы почему-то очень успокоили Гаврилова. Раньше он так же чувствовал себя после часовой молитвы.

За стенкой неожиданно раздалась широко известная джазовая мелодия.

«Когда святые маршируют – грешники принимают парад», - подумал Гаврилов, прислушиваясь.

За окном показалась Москва. Много домов и еще больше людей. И надо всем этим – большая фиолетовая туча, а над ней - белая молния в районе кремлевской стены. Зимняя гроза – редкое зрелище.

82.

О том, что ему присваивается очередное воинское звание – генерал армии, Черноморов узнал из новостей центрального телевидения. Комментируя сообщения, ведущий отметил, что в результате умелого руководства операцией, убитых среди военнослужащих и представителей спецслужб нет, а все террористы - уничтожены. Неизвестной остается только судьба главаря банды, но личность его установлена, и наказание, если он еще жив, неотвратимо. «Все сказанное свидетельствует об уникальности проведенной операции», - подвел итог комментатор и перешел к новостям культуры.

Генерал, находившийся в своей московской квартире, удовлетворенно потянулся к рюмке коньяку. Он знал, что немедленно последуют телефонные звонки с поздравлениями, и стоило опередить всех, отметив столь значительное событие добрым глотком.

Генерал был заранее уверен, что награда найдет его. Его заслуг не могли не заметить. Новые погоны уже лежали в среднем ящике письменного стола между трубкой от противогаза и конфетной оберткой.

Как и ожидалось, через несколько секунд стали раздаваться многочисленные звонки. Все – и друзья, и враги – вперемешку, перебивая друг друга, поздравляли его, и звуки их голосов приятно щекотали генеральское ухо.

Может быть, ради таких моментов он и переносил все трудности и лишения воинской службы.

Через полчаса пришла из школы старшая дочь. Но Черноморов скромно умолчал о своем повышении. Пусть узнает от кого-нибудь другого. В общем, ее все равно это не интересует, так что хвалиться бесполезно. Было бы смешно хвалиться, а генерал больше всего боялся казаться смешным. Лучше уж быть тяжело раненым.

Подумав об этом, он, бесшумно скользя шлепанцами, отправился на кухню – подогревать обед.

Владлен Черноморов, в отличие от некоторых других своих коллег, не любил демонстрировать свою любовь к домашним, как бы доказывая всему миру (если мир еще способен видеть), что генерал тоже человек. Вот он, например, отдает приказ стрелять, а вот он же сажает на колени любимое дитя. Некоторых это должно умилять, а других – угнетать. Долой равнодушие.

Нет, он всегда старался сдерживать свои чувства, но иногда дочери были сильнее его. Наверное, слишком много сил занимали условный противник и реальный враг, и тот и другой коварнее не придумаешь.

На кухне запахло жареной рыбой.

83.

Такой же жареной рыбой пахло и на кухне, на которой сидел Ребров. Его бывшая жена Татьяна – полноватая, но эффектная женщина, готовила ужин, а Ребров устроился в узком кресле и разговаривал с Шуриком. Разговор этот потихоньку переходил в игру, напоминающую такую жизнь, которую никто никогда не увидит. Ее не может быть. Это скорее не жизнь, а линия жизни, проведенная по воздуху легкой рукой. Там нет опасности быть погребенным под обломками школы. Там нет ничего, в том числе и школ, - и всё прекрасно. Там некуда стрелять. И свободы столько, что освобождать некого. Игра здорового воображения на детско-взрослой границе. И нет конца пограничной полосе, как нет и ее начала. Пограничной полосы нет вообще.

- Если нет больше сил идти по бескрайнему пространству – остановись и брось вперед камень, - сказал Ребров своему сыну, когда игра утомила их.

Мозаика из свежих слов и вчерашних рисунков начала рассыпаться, и жажда охватила путешественников.

Тут же возникло озеро миллиона глотков, на неярком свету – серебряное. Оно восстановило силы, и ветер поднялся, отталкиваясь от волн, чтобы указать дальнейшую дорогу.

Главное было то, что где-то справа остался не распробованным Северный Ядовитый океан.

84.

Тупые лица богов мелькали перед глазами Гаврилова, пока он ехал в метро. Языческие огни хищно бежали мимо. Никто другой, судя по всему, этого не замечал. Им было не богов.

