Червяк, разрубленный на куски

Самых главных злодеев (в романе это Немчинов-Германов) он наделяет прямо-таки демоническими качествами. Для этого рядовая перебранка в программе «К барьеру» превращается едва ли не в битву народов. Для убедительности Ханов вкладывает в уста Германова-Немчинова слова, которые его прототип никогда бы не произнес. «Ваша русская история! – ненавидяще кричал Германов-Немчинов, - это бессмысленный длинный червяк, разрубленный на куски!». С такими демонами легко спорить и легко побеждать. Что, спрашивается, Коробейников так напрягался? Одним мизинцем можно было с Немчиновым расправиться.

Но прием все-таки характерный. В реальной жизни люди, подобные Ханову, таким же образом изобретают себе врагов и начинают успешную борьбу с ними. Рецепты подобной кухни читайте в романе «Холм».

Тем временем, Коробейникова заносит-таки под Изборск.

«… Вифлеемская звезда была крупным метеоритом… Она упала именно здесь… Коробейников восхитился. Не было ни тени неверия…»

Лишь посвященные знали об этой великой тайне. Гитлер, например. Он отправил туда особый отряд СС. Следопыты-эсэсовцы камень (он же – осколок Вифлеемской звезды) нашли возле деревни Будник и прикладывали к нему раненых летчиков Люфтваффе. Позднее хотели вывести камень в Германию, провели железную дорогу, но партизаны ее подорвали. Вторым посвященным был Берия. Он предложил распилить камень и облицевать им здание МГУ. Но самым мудрым, естественно, оказался Сталин. Вождь собирался воздвигнуть над камнем огромный православный собор. Но не вовремя умер. А негодяй-Хрущёв велел камень взорвать. Бедный сапер…

Ноев ковчег

Коробейникову приходится непросто. Он вспоминает свои беспорядочные связи, особенно – внезапный секс с девушкой-горбуньей. Возле памятника десантникам в форме парашюта его, заступившегося за проститутку, избивают милиционеры. Но у него есть цель, выше которой быть ничего не может. Холм не просто холм, он «подобен ковчегу, который ему, по повелению Божьему, надлежало построить… Как русский Ной, превозмогая смертельную немощь, он соорудит свой корабль. Возьмет в него все русские святыни… И тогда от них поведется новая, сбереженная от потопа Россия».

Мало было людей, которые понимали Коробейникова. Вице-губернатор Мельпоменов (но его убили). Настоятельница монастыря из Елизарово (в романе названная Ефросиньей)… Вот она, пожалуй, олицетворяет у Ханова силу, способную сберечь Россию от потопа. Ей внимают даже депутаты-миллионеры. Это она учит их бескорыстию и смирению. Это она подхватила идеи старца Филофея, и теперь исполнена «государственного и религиозного Подвига». Определенно, роман «Холм» должен иметь некоторый успех у жителей Елизарово.

Был еще на этой земле старец Иоанн Крестьянкин (который, будто бы, повернул Серова на путь истинный). Этакий президентский советник вроде Суслова. Но его тоже не стало. Как и старца Николая Гурьянова. Но есть еще русский Ной, есть партия «Единомышленников», есть приезжие хоругвеносцы и вообще все то, что автор именует в романе Русским чудом. В конце концов, есть исламисты из движения ХАМАС, которые, по словам Ханова, вызвались принести на Священный холм свою землю. А это значит, что у романа «Холм» может быть продолжение.

«Ну всё, хана», - почему-то подумал Русланов, когда закончил чтение. Затем он слез с подоконника, свернул листки со статьей Реброва в трубку и направился в зал – охранять книги, в том числе и книги Ханова.

27.

На информационном щите в подсобном помещении книжного магазина «Онегин» висела прикрепленная булавками бумажка. Ребров, который в подсобные помещения входил беспрепятственно, пригляделся, вчитался и удивился. Это был отрывок из эссе Кристиана Крахта о поездке в Монголию. Эссе начиналось возвышенными словами:

«Национальное блюдо монголов – сурок…»

Блюдо называется «боодх». На информационном щите был вывешен рецепт боодха, начинавшийся совершенно по-экстремистки:

«Поймайте и убейте сурка. Лучше всего взять топор и ударить сурка между глаза, затем перережьте ему горло. Теперь оторвите ему голову, а тело где-нибудь повесьте. Острым ножом осторожно снимите с сурка шкурку. При этом постарайтесь нигде не проткнуть кожу. Разломайте животному кости и удалите их фрагменты и внутренности из кожаной оболочки, извлекая все через отверстие в шее… Если вы все сделаете правильно, перед вами будет лежать нечто вроде кожаного мешочка без меха…»

Для герра Крахта не было секретом, что сурок – разносчик бубонной чумы, и для надежности вместе с аппетитным мясом монгольского грызуна неплохо бы принять тетрациклин или стрептомицин, причем стрептомицин вводится внутривенно. Дополнительная сложность заключалась в том, что в монгольских степях изысканную приправу в виде стрептомицина раздобыть не просто. Впрочем, у Крахта сурок в конечном итоге оказался сусликом.

Ребров, внимательно изучив рецепт боодха, проникся особой важностью прочитанного. Рецепт приготовления сурка, в каком-то смысле – альтернатива Священному холму.

- Твоя работа? – спросил Ребров Русланова, кивая на информационный щит.

- Почему - моя? – невинным голосом ответил охранник. – Здесь же написано - Кристиана Крахта.

- Ну да, конечно. А ты тут совсем не причем… По-моему, твой метод политической борьбы слишком причудлив.

- Допустим. А что предлагаешь ты?

- Я политикой вообще не занимаюсь.

- А «Копи царя Салтана»?

- Это не политика, а экономика. Нужно полмиллиона, чтобы «Копи…» заработали.

- Как я раньше не догадался. «Копи царя Салтана» - всего лишь развернутый бизнес-план, изложенный в форме пьесы. Правильно я понимаю?

В голосе Русланова была такая неприкрытая ирония, что Ребров был вынужден от нее увернуться.

- Первоначально я хотел предложить театру другую мою пьесу – «Травмпункт «Желание». Но потом передумал… Ты прочитал «Русское чудо»? – в конце концов, попробовал переключить внимание Ребров.

- Да, только что.

- Что-нибудь понял?

- Понял, что старик-Ной – человек нешуточный.

- Обязательно прочти его роман. Такое чтение равносильно пятикилометровой утренней пробежке от бешеной собаки. Знаешь, очень отрезвляет.

- Постараюсь, но вначале как следует напьюсь.

И Русланов наморщил свой высокий лоб охранника.

28.

На фуршете, устроенном по поводу завершения пушкинского театрального фестиваля, Ребров неожиданно увидел знакомый профиль Ивана Бескорыстина – священника, артиста, сценариста и шоумена. Удивление Реброва было связано не с тем, что Бескорыстин имел какое-то отношение к пушкинскому фестивалю. Надо было учитывать, что он имеет отношение ко всему на свете. Однако только на днях Иван Бескорыстин объявил на пресс-конференции, что собирается баллотироваться в президенты России.