Особенно противным оказался тот из богов, у кого лицо было похоже на лицо о. Никона. Бывают же совпадения. Двойник о. Никона стоял вполоборота, и левая его щека горела. Зрачок же, похожий на кратер застывшего вулкана, он наставил прямо на Гаврилова. Потом, вместо этого видения, в темном окне возникло другое, чуть менее отталкивающее. Оно напоминало Реброва, с которым Гаврилов виделся всего раз и с трудом запомнил. Он всегда трудно запоминал с первого раза, и если это ему удавалось – не забывал никогда.

Гаврилова преследовали какие-то чужие боги, а его собственный где-то затерялся. Может быть, он слишком мал? В любом случае, чем дальше он отъезжал от города, где пережил столько всего, что чем больше он менял свою внешность, тем сильнее было чувство опасности.

Когда-нибудь он доедет до Тихого океана, и всё. За Тихим океаном нет ничего, только Америка, но она не в счет.

Он так и не сумел найти центр. То, что он выбрал – сметено и не существует. Наверное, так происходит со всем, что можно назвать центром. И значит – центра нет. Есть только края. И он уже на краю.

Рядом пристроился какой-то близорукий человек. Стекла очков были у него, как две расплывшиеся слезы. И Гаврилов вспомнил детские слезы в разрушенной школе. Они были очень нужны ему, без них он бы точно не смог достичь центра своей земли и собрать всех вокруг. Мир страстно любит детские слезы. Пока их нет – никого ни в чем не убедишь, разве что убьешь. Но это не совсем одно и то же.

Метро несло Гаврилова по кругу. Здесь, под землей, за ним гонялись видения, но если бы он оказался на поверхности – за него взялись бы люди.

Он знал, что если поднимется наверх – у него не хватит денег, чтобы вновь опуститься вниз. Разве что закопают. Это его не устраивало, потому что из своих бродячих снов он определенно знал: на том свете еще раз умирают. А это уже слишком. Из всех смертей он добровольно бы согласился на одну – повеситься на воздушном змее. Так легче.

Но Гаврилов с некоторых пор был чересчур тяжел на подъем.

Устав от мелькания в окне, Гаврилов вышел на очередной станции и прошелся взад-вперед по платформе, сожалея, что ничего не может бросить нищему, облокотившемуся на мраморную колонну. Не имея ни одной монеты, Гаврилов, в седьмой раз проходя мимо этого нищего со страшными незрячими глазами, непроизвольно, не желая того, содрогаясь, все-таки сорвал с себя серебряный крестик и, на секунду замерев, выронил его в лежащую в ногах перевернутую кепку. И сразу отошел. Было слышно, как за его спиной нищий, до того напевавший себе под нос что-то знакомое, пустил в ход хохот.

85.

Серову сообщили, что с ним собираются вести переговоры. Пресс-секретарь стыдливо опустил глаза и произнес что-то невнятное, одновременно подтолкнув вперед тонкую папку серебристого цвета.

- Переговоры? Какие переговоры? - Серов от удивления до боли в пальцах вцепился в угол стола.

Недоразумение какое-то. Не знаешь, как и реагировать. Это все равно, что навозные мухи собрались бы и коллективно заявили, что хотят баллотироваться в Государственную думу. К чему бы это?

Ну, хорошо. Допустим, переговоры. Однако с кем их вести? Нет, не с президентом США. И не с императором Японии, на худой конец. А с какими-то непонятными людьми с грязных площадей, которые находятся за гранью понимания. В сущности, этих людей нет. Вместо них имеются какие-то невнятные требования о честных выборах и прочая чепуха.

Как не стыдно взрослым людям, которых как бы и нет, заниматься такой демагогией? Их пыл не охладили события последних дней. Им все еще хочется великих потрясений. Честные выборы им подавай.

У Серова были давно сформировавшиеся представления о честности. И они не противоречили той картине мира, в создании которой он принимал непосредственное участие. Да, Серов любил контролировать ситуацию. Но разве контроль противоречит демократии и честным выборам? Желание вникнуть в детали и не пускать все на самотек – вполне здоровое желание. Серов был в этом уверен.

Но если они так хотят, то пусть будут переговоры.

Спустя полчаса Серов сделал важное заявление.

- Митинги протеста и предложения о переговорах меня не обескураживают, не раздражают и не огорчают, - сказал он как можно спокойнее. - Я этому рад, я этого хотел.

Потом Серов еще немного подумал и уточнил:

- Я очень этого хотел.

Пожалуй, это был уже перебор.

86.

Спустя два часа Серову доложили, что в одном из храмов замироточила его икона.

Серов нахмурился, представив, что сейчас начнется. Его врагам только дай повод.

Серов немедленно связался с доктором Моргом.

- Томас, это не твои проделки? – спросил он с наигранной усмешкой.

- Ты это о чем?

- Про икону слышал? Нет? Тебе сейчас пришлют распечатку новости.

Но доктору Моргу не надо было ничего присылать специально. Все ведущие информагентства уже распространили информацию о том, что в одном из Российских храмов «замироточила икона Владимира Серова и его освященный портрет». Далее следовали высказывания некоей матушки Феодосии, которая утверждала, что «Господь дает нам такие знаки Своего благодатного присутствия». Она же пояснила для недоверчивых:

«Слава о чудесах и знамениях, совершенных от иконы Владимира и все прошлые годы побуждала верующих во многих местах России обращаться к написанию копий с образа.

Серов - это путь иной для России. В одной из своих прошлых жизней он был князем Владимиром и крестил Русь, теперь Владимиру Владимировичу предстоит заново покрестить нашу языческую страну!

Чудо мироточения происходит вследствие веры народа!

Я надеюсь, что вы не станете отрицать то, что ГОСПОДЬ избирает среди людей, чад, кто слышит ЕГО и зрит ЕГО. Вот и меня ОТЕЦ избрал для служения человечеству, даруя мне эти дары».

- Ты случайно там свои феромоны не распылял? – подозрительно спросил Серов доктора Морга. - Может быть, переборщил с дозой?

- Я вообще не знаю, что это за Феодосия и что это за храм.

- Точно не знаешь?

- Клянусь… Хотя… Когда-то я что-то об этом слышал. Точнее – читал. Не та ли эта Феодосия, которая сравнила тебя апостолом Павлом?

- Она, - вдохнул Серов. - Сектантка какая-то. Утверждает, что у меня душа царя и что на меня снизошел Святой Дух. Не могу же я это опровергать? Это было бы глупо.

- Согласен.

- Значит, твои феромоны здесь не причем.

- Нет.

- Жаль.

- Почему жаль?

- Значит, это неконтролируемая любовь, а мне такая не нравится.

Серов внезапно завершил разговор, подумав о том, что надо бы встретиться с доктором Моргом и поговорить всерьез. Поговорить о любви. С любовью в мире в последнее время происходит что-то нехорошее. С любовью вообще и с любовью к нему – в частности. Она словно тает. Это неправильно.

87.

Ребров распрощался с Шуриком в детском саду. Татьяна впервые позволила ему довести сына до садика.

Шурик с сосредоточенным видом исчез в игровой комнате. На прощание он оглянулся и подмигнул отцу. Оба старались делать вид, что расставание их не расстраивает.

По пути на вокзал Ребров заглянул к Русланову домой. Русланов уволился из книжного магазина и пока сидел дома. История с захватом школы повлияла на него значительно сильнее, чем на Реброва. Старым делом он заниматься не хотел, а нового не нашел.

- Я на пять минут заскочил, - сказал Ребров в узкой прихожей, напоминающей тамбур. – Никита дома?

- Нет, он только что пошел к Игорю Котову. Ему что-то передать?

- Передай, что через месяц обязательно приеду. Надеюсь, к тому времени возобновятся занятия в школе. Кстати, об этом еще ничего не слышно?

- Школу обещали восстановить через полгода, к сентябрю. А пока что будут заниматься во вторую смену в соседних школах, но только после реабилитации. Послезавтра весь его класс отправляется в санаторий на море.

- Вот и отлично. Ты к тому времени определишься с работой… По специальности устроиться не хочешь?

Русланов задумался.

- Не знаю… Нет, - ответил он после затянувшейся паузы.

- Почему?

- Потому что в последнее время наука стала очень сильно походить на религию.

- Ты слышал, что в Москве готовится грандиозное шествие против Серова?

- Слышал.

- И что ты думаешь?

- Тоже не знаю… Помнишь, прошлым летом мы говорили о том, что Серов недостаточно смешон.

- Конечно, помню. Ты говорил, что в этом его сила.

- Да. После митинга на проспекте Сахарова я подумал, что, возможно, Серов уже созрел. Он столько всего в последнее время наговорил, что дошел до кондиции.

- Судя по тону, теперь ты так уже не думаешь?

- Да. Мне кажется, это было обманчивое впечатление. Точнее, в тот момент, в конце декабря, перед Новым годом Серов действительно был комической фигурой. Не казался, а именно был. Но потом это все выветрилось, испарилось…

- А может, это ты временно перестал воспринимать юмор? Из-за переживаний. По-моему, Серов по-прежнему смешон. Ничуть не менее смешон, чем месяц назад.