«Более удобного соперника у Серова и быть не может», - подумал Ребров, и спустя два дня получил возможность вновь пообщаться с потенциальным президентом России. Глядя на облаченного в черные джинсы, желтую футболку и надвинутую на глаза черную вязанную шапочку Бескорыстина, Ребров вспомнил его слова, которые он произнес года два назад. Речь тогда зашла о деньгах, и Бескорыстин признался:

- Легче всего пойти в политику. Я вот, например, баллотировался в Государственную думу, когда еще светским человеком был. Я знал, что меня не выберут. Я бюджет осваивал. В какой-то момент нам дали задание: завалить партию Зеленоватых и передать голоса Союзу Прытких Сил – трем вороватым депутатам. Мы это сделали и получили хорошие деньги.

Во время предыдущей встречи с Серовым Бескорыстина еще представляли отцом Иоанном, и выступал он с православной миссией. Миссия была настолько православной, что местная епархия не допустила Реброва до встречи с отцом Иоанном. Ребров показался епархиальным деятелям недостаточно православным, что вовсе не помешало встрече. Скорее наоборот – помогло. В колокольню, где проходила пресс-конференция, Реброва действительно не пропустили. Зато в университетскую аудиторию, где общение продолжилось, Ребров просочился безболезненно.

Отец Иоанн тогда предстал перед студентами и преподавателями в куртке с гербом СССР. Все было при нем – и серп, и молот. А вот свой крест на показ он не выставлял. Объяснение того, что он одет именно так, было очень простое:

- Я любящий многодетный отец и муж, - объявил Иоанн Бескорыстин и потупил ясный взор. – Дорога предстояла дальняя, и мне не хотелось, чтобы жена после дальней дороги стирала пять метров ткани моего подрясника.

- А причем здесь серп и молот? – поинтересовался хмурый студент с галерки.

- Потому что такой же куртки со свастикой не было, - кротко ответил отец Иоанн. Четки в его руках слегка задрожали.

Это было два с лишним года назад. За прошедшее время Бескорыстин временно отошел от деятельности священника, снялся в нескольких фильмах в рискованных ролях, с головой погрузился в телефонный бизнес, а теперь вот выступил с политическим заявлением.

Ребров, схватив с подноса официанта бокал с клюквенным морсом, подошел к Ивану Бескорыстину и бесцеремонно спросил:

- Иван, чем вас не устраивает Серов?

- Не устраивает? – с удивлением спросил потенциальный президент и перестал жевать бутерброд с красной рыбой. – Почему вы решили, что он меня не устраивает?

- Потому что вы встаете на его пути. Оттягиваете голоса.

- Почему же? – Бескорыстин хитро прищурился. – Своим присутствием в списке кандидатов я привлеку вниманием к выборам тех, кто вообще не собирался голосовать. А уж как они проголосуют – их дело.

- Тогда сразу вступайте во «Фронтовое братство».

- Меня больше интересует идеология, - ответил Иван Бескорыстин и потянулся за сыром.

- И что же это за идея?

- Точнее – сверхидея. России нужна сверхидея. Именно в поисках сверхидеи я пришел к религии. И не просто к религии, а к поиску духовного мира. Одно время я занимался йогой. – Бескорыстин, не опуская бокала, изобразил какую-то хитрую позу. - Потом я съездил на Тибет. Мудрости типа «к вечеру всегда темнеет» не очень насытили меня духовно.

- Вам не понравился запах буддийских монастырей?

- Меня не устроили воровато-жуликоватые глаза ламы. Дня два я с ним пообщался… И так было до 94 года, пока я не встретился со своей будущей супругой. Когда я ее увидел, то понял: мне на роду написано иметь стиральную машину, как минимум троих детей и гипертонию… Это была любовь…. Первые три года мы ссорились. Нужен был дополнительный повод оставаться вместе.

- И этим поводом стало православие?

- Да.

- А может быть православие без терпения?

- Гм… Я не выдерживаю, будучи многодетным отцом, с детьми больше часа. У меня даже поговорка есть: «Дети, никогда не забывайте о том, что один из вас – на запчасти»…

- И все-таки, что такое православие?

- Представления мировой общественности об ортодоксии – нашей исконной вере, взяты из фильма «Дракула…», - без особой горечи сообщил Иван Бескорыстин и победно оглянулся. Кроме Реброва его слушало уже человек пять-шесть. Большинство из них счастливо улыбалось. Однако Ребров постарался свою улыбку сдержать до более подходящего случая.

– Ортодоксия, по мнению многих, это когда бородатые мужики в цветастых одёжах, - продолжил объяснение Бескорыстин. - На самом деле ортодоксия – это наука быть целесообразным.

- В таком случае, вы очень ортодоксальный православный деятель. Все ваши действия – целесообразны и приносят если не деньги, то известность, если не известность, то деньги…

Иван Бескорыстин спорить с этим не стал, и начал развивать сказанное:

- Преимущество православия в прагматизме. Это царский путь. Среди православных священников очень мало неуспешных людей. Они дошли до своего пика, а потом что-то привело их в церковь.

29.

- Вы пришли к служению в качестве священника через игру? – спросил Ребров Бескорыстина, когда они попробовали все возможные салаты и перешли к фруктам.

- Можно сказать и так. В 2001 году, будучи уже человеком воцерковленным, я случайно встретился со среднеазиатским архиереем. Мы поиграли в шахматы. Он вдул мне четыре раза. Я – кандидат в мастера по шахматам… Потом архиерей мне говорит: «У тебя все нормально. Тебе надо быть попом». Реноме у меня было тогда отвратительнейшее. Я ответил: «Я не знаю такого архиерея, который мог бы меня рукоположить». Он говорит: «Я рукоположу»...

Два с половиной года назад отец Иоанн, проповедуя перед студентами, среди которых затесался Ребров, подробно рассказал о том, как пришел к православной идее.

- Свой путь в христианство я начал с воровства, - объявил он торжественно с университетской кафедры. - Библию я нашел в парте, когда учился в классе девятом. И я ее стырил. Я бы вернул, если бы знал – чья она.

Теперь, спустя почти три года, он стоял в театральном буфете, уплетал фрукты и рассуждал о христианстве.

К Бескорыстину подошла девушка, в которой Ребров с трудом признал актрису московского театра Стеллу Соловьеву. Кажется, они снимались вместе в каком-то комедийном сериале.

- Вы только посмотрите на Стеллу! – воскликнул Иван Бескорыстин, не переставая улыбаться. – Она же – изможденная, как монахиня после долгого поста. И все это – от беспрерывного служения искусству!.. Кино - это каторга. Приходишь к малоталантливому режиссеру с желтыми от курения усами, властолюбивому по природе и внешне неприятному… Сюжет не ясен. Моральные ценности – нулевые. Все, что ты можешь привнести – это личный опыт.

Личный опыт подсказывал Реброву, что надо заканчивать разговор.

30.

За год до падения Берлинской стены Серов по-настоящему почувствовал, что способен внушать людям доверие, временами переходящее в любовь. Причем внешне он никак не изменился или, говоря точнее, не изменился к лучшему. Никаких операций на лице он, конечно же, еще не делал. Но внутренние изменения уже начали в нем происходить. Иногда он начинал искать любви у окружающих. Заискивать и заигрывать. Это был порыв, совершенно не свойственный его профессии. Ему хотелось быть на виду. И доктор Морг по мере возможности культивировал у него такую склонность, проводил с ним вкрадчивые беседы. Для Томаса Морга было важно, чтобы тяга была взаимная. Не только окружающие должны проникаться безотчетной любовью, но и сам подопытный обязан был откликаться на их душевные порывы.

Но потом все рухнуло. Точнее, казалось, что рухнуло. Волнения в Восточной Европе оказались губительными для той системы, которую призван был защищать в ГДР Серов. Восточные немцы бросались на Берлинскую стену, словно киты на берег. Массовые порывы были таковы, точно Берлинскую стену тоже окропили феромонами.

К тому времени Серов уже отчасти был посвящен в планы своего начальства. Но только отчасти. Однако особая миссия выглядела как-то не слишком серьезно, особенно на фоне творившихся в Европе событий. Потом эксперименты совсем прекратились.

В конце концов, ГДР растворилась в ФРГ, точно соль в супе. Блюдо получилось пересоленное.

Запад продвинулся на восток, а Серов лишился просторной квартиры в Дрездене на Радербергерштрассе и вынужден был вернуться в Советский Союз. В тот момент Серову казалось, что все потеряно. Подразумевалось, что делать карьеру было бессмысленно и даже вредно. Проще заниматься частным извозом. Впечатления от бурных событий в Восточной Германии были еще сильны. Но мир новых запахов оказался долговечнее «Варшавского договора» и даже самого СССР.

31.

«Интересно, есть ли на том свете Германия? И если есть, то какая у нее столица? Бонн, Берлин или что еще?» - так думал сын охранника Русланова Никита, когда чистил зубы перед сном. Завтра должна была быть контрольная по алгебре, и подобные события всегда наводили Никиту на потусторонние размышления. И тогда Никита отдыхал, легко перемещаясь от одного вопроса к другому. Редкий из них имел определенный ответ, но это было не так страшно. Главное – уйти от заблуждения, что математические вычисления могут ему хоть в чем-нибудь помочь. С тех давних пор, как он научился считать до десяти, он знал, что когда хочешь все заранее просчитать, то всегда получается что-нибудь несусветное.

Почистив зубы, Никита бросил, как дротик, зубную щетку в стакан, и попал. Потом он пошел на кухню, вытащил из холодильника бесформенную котлету и уничтожил ее с особым цинизмом с хлебом. Вот теперь можно было отправляться спать. Непоследовательность помогла ему быстро уснуть

32.

Перед алгеброй шла физкультура, и это было хуже, чем химия, но лучше, чем физика. Правда, после кросса сердце стучало, как будто мокрой тряпкой били по дощатому полу.

Прямо на беговой дорожке сидел ярко рыжий Игорь Котов и дрожал. Он пришел к финишу последним, что не помешало ему отдать для этого все силы. Их осталось ровно столько, чтобы сидеть и дрожать.

И.Котов воспитывался бабушкой, известной в прошлом лыжницей. И это особенно помогало ему тихо ненавидеть как спорт, так и физкультуру.

Никита похлопал И.Котова по плечу в такт нечеловеческим ударам собственного сердца. Получилось быстро и больно. На лице И.Котова образовались размывы, которые на самом деле были его улыбкой. Таким образом, он благодарил одноклассника за поддержку. Сидеть на грязной резиновой дорожке и чувствовать, как нещадный огонь, раздутый частым дыханием, сжигает тебя изнутри, было невыносимо.

Физрук Владислав Андреевич расположился на трибуне и записывал в свою помятую тетрадь результаты забега. Авторучка то и дело соскальзывала с его колена, но ничего более подходящего, чем правое колено под рукой не оказалось. Его больной зуб пульсировал в такт бьющемуся сердцу Никиты Русланова. Голова болела после вчерашнего дня рождения химика.

«Проклятый химик. Вместо того чтобы устраивать дни рождения, лучше бы отдал долг. Взял еще в мае, и чего-то ждет. Кажется, надеется на лотерею». При этой мысли у Владислава Андреевича закончились чернила в авторучке, и он вынужден был всем участникам забега, кто шел по алфавиту после буквы «М», нацарапать в тетрадку общее время.

- А теперь играем в футбол! - визгливо крикнул он, вытаскивая из-за спины волейбольный мяч.

Последним уроком был иностранный. Класс был разделен на две группы: французскую и немецкую. У И.Котова, чья бабушка была чемпионкой по лыжам, мать преподавала французский в пединституте. Именно поэтому он знал по-французски только одно слово – «жалюзи». Но этого было достаточно, чтобы иметь в рамках школьной программы удовлетворительную отметку.

Вот здесь Никите Русланову с И.Котовым было не по пути. Он уже пять лет изучал немецкий и, следовательно, ему надо было не на второй, а на третий этаж, в кабинет, где над доской висели три портрета: Шиллера, Гёте и Вильгельма Пика. Из окон хорошо был виден школьный сад, а за ним – металлические гаражи и районный отдел полиции.

Никита решил учить немецкий по двум причинам. Во-первых, как ему говорили, в этом языке все существительные писались с большой буквы. Во всяком случае, так было до тех пор, пока он не начал его изучать. Во-вторых, он болел за сборную Германии по футболу.

Учительница немецкого Акулина Ивановна поставила за урок две четверки, раздала ученикам «Нойес Дойчланд» двадцатипятилетней давности и украдкой взглянула в карманное зеркало. Там ее ожидало немного устаревшее лицо с белыми крашеными волосами, похожими на парик. Ко всему этому она уже привыкла, но ей страшно не хотелось, чтобы было еще хуже. Оторвавшись от зеркала, размазавшего по стенке желтое ухо солнечного зайчика, Акулина Ивановна поднялась из-за стола и подошла к Силантьеву, сидевшему рядом с Никитой.

- Тебе что-то непонятно? – устало спросила она.

Силантьеву было действительно непонятно. Например, то, почему так долго тянется урок. Но он промолчал. Молчать было так удобно! Когда молчишь – чувствуешь себя в безопасности.

В это время звонок прекратил ненужные размышления. Никита, не дожидаясь разрешения, выскочил из-за парты, охваченный голодом. С вечера он ничего не ел.

33.

Возле школы, если идти со стороны алкомаркета «Мореводки» (в одно слово), находилась православная церковь ХVII века Георгия на Плаву. Давно уже закончился ХVII век. Та же участь постигла и некоторые последующие столетия, а приземистое культовое сооружение преимущественно белого цвета по-прежнему стояло на том же месте. Точнее, лет шестьдесят назад церковь отодвинули на пять метров в сторону, чтобы пропустить мимо себя расширяющийся проспект.

Издали храм напоминал мороженое, небрежно наваленное на блюдце. Учитывая то, что купол у церкви светился медью, мороженое было с сиропом. Подойдя вплотную, можно было убедиться в том, что это скорее глыба льда, которую все еще не растопили пронзительные солнечные лучи и жадные человечьи лапы.

В последнее время за место под куполом спорили две религиозные группы, одну из которых представлял о. Гавриил. Он жил неподалеку на пятом этаже в однокомнатной квартире, главной достопримечательностью которой была газовая колонка. Правда, из-за слабого напора воды она часто не работала, что, возможно, было причиной мрачного характера священника.

Окончив ПТУ № 13, будущий о. Гавриил три года служил на флоте, а затем долгое время работал слесарем на одном из военных заводов. Потом настало время, когда все вдруг подумали, что войны кончились навсегда. И о. Гавриил, в то время просто Гаврилов, был вынужден искать новое место. И он его нашел. На птицефабрике получил должность с бодрым названием «боец» и чуть не утонул в крови. Так продолжалось лет пять, а может быть – три. Там он познакомился с будущим епископом Константином.

С тех пор знакомый Гаврилова превратился из будущего епископа в просто епископа, а самого Гаврилова в качестве священника занесло в отдаленный приход на верхнем краю земли, туда, где земная корка намокает от холодной соленой воды. Но однокомнатную квартиру он за собой сохранил.

Какое-то время назад он окончательно вернулся, и теперь вид Георгия на Плаву вызывал у него бессонницу. Ночью он вставал с постели, открывал форточку, курил и всматривался в темноту, где световая реклама соседних магазинов проявляла очертания соседнего храма.

Он глядел сквозь стекло и думал: «Много ли это – отодвинуть храм на пять метров в сторону? Достаточно ли это для обновления?»

А утром из того же окна он смотрел на детей, которые шли в церковь. Последнее богослужение в ней проводилось на 7 ноября 1922 года. А сейчас там действовала художественная школа. И вообще, после того как церковь отделили от государства, а школу от церкви, все окончательно смешалось. Правда, и до этого было не лучше.

Как только все дети исчезали в храме – о. Гавриил включал черно-белый телевизор, ложился на диван и думал о своем. Сорок лет, которые он прожил в два прыжка, очень тревожили его. Если же задуматься, то он мог бы выделить два препятствия, которые мешали ему жить: время и пространство. Все остальное было преодолимо в нужном направлении. Что же касается времени и пространства, то ему казалось, что он начал знакомство с ними не с той стороны.

Обычно о. Гавриил, временно безработный, мог одновременно лежать и думать не более получаса, а потом одевался и уходил на улицу. Раз в месяц он исправно являлся на биржу труда, но специальности «священник» ему еще не предлагали. Однако даже если бы такое случилось, о. Гавриил оказался бы в затруднительном положении. Бог, по всей видимости, был все-таки один, а путей к нему – слишком много. Так много, что казалось, что одного Бога на всех не хватает.

О. Гавриил мечтал об определенности. Он разрывался между Москвой, Киевом и Константинополем. Москвы ему было явно недостаточно. А ведь существовали в мире и другие города.

Каких только городов не было в мире.

34.

Следующая встреча с доктором Моргом состоялась совсем в другой стране. Берлинская стена уже была сметена, но невидимые обломки все еще падали откуда-то сверху.

Дело было в Ленинграде. Серов с доктором Моргом встретились как старые друзья. Когда Берлинская стена рухнула – они перешли на «ты». В ту же секунду.

Время, проведенное в Дрездене, теперь казалось Серову счастливым и беззаботным. И даже спешное бегство из Германии не портило впечатления.

Точнее говоря, встреча прошла не в Ленинграде, а в Санкт-Петербурге, потому что только недавно родной город Серова переименовали. Серов отнесся к переименованию примерно так же, как если бы это была смена фамилии во время смены загранпаспорта… Сегодня у агента одна фамилия, завтра – другая. То же самое можно сказать и о легенде. Позднее Серов и сам десятки раз пересекал государственную границу по поддельным документам – летал на отдых и деловые встречи на испанское побережье.

Конечно, Серов, как и многие другие в то время, пережил период растерянности. Но он твердо знал, что нити спецслужб трудно порвать – потому, что нити давно сплетены в сети, которые уложены на дно. В этих сетях барахталось довольно большое количество полезных людей. А те, кто не попались в сети, при необходимости оказывались на крючке. Тут как раз и наступило время Серова. Он, наконец, почувствовал, что и от него что-то в этом мире зависит. Оказывается, все предыдущие годы он только накапливал опыт, приобретал связи, и вот в мэрии родного города нашел рыбное место. Именно тогда и прилетел к нему из Дрездена доктор Морг, но не как доктор, а как банкир.

- Ты любишь Шекспира? – по привычке спросил доктор Морг и подмигнул.

- Клянусь Амуром! – рассмеялся в ответ Серов.

Официантка в кафе подозрительно на них посмотрела.

Они сели в машину и поехали в загородный дом – отмечать начало новой эпохи.

Позднее о тех временах в жизни Серова писали как о самых темных и криминальных. Делались даже безуспешные попытки возбудить уголовные дела. Серов и вправду в начале девяностых был не слишком осторожен и оставил несколько подписей на сомнительных документах. Речь шла о проданных по дешевке на Запад редкоземельных металлах, нефти… Назывались и адреса петербургских квартир, полученных в качестве взяток. Серова подобные разговоры раздражали. Ему казалось кощунственным рассуждать о потере каких-то жалких сотен миллионов долларов в то время, когда только что в пропасть полетела целая страна, которой он присягал. Ведь Ленинград, переименованный в Петербург, остался тем же, а вот Россия не стала заменой СССР. И это означало, что надо было строить новую страну, при этом - не забывая о себе. Иначе в пропасти вслед за страной окажется и он сам с семьей.

Он уважал немцев за прагматизм. Тот же доктор Морг даже о любви рассуждал прагматически.

Однажды, когда Томас Морг обзавелся своим домом на взморье неподалеку от Петербурга, Серов, навестив его, как бы невзначай спросил:

- А Науку ты совсем забросил?

- Науку?..

Доктор Морг на секунду помрачнел, но потом переборол себя и извлек улыбку на предъявителя. И лицо немедленно засияло. Как показалось Серову, это было неуместно.

- Науку нельзя забросить, это ведь не сеть и не спиннинг, - ответил доктор Морг.

- То есть значит, с феромонами не покончено?

- Это все равно, что спросить – не покончено ли с любовью… Конечно нет. Я думаю, мы находимся на пороге больших свершений.

- И свержений, - вкрадчиво добавил Серов.

Начальники Серова, в том числе и те, кто в середине 80-х затеял игру в феромоны, стали сходить со сцены. Время генералов КГБ прошло. Настало время подполковников и майоров.

35.

Придя домой, Никита Русланов с головой залез в холодильник и выгреб оттуда все более-менее съедобное. Разогрел вчерашние щи, вонзил в консервную банку вечно липкую открывашку. Одновременно с этим он уже жевал сушку, а по кухне разносилась музыка. И хотя ничего человеческого не было в этой музыке, Никита не спешил ее выключать.

Насытив свой безжалостный желудок, Никита взобрался на плюшевое кресло и принялся переключать каналы телевизора. Музыка к тому времени вновь вернулась внутрь больших колонок, присоединенных к компьютеру.

Нажимая на кнопки, он как будто бы играл в крестики-нолики. И все время проигрывал.

Зазвонил телефон. Это было уже лишнее. Никита не одобрял изобретение телефона. Из-за этого родители слишком часто могли его достать. Но менять что-то было уже поздно. Все случилось задолго до его рождения.

Добравшись до трубки, лежащей в кармане куртки, Никита обнаружил, что звонит И.Котов. Его голос был немного испорчен расстоянием.

- Что тебе? Химию я дам тебе списать завтра.

- Договорились. Но я не о том.

У И.Котова были разносторонние интересы. Обычно он действительно интересовался химией или физикой, но мог попросить списать и математику, и даже историю.

Но на этот раз разговор зашел совсем о другом.

- Мне нужны деньги. Чем больше, тем лучше.

- Тебе что – на обед не хватает?

- Я серьезно.

И.Котов никогда не отличался серьезностью, хотя всегда прилагал к этому усилия. Может быть, у него не было даже чувства юмора, но рыжие волосы и маленький рот делали многие его слова похожими на что-то вроде шуток. Он уже перестал на это обижаться.

- Значит, тебе нужны деньги? Но денег-то у меня как раз и нет.

- Я знаю.

Все правильно, он знал, но это не меняло дела.

- Хорошо. Так что же тебе надо?

- Я же сказал.

Нет, Никита был прав, когда время от времени порывался, несмотря на строжайший запрет отца, отключить телефон.

В дальнейшем оказалось, что И.Котов предлагает немного подработать. При слове «немного» Никита нахмурился. Как это - «немного», если только что И.Котов говорил, что денег ему нужно «чем больше, тем лучше». Никита бы, конечно, не отказался от некоторой суммы, жизнь дорожала. Но работать ему не хотелось страшно. Кто бы знал, как ему не хотелось работать! К счастью, его никто и не заставлял.

Но Никита имел в виду только тяжелую физическую работу, а И.Котов – несколько иное.

- Нам дадут листовки и газеты. Газеты мы продадим, а листовки раздадим просто так, - торопливо делился планами И.Котов. – Их распространяет религиозная организация. Денег у них больше, чем у Господа Бога, и они не скупятся.

«Сектанты, - подумал Никита. – И вообще, я не знаю – сколько надо иметь денег на банковском счете, чтобы быть Господом Богом».

- Они платят не задумываясь! – задыхался от переизбытка слов и чувств И.Котов. – Нули будем считать только мы!

«Почему И.Котов начал считать с нулей? Лопаты в руках их, и деньги они гребут лопатой?»

Никита языком прикоснулся к телефонной трубке. Разговор приобрел новое звучание.

36.

Ребров вытащил из кармана диктофон и обнаружил, что аккумулятор разряжен. Что ж, придется записывать от руки. Можно было бы использовать диктофон в телефоне, но у него вечно память забита до отказа. Так что придется воспользоваться блокнотом.

Перед журналистами появились знакомые фигуры. Тот, что пониже – щуплый, с бородкой, в больших очках с толстыми стеклами, опальный писатель Альберт Омонов. Тот, что повыше – доступный по любому каналу телевидения массивный, такой же тяжелый, как полное собрание его сочинений, - Ханов.

Разглядывая Омонова и Ханова, Ребров подумал о том, что они оба движутся разными путями, но цель у них одна – вернуться назад. В имперское прошлое. Они – большевики. Сталин для обоих по-прежнему едва ли не идеальный политик.

В ожидании начала дискуссии Ханов и Омонов, усевшись рядом за столом, тихо переговаривались. Ханов пожаловался:

- На дорогах такие пробки, как будто идет «Марш несогласных».

Омонов в ответ лишь усмехнулся, а Ханов стал развивать тему:

- Пробки – это социальный мега-теракт.

Спустя минуту тот и другой наперебой заговорили о «восстании «Мерседесов» и бунте «Лендловеров». Страшно подумать, чем бы этот разговор закончился, но тут обоим писателям было предложено приступить к дискуссии, которая носила название «Выхода нет».

Альберта Омонова представили как лидера большевистско-националистической партии. Омонов, откашлявшись, вынужден был тут же поправить ведущего:

- Если вы не хотите, чтобы у вас и у меня были неприятности, меня надо называть председателем исполкома коалиции «Потусторонняя Россия»… Если когда-то меня называли агентом КГБ, то теперь – агентом ЦРУ. На меня вылито столько дерьма, - с гордостью произнес он, - сколько не было, наверное, вылито ни на одного писателя за всю историю существования русской литературы.

И Омонов заговорил о выборах:

- Если раньше политика у нас существовала, то сейчас ее извели на корню. Выборы в современной России мне напоминают выборы в концлагере, когда выбирают из числа охранников.

О том, насколько честными и свободными были выборы при Сталине, Омонов почему-то ничего не сказал.

Ханов тоже далеко в историю не углублялся, назвав партию «Единомышленников» «катапультой, которая снова вынесет Серова в президенты».

Годы, предшествовавшие призванию Серова во власть, он сравнил с зоопарком, в котором не было крупнокопытных.

- Там преобладали, в основном, рептилии, - уточнил Ханов. - Сейчас нам нужен авторитарный режим, - добавил он. – Повернувшись к Омонову, он доброжелательно произнес: - Мне были симпатичны блистательные лозунги Омонова «Сталин, Берия, ГУЛАГ». В лагере жить не очень удобно, но это лучше, чем с мартышками.

- Я всегда был сторонником социализма и с этой дороги не сойду, - ответил Омонов. – Сомневаюсь, что и у экс-чемпиона мира по шахматам Просперова есть либеральные убеждения. А я с ним общался несколько лет, и в уверен в этом.

Но все-таки Альберт Омонов дал повод заподозрить себя в либерализме. У него вырвалось:

- Я – за мультипартийный парламент! - Спохватившись, он в качестве оправдания добавил: - Но я не либерал. Либералом был Серов, когда работал помощником у мэра Петербурга и выдавал лицензии на открытие казино… Негоже нам находиться под властью полуполковников… И совершенно непонятно, зачем эта власть обрушивается всей мощью на либералов, которые больше нескольких процентов не наберут.

- Нынешняя власть это делает по инерции, - уверенно предположил Ханов. – Но пока что эта власть в демократов не стреляет, как стреляла в нас, когда танки подгоняли к парламенту…

37.

После получасовой беседы Ханов решил Омонова то ли похвалить, то ли оскорбить:

- Альберт Омонов является единственным либералом в российской политике… Сейчас политика ушла из парламента и живет в кремлевских катакомбах. Красота парламентского гниения завершилась... «Единомышленники»» никогда не станут партией. Это – механизм продавливания. И я не вижу ничего в этом дурного.

- Лихорадочно хотел придумать что-нибудь обидное для Ханова, но не нашел, - ответил Омонов, все-таки обидевшийся за слово «либерал». Тяжело вздохнув, он нервно произнес: - Сегодня я вынужден стоять на митинге с дочкой… э-э… или внучкой?... автора «шоковой терапии», который приказывал нас убивать в 93 году… Для меня мерило – это победа. Я по-прежнему мечтаю о большевистско-националистической революции!

И Омонов принялся говорить о зажравшейся военщине, слившейся с либералами.

Упоминание о большевистско-националистической революции, видимо, вдохновило Ханова, и он с удовольствием переключился на свою излюбленную тему – на создание Пятой Империи.

- Для меня мерилом тоже является Победа. Для Победы я готов брататься даже с дьяволом и с чертом. Политика требует любых контактов. Вспомним Сталина, сцементировавшего осколки романовской империи. А вот со словом «военщина» я не согласен. Это не военщина, а полководцы Чеченской войны, мои друзья-генералы.

В этот момент Ребров как раз и подумал, что, пожалуй, Омонова и Ханова разделяет только одно – отношение к Серову. Председатель исполкома «Потусторонней России» считает, что власти у Серова и сейчас предостаточно, а Ханов убежден, что Серову власти пока еще не хватает.

- Какая еще большая власть нужна Серову?! – раздраженно спросил Омонов. – Она и так выше царской. У нас столько ментов на квадратный метр, что это опасно для граждан. И для вас тоже. Вы им про имперскость, а они вам… У власти саблезубая рожа тигра, который рвет всех на части… Вы считаете, что я враг России? Какая вам еще нужна империя?.. К власти пришли чекисты, на которых даже их бывшее начальство - генералы КГБ - смотрят с ужасом. Где личности сегодня? Спросите себя – почему вы не в парламенте? А дельцы - в парламенте. Наш народ не состоит из миллиардеров.

Потом Омонов произнес фразу, после которой раздались аплодисменты и смех. Фраза была следующая:

- Другого императора у вас нет?

Ханов ответил моментально:

- Нет! Серов в кольце врагов! Мы живем в грязном, чудовищном периоде, когда преступники еще на свободе. Но удар будет нанесен!

Несмотря на то, что дискуссия называлась «Выхода нет», после встречи участники направились к выходу. Ни один его не миновал.

38.

Отец Никон (Фоминых) был, наверное, самый известный священник в городе. Во всяком случае, там утверждал сам о. Никон, служивший в храме Спаса на Бровке, что неподалеку штаб-квартиры фан-клуба футбольного «Авангарда», где он, бывший вратарь дубля куйбышевских «Крыльев Советов», председательствовал, чем увеличил количество своих прихожан вдвое.

Но в последнее время футбольный бум в городе прекратился. Команда играла как можно хуже. Футбольный чемпионат, проходивший по системе» «Зима-зима и ничего кроме зимы» хорошего не сулил. И о. Никон всерьез занялся по-настоящему богоугодными деяниями, а именно – возвращениями храмов, отобранных еще в двадцатые-тридцатые годы. Внимание его привлекла церковь Георгия на Плаву. Месторасположение и размеры вдохновляли. Соответствующие предложения были отправлены в канцелярию митрополиту. О.Никон любил писать письма. И если бы в мире не было вообще ни одного митрополита, то он все равно писал бы письма. Причем не электронные письма, а запечатанные в конверт, в котором таятся облагороженные ровными синими строчками листы бумаги. И не обязательно их читать. Читать даже не желательно. Ожидания все равно не оправдаются. Но само понятие – «письмо», настраивало о.Никона на нужную волну. И как сладко было на ней держаться!

На этот раз письмо получилось короткое. Отправив его, о. Никон задержался на улице. Пасмурное небо усыпляло. Все-таки, о.Никон надеялся, что митрополит послание его прочтет, и не только витиеватый сказочный почерк заинтересует владыку.

Священник шел по улице с односторонним движением не торопясь, сильно хромая. О том, как он сломал ногу, о. Никон вспоминать не любил, тем более что случай был для него нехарактерный. В тот несчастный день у него неожиданно разболелась голова, и он ногой стучался в дверь закрытой аптеки. Но вышло неудачно.

На пятом десятке жизни кости срастаются не так успешно.

Если бы не боль в ноге, он давно бы все забыл. А так от ноги до сих пор пахло вонючими бальзамами и чем-то еще, похожим на рыбий жир.

Вдруг о. Никон вспомнил, что оставил в своем храме бумажник. До Спаса на Бровке было два квартала.

Многие другие священники имели по несколько автомобилей, но о. Никону это было чуждо. Заработать он мог бы и в другом месте. Но раз судьба сложилась так, что он служил Богу, все дорогостоящие предметы, тем более автомобиль, он исключал из своего обихода. Может быть, поэтому прихожане к нему относились с большим уважением. Он это ценил, хотя слухи о том, что он носит вериги, были неоправданны. И хромата его связывалась народом с самобичеванием, что оказалось преувеличением. Но достоинств у о. Никона и без хромоты было множество.

Пройдя два квартала, священник хотел было уже войти в церковь, как перед ним возникли два молодых человека лет пятнадцати. Один из них, рыжий, со смущением с ним заговорил. Жестом о. Никон пригласил обоих войти, и все трое, пройдя черным ходом, оказались в почти пустой комнате с письменным столом и как раз тремя стульями. Под ногами лежала, словно река Нил в пустыне, вытертая посередине дорожка бледно-синего цвета. На стенах висело несколько икон и портрет какого-то царя. Позднее выяснилось, что это была фотография бразильского футболиста Сократеса.

И.Котов и Никита Русланов недоверчиво все это оглядели и заняли свои места согласно подставленным стульям.

Минут через двадцать оба приятеля вышли их храма Спаса на Бровке, держа перед собой две большие коробки. О.Никон задержался минут на пятнадцать, а когда вышел на улицу – встретил усиленный дождь. Это был первый за две недели дождь.

…Листовками приятели набивали почтовые ящики неохваченных Господом Богом граждан. А иллюстрированный журнал «Спаситель» они раздавать бесплатно не хотели и пробовали его продавать. При этом Никита пускался на разные ухищрения, вроде устной аннотации несуществующих в журнале публикаций. Никита заметил, что люди, особенно прохожие, любят доверять первому встречному, находя в этом неосознанное удовольствие. Деньги они отсчитывают торопливо, словно бы пытаясь избавиться от лишнего груза. Но если покупателю ничего не обещать, а просто предложить купить, то он пройдет мимо, да еще и сморщится. Прохожие доверяют только чужим словам. Чужие слова – это чудо.

Никита быстро приноровился к этому, а И.Котов не смог. Он, почему-то, считал, что обещать то, чего нет – обман. Он не учитывал то, что в мире есть всё. Всё-всё. Не здесь – так там.

- Тут нет никакого обмана, - утверждал Никита. – В худшем случае – непреднамеренная ошибка.

При этих словах он пробовал сделать умное лицо. Это было проще простого.

С каждого проданного «Спасителя» они зарабатывали по тридцать рублей. Никита, поначалу нехотя взявшийся за работу, оказался более приспособленным к этой деятельности. Может быть потому, что лучше умел считать.

Бывали, правда, неизбежные недоразумения. Один раз покупатель – мужчина с бритым затылком и тяжелой густой бородой – приобрел газету «Новые деяния Святых апостолов», а спустя минуту бросился им вслед. Соблазненный обещанной программой телевидения на новую неделю, первоначально он даже обрадовался, хотя привередливо уточнил:

- А программа кабельного телевидения там есть?

- Есть-есть, - успокоил его Никита, передавая из рук в руки прекрасно отпечатанный номер «Новых деяний Святых апостолов».

- И канал «Перец»?!

- А как же!

Не обнаружив желанной программы, мужчина не сумел совладать со своим возмущением и перешел на бег. Никита и И.Котов последовали его примеру и вскоре поняли, что уступают покупателю в выносливости, тем более что руки отягощали пачки с листовками, газетами и журналами. Хорошо, что приятели успели вскочить в автобус и поэтому отделались легким, как воздушный поцелуй, испугом и штрафом за безбилетный проезд.

39.

К дрезденским временам Серов и доктор Морг в разговорах друг с другом в девяностые годы возвращались часто. Но один разговор – в сауне с немецким пивом – в прямом смысле сорвал Серова с места.

- Ты знаешь, что теперь на вашей вилле на Ангеликаштрассе? – задал невинный вопрос доктор Морг.

- Неужели – публичный дом? – предположил Серов и ухмыльнулся.

- Общество антропософии, - сделавшись серьезным, ответил доктор Морг.

«Надо же, - удивился Серов. - В подвале на Ангеликаштрассе мы парились в сауне, рассуждали о перестройке, говорили о русских женщинах, немецком порядке и беспорядочных связях. А теперь, видите ли, там общество антропософии».

На следующий день они слетали в Дрезден. В 90-е годы Серов часто летал из Петербурга на день-другой в Западную Европу, но обычно – куда-нибудь к морю, в Испанию.

Они прилетели в Дрезден как раз в День Белого Лотоса – 8 мая. Серов шел по Ангеликаштрассе, глубоко вдыхал теплый почти летний воздух, и подзабытые запахи немецкого мая возвращали его на десять с лишним лет назад, в то время, когда доктор Морг впервые познакомил его с атропософскими азами. Тогда невозможно было предположить, что спустя несколько лет в кабинетах, в которых на книжных полках стояли труды Маркса и Горбачёва, будут стоять книги Рудольфа Штайнера с говорящими названиями: «Тайная наука», «Древние мистерии и христианство»…

Вначале Серов относился к антропософии с иронией, хотя сама по себе идея восстановить союз религии и науки ему скорее нравилась. Наука, если к ней присоединить Бога, от этого сложения делалась только богаче, ярче, можно сказать – доступней. Но Серова как человека прагматичного смущал повышенный мистицизм, все эти «Белые лотосы» и тому подобное.

Однако доктор Морг проявил настойчивость, пустив в ход свое немецкое и русское красноречие. Тем более что обнаружились русские корни антропософии – у истоков которой вместе с Рудольфом Штайнером стояла родившаяся в России Мария Сиверс. К тому же, вспомнили и Александра Блока, и Блаватскую… Когда-то в основанном Штайнером антропосовском храме в швейцарском Дорнахе бывали его русские ученики – Максимилиан Волошин и Андрей Белый. Имел отношение к антропософии и однофамилец Серова – знаменитый художник.

Появился еще один предлог – читать теософские труды для того, чтобы подучить немецкий язык. Здесь оказались очень уместны старые журналы доктора Штайнера «Lucifer-Gnosis».

Доктор Морг не считал зазорным называть создателя антропософии доктора Штайнера своим кумиром, особо подчеркивая его оккультные способности. Напирал он и на ясновидение, но не сильно. Все-таки, воспитанный в советской школе Серов к ясновидению относился настороженно. К тому же, его только что избрали секретарем партийной организации, и это не слишком сочеталось с антропософией. И все же доктор Морг еще в восьмидесятые годы научил Серова искусству медитации, а именно направил на путь самопознания человека в восьми медитациях.

Но Серов споткнулся о порог, точнее говоря – о четвертую медитацию, в которой доктор Морг словами доктора Штайнера внушал:

- «Медитирующий пытается составить представление о "страже порога". Когда душа достигла способности наблюдать что-либо вне чувственного тела, для нее могут наступить известные трудности в жизни чувств. Она может увидеть себя вынужденной занять по отношению к себе самой совершенно иное положение, чем к какому привыкла раньше…»

Все это было как-то уж слишком мудрено (АнтропоСОФИЯ, где «софия» в переводе с греческого – «мудрость»).

В нулевые годы, уже взлетев во власть и сделавшись национальным лидером, Серов несколько раз прилетал в Дрезден. Это были встречи на высшем уровне.

Тут-то он и почувствовал, насколько изменилась жизнь. И никто, в том числе и он сам, руководитель огромной страны, не в силах повернуть жизнь вспять.

40.

Ребров вернулся на два дня в Москву. В день возвращения у него было нехорошее предчувствие. Он раз десять звонил Анюте, но безрезультатно. Трубку она не брала.

«Наверное, разрядился телефон», - придумывал утешение Ребров.

Он придумывал его до тех пор, пока не столкнулся с Анютой у порога их общей квартиры, которую они снимали уже года полтора.

Анюта удивленно захлопала большими глазами.

- Ты? – удивилась она.

- В какой-то мере…

- Что-то случилось?

- Случилось. Ты не отвечаешь на звонки.

- А-а… Извини. Не было настроения.

Они вошли в квартиру. Но Ребров не почувствовал, что вернулся домой. Анюта выглядела так, как будто ее кто-то заморозил.

- По-моему, что-то случилось, - произнес он. И попробовал заглянуть Анюте в глаза.

- С чего ты взял? Просто немного голова болит… Ты надолго приехал?

- На два дня. У меня через три часа встреча с Бескорыстиным. Пойдешь со мной?

- Да ну его…

- Пойдем, развеешься. Я не хочу расставаться с тобой ни на минуту. Раз уж я в Москве.

- Не знаю…

- Вот и отлично.

Ребров медленно прижал Анюту к себе.

41.

- Кино может привести к просветлению? – спросил Ребров – лишь бы что-нибудь спросить.

- Конечно, - беззаботно ответил Бескорыстин. - Поэтому кино для меня - зарабатывание денег.

Они сидели в просторной комнате, почти зале. Ночной клуб «Выдра» проводил вечеринку, в которой Бескорыстин участвовал. Вечеринка была посвящена изменениям тарифов на мобильную связь. Реброву поручили быстренько подготовить статью на полполосы. О смысле жизни.

- Хорошо, в кино вы – из-за денег, а в церковь-то пришли зачем? – продолжал допытываться Ребров, скашивая глаза на Анюту, которая скучала на огромном желтом диване неподалеку. - И вообще, что такое служение священнослужителя?

- Как – что? – удивился Иван Бескорыстин странному вопросу и пояснил: - Служение священнослужителя – это геморрой.

- Ну да, понятно. Болезненно и стыдно.

- Служба в церкви – чудовищный труд, - со знанием дела продолжил Иван Бескорыстин и нацепил на глаза очки с круглыми желтыми стеклами. - Утром на голодный желудок, предварительно не поев мяса, и не поев и не попив ничего с момента засыпания, ты едешь куда-то на службу. И до одиннадцати часов ты ведешь службу. Поесть удается в час, в два…Ничего там кроме геморроя не найдешь, статус никакой… Так что служение священнослужителя – это ге-мор-рой… Мы находимся в жесткой иерархии. Если светский человек имеет возможность в международный суд подать, то у нас архиерею может не понравиться, что воду подали не теплую. Или не холодную… И с меня могут снять крест и отправить в никуда. Можно остаться на улице в три секунды.

- В общем, всё – как в светских учреждениях.

- А что вы хотели? Достичь идеала? Тогда имейте в виду: наш общественный институт не идеальный, пока люди не идеальны. Есть люди терпимые и нетерпимые. Приходится сталкиваться с самодурством...

- Помню, вы как-то говорили о православии как о прагматическом учении.

- Да, это так. В общении друг с другом священнослужители довольно практичны. Елея нет. Это только на телевидении, когда священнослужитель - в нелепом подряснике, купленном случайно, а не пошитым специально… Это комедия в большей степени.

- Так некоторые православные миссионеры и выглядят как скоморохи.

- Скажут – «голым пляши», буду голым плясать, - с некоторым отчаянием в голосе ответил Иван Бескорыстин.

- Это будет такая ваша жертва, но во имя чего? Богу это очень надо?

- Жертвенность – это другое, - ответил Иван Бескорыстин. Отчаяние его мгновенно исчезло, и лицо освежила хитрая улыбка. - У католиков жертвенность выглядит немного смешно и напоминает садо-мазо и что-то непристойное. – А для православных жертва – системный процесс, это не «поскользнулся на дзот» – при всем моем уважении к Александру Матросову. Это - каждый день принимать людей такими, какие они есть. Это приятие людей как родственников. Вам могут сказать: «Ваш брат убил человека и съел». Вы ответите: «Ай- ай-ай… Но он брат все-таки…». Это готовность к всепрощению, готовность к приятию…

- И в чем же тогда Божья справедливость?

- Если бы Бог был справедлив, то нас бы не было, - уверенно ответил Иван Бескорыстин. - У всех у нас рыльце в пушку. А тот, кто отрицает это – тому нужно попить пилюли. Или он глуп. Выбор не большой. Это как у Льва Гумилёва, когда нация теряет свою пассионарность. У нации есть выбор: либо глупость, либо дикость. Россия выбрала дикость. Толкиен, когда писал «Властелин колец», в орках видел русских. Да, мы такие…

Слова эти Иван Бескорыстин произнес, кажется, не без гордости.

- Мы - не институт верующих людей, - продолжил он. - Мы – институт людей, стремящихся к вере. Мы хотим преодолеть в себе опасение внутренней бессмыслицы… Католицизм слишком уж следит за временем и за веяниями. Мы в большей степени интроверты и начинаем исправление мира с самих себя. Не знаю как вы, а я - человек смешливый, непоследовательный…

- Для того чтобы написать сценарий фильма «Дао Дауна», что было важнее – быть смешливым или непоследовательным?

Сценарий «Дао Дауна» Иван Бескорыстин написал на основе «Идиота» Достоевского. Действие он перенес в современность, по сюжету почти ничего не изменив. Ну, разве что, сущий пустяк: Настасью Филипповну в конце съедают.

- Все было важно, - ответил Иван Бескорыстин и не упустил случай похвастаться: – Мне рассказывали: в одной из школ 60 % всех, кто писали изложение по «Идиоту», написали, что Рогожин убил и съел Настасью Филипповну.

- Похоже на глумление.

- Не-е, не похоже… Помню, до того, как фильм показали, режиссер Рома Капустин нанял толпу педагогов, которые ходили и за 20 долларов кричали: «Не дадим глумиться над Достоевским!» Потом он нанял толпу православной общественности, подороже. Они устроили показательный суд…

- А ведь могли и вы попасться под горячую руку.

- У меня от этого более мирные воспоминания. Иду я как-то по подземному переходу… Вижу, ко мне приближается какой-то мужчина благообразной наружности. То ли родственник какой, то ли знакомый… Я забыл – как его зовут. Неудобно. Он подходит и начинает целоваться. Сразу видно – православный. Целовались мы всласть, без, естественно, совсем уж эротичных намерений, чисто по дружески… Оказалось, что это он организовал и возглавил суд надо мной. Он рассказал, как хорошо расходится в зарубежных приходах кассета с судом… После чего, без перехода, продолжая целоваться время от времени, он говорит, что является зампредседателем «Союза Михаила Архангела», и предлагает мне стать членом этого союза. Я тут же соглашаюсь. Почему бы и нет? Я и в «черной сотне» почетный член, и в душе патриот… Доцеловались мы с ним до красных губ и, слава Богу, разошлись… Вот такие у меня от «Дао Дауна» впечатления.

- А от фильма «Цап-Царап» осадок остался?

- Осадок? Обошлось без осадков, но был порывистый ветер. У меня в этом фильме очень странная роль – и шута, и палача, - пояснил Иван Бескорыстин. - У меня получился образ человека с ничем не мотивированным обожанием царя… Это как кричать: «Серов! Серов!!! Наш президент!!!» Вот такой он, прямо хоть убей… Его сожгли… Он стоит на костре. Съемки, зима… Сжигают не по-европейски, когда две вязанки в огонь, даже не прожариваешься… У нас трехэтажное сухое дерево… Я стою и понимаю: по большому счету, если рассуждать серьезно, это как раз то место, где такой как я и должен стоять.

Когда Бескорыстин заорал «Серов – наш президент!», Анюта сильно вздрогнула, заткнула уши и вжалась в желтый кожаный диван.

42.

Это было бурное лето – одно и самых напряженных в жизни Серова. Но именно тогда он по-настоящему осознал, что занимается не просто политикой и экономикой. Нет, он выполнял духовную миссию.

Он, разумеется, и раньше на эту тему думал. Встречался со старцами, проводил время в молитвах… Но тогда это скорее шло от ума, а сейчас он почувствовал в себе особый духовный заряд.

Серов уперся взглядом в бритвенное зеркало, которое на мгновение превратилось в икону. Не об этом ли когда-то написала ему из Елизарова настоятельница Спасского монастыря игумения Марфа, о которой писал Ханов в романе «Холм»? В ее обращении к Серову были такие слова:

«…там, где исчезают границы земного бытия, проступает таинственный свет Промысла Божьего, без которого в мире ничего не совершается, и обнаруживается живая связь земных людей с миром небожителей. И в Вашей жизни рассматривается это Божественное водительство».

В том восторженном обращении просветленная настоятельница говорила, что Серов совершил «восхождение на крест высокого государственного служения». На кресте полагалось провисеть как минимум два срока. Но еще лучше – как можно дольше.

«Через Вас, - напоминала игумения Марфа Серову, - Господь совершает и дело нравственного воспитания людей, их благоговейного отношения к власти, как оно и подобает по Божьим заповедям».

А так как возрождение Спасского монастыря по времени счастливо совпало с «восхождением на крест» Серова, то можно было сделать вывод: недовольство местных жителей земельными аппетитами монастыря – это покушение на национального лидера, по глубокомысленному выражению настоятельницы Марфы, «незримо связанного со Спасской обителью». Что, в конечном итоге, привело к тому, что автора разоблачительных статей о настоятельнице Спасского монастыря предали анафеме. И это, безусловно, несколько оживило безмятежную жизнь тихой провинции.

Серов отошел от зеркала и отравился туда, где проступает свет Промысла Божьего.

43.

Историк Павел Петрович спросил у Никиты о Иеримии Бентаме. О Наполеоне бы он рассказал больше, но пришлось ограничиться Бентамом. Никита утешал себя мыслью о том, что в действительности его идеи куда интереснее наполеоновских. А то, что Бентам не был императором, только подтверждало эту мысль.

Никита, не выходя к доске, заговорил о ликвидации колоний. На доске он мысленно писал нужный текст, а читать с нее труда уже не составляло. Секрет его устных ответов был прост.

Историк утвердительно кивал, хотя слушал невнимательно. Похоже, он вообще не слушал, но верил в то, что Никита говорит правильно.

На последней парте сидел и громко шептался с Силантьевым И.Котов, чья улыбка была зарезана острым зубом, нависающим над губой.

Павел Петрович нехотя сделал замечание и вновь постарался обратить внимание на Никиту. И вновь это у него не получилось. Тогда он сказал:

- Правильно. Ответ прошу считать отличным.

Класс мысленно с такой отметкой согласился.

Стало тихо. И только шепот портил тишину.

44.

«Практически у каждого живого человека есть тело. И если оно болит, например – в области колена, то это не удивительно. Так и должно быть», - думал Никита, обильно поливая свое колено зеленкой. Образовавшееся пятно напоминало ему очертания вечнозеленого континента.

Десять минут назад Никита еще лежал на шершавом асфальте, похожем на шкуру выпотрошенного носорога. В руках у Никиты был велосипедный звонок. Остальная часть велосипеда, включая надкушенную велосипедную цепь, находилась значительно дальше.

Одиннадцать минут назад огромной величины пес волчьей наружности погнался за велосипедистом. Хозяин пса, господин немолодой и, судя по колебаниям тела, шаткого здоровья, не устоял перед могучим рывком животного, и выпустил поводок. Теперь собачник семенил далеко позади, беспомощно заламывая руки, ноги и шапку.

Несмотря на усилия Никиты уйти от преследования, он был настигнут, и песьи зубы вонзились в то, что попало на зуб. К счастью, это оказалась всего лишь велосипедная цепь. Свежий воздух