- Посмотрим, как будут развиваться события.

- Посмотрим.

Ребров, так и не присев, отправился на вокзал, до которого было минут десять пешком. Шел он через дворы. Справа, за быстро смонтированным металлическим забором, торчали руины разбомбленной школы.

Ребров вспомнил, как в детстве ходил этой же дорогой на уроки. Как возвращался обратно. И сейчас видеть в воздухе на этом месте пустоту было тяжело. Но Ребров не отводил глаз. Наоборот, даже миновав школу, он то и дело оборачивался. Ему зачем-то надо было туда смотреть. Он хотел раз и навсегда запомнить эту картину – полную пустоту на месте родной школы.

Ребров оборачивался до тех пор, пока он не свернул за угол. Вдали показался железнодорожный вокзал.

88.

Серов в последнее время несколько раз возвращался к одному и тому же вопросу, который поставил перед собой в конце прошлого года. Вопрос звучал так: почему меня перестали любить? Даже те, кто готов пойти и проголосовать за него, сделают это не по любви, а по расчету. Но ведь любовь была. Он точно это знал. Точнее, чувствовал.

С возрастом Серов вообще стал более сентиментален. Стал серьезнее относиться к приметам. Больше внимания обращал на то, что раньше бы его почти не тронуло.

Взять хотя бы прошлогоднюю смерть того старика, с которым он виделся один раз в 1983 году. Летом прошлого года этого мольфара, 82-летнего деда, зарезал кухонным ножом какой-то сумасшедший. Серов, когда узнал об этом, долго после этого вспоминал свою давнюю загадочную командировку в гуцульское село.

Встреча с мольфаром Михаилом тогда воспринималась как приключение. Подобного приключения с Серовым никогда больше не случалось.

Он и на следующий день после возвращения домой плохо помнил, что же с ним происходило в той командировке в Западной Украине. Осталось какое-то смутное воспоминание, как будто он окунулся в горный утренний туман и вслепую прошелся по краю пропасти. После чего долго-долго болела голова.

Помнится, мольфар что-то нудно и почти бессвязно рассказывал ему о перерождении, о том, что человеческая душа рассчитана на дюжину перевоплощений. И не обязательно перевоплощаться в человека. Можно и в животное, и муху, и в моль… И еще мольфар рассуждал о том, как можно приворожить другого человека. И не одного, а многих. Пробудить любовь.

Теперь Серов понимал, зачем его тогда отправили в Закарпатье. Его кураторы собирали любую информацию о тайнах массовой любви. Не то чтобы в КГБ во все это верили, но собирать информацию не брезговали. Поступали так на всякий случай.

Надо думать, что в феромоны тогда тоже не слишком-то верили. Однако с порога ничего не отвергали. А вдруг пригодиться?

И ведь пригодилось.

Что потребовалось от Серова в конце прошлого века? Всего-то, проявить сверхъестественные способности. Не лично его, а способности Конторы. Это все равно, что завербовать не одного агента, а целую страну. Заставить полюбить того, о ком, в сущности, совершенно ничего не знаешь. Где на самом деле родился, кто родители, что за человек…

Итак, старика-мольфара зарезали кухонным ножом. Серов не считал, что это каким-то образом отразилось на любви к нему, к Серову. Но предзнаменование все-таки было нехорошее.

В какую пропасть проваливается любовь и можно ли ее оттуда вернуть обратно? За уши вытянуть.

89.

Соседями по купе оказались трезвые десантники в гражданской одежде. Вели они себя тихо, то и дело вполголоса переговаривались по телефону, чем очень удивляли Реброва.

«Может быть, среди них есть кто-то, кто участвовал в операции по освобождению заложников», - подумал Ребров. И тут же в купе заглянул еще один десантник – вежливо попросил Реброва поменяться местами.

Ребров был не против. Почему бы и не поменяться? Завалиться на вторую полку и не вставать до самого утра. Ни с кем не разговаривать, никого не видеть. Телефон отключить. Сознание, по возможности, тоже отключить. Правда, телефон отключить проще.

Теперь Ребров точно знал, что любовь способна исчезать. Если любовь считать чудом, то и исчезновение любви – не меньшее чудо. Это было неприятно осознавать. Ребров предпочел бы обойтись без дополнительных чудес. Ему вполне хватало своей любви к Анюте. Ничего лишнего ему было не надо. Но так получилось, что, видимо, его любви оказалось для Анюты недостаточно.

Анюта ему позвонила вчера. Поинтересовалась, все ли у него хорошо? Она уже знала, что ему пришлось заглянуть в школу в то время, когда в ней засели террористы.

- Не беспокойся, - ответил он с грустью.

Грустно ему стало от Анютиного голоса. Он не чувствовал в голосе Анюты ничего личного. Как будто она звонила не из Москвы, а из другого мира. Дежурный звонок с чужой планеты.

Ребров подумал, что он не справился с любовью. Не справился с управлением. Слишком часто они расставались. Ему долго казалось, что их общая любовь – навсегда. Расстояния его совершенно не смущали. Подумаешь, командировки. Больше чем на две недели он никуда не уезжал.

Однако цепочка от ключей, та самая «цепь счастливых случайностей», которую он вручил Анюте в день знакомства, куда-то делась. Разорвалась, распалась…

Ребров вспомнил слова проповеди отца Петра, когда того еще не предали епархиальному суду. Отец Пётр служил в храме, который располагался как раз между Спасом на Бровке и Георгием на Плаву.

- Любовь проходит, если ее не уберечь, - сказал тогда отец Пётр. – Каждая ценность может быть потеряна или разрушена. И разрушается она потому, что мы относимся к ней небрежно… Любовь – это постоянное принесение себя в жертву любимому. Ни один раз приносит себя человек в жертву тому, кого любит, а приносит ежеминутно, постоянно. Если он перестал это делать, то, конечно, любовь испаряется. То есть любовь – состояние жертвенности. Это переживание своей жертвенности.

Наверное, он с Анютой пропускали дни жертвоприношения. Как пропускают ступени. Если любовь действительно состояние жертвенности, то их жертвы, наверное, были нерегулярны и не очень серьезны. Их любовь не росла, а мельчала.

И теперь Ребров лежит на второй полке и, несмотря ни на что, мечтает увидеть Анюту. И совершенно точно знает, что Анюта его больше не ждет.

90.

- Да, да… Переговоры. Пусть так… Я согласен.

Серов остался в кабинете совершенно один. Теперь он был готов к переговорам. Если уж без этого не обойтись, то нечего тянуть. Все должно быть по-честному.

Серов обвел глазами свой кабинет. Бывал он здесь не часто, но сегодня, сейчас ему предстояло именно в этих стенах принять важное решение. И он его принял.

Уловив свое кривоватое отражение в спортивном кубке, полученном когда-то на соревнованиях то ли по самбо-мазо, то ли по дзюдо, Серов начал переговоры.

В кубке отражался единственный человек, которому он полностью доверял. Это был тот человек, с которым он мог иметь дело. Всё самое важное он мог поручить только ему. Тем более что речь шла о судьбе России.

Серову было приятно думать, что от него и только от него зависит судьба этой самой России. Судьба самой большой страны мира. Мог ли он еще лет пятнадцать назад подумать, что такое произойдет? Он, Серов, не мифический Рюрик и не одержимый манией Иван Грозный. И не загнанный в угол Павел I. И не сдувшийся и никому ненужный Горбачёв. Он, Серов, не мифический, а настоящий. Настоящий и здоровый. Полный сил и избегающий углов.

Он привык во время борьбы на татами избегать углов.

Его враги думают, что он «поплыл». Они верят в то, что он всерьез испугался и потерял контроль. Замечательно, пусть думают. Им кажется, что наступает их время. Отлично. Чем дольше они будут заблуждаться, тем лучше. Когда они совсем расслабятся, он нанесет удар. Но не раньше. До этого он будет играть в поддавки. Раньше он предпочитал избегать этих игр и демонстрировал непреклонность. Теперь он продемонстрирует что-нибудь еще. Усыпит бдительность. И уложит противника на лопатки с непременным болевым приемом.

Переговоры проходили успешно. Серов был в меру дипломатичен, но позиций не уступал. Он выбрал в качестве переговорщика того, кто был равен ему по статусу. В спортивном кубке отражалось лицо того, с кем не стыдно было общаться. Он обращался к тому, кто смотрел на него, к тому, кому можно было даже уступить. Это были переговоры на равных.

91.

Утром перед приездом в Москву Ребров устроился на полке поудобнее, открыл ноутбук и почти тут же в новостях наткнулся на высказывание представителя синодального Отдела по взаимоотношениям Церкви и общества. Протоиерей Всеволод Линдер, оказывается, накануне заявил:

Дата добавления: 2015-10-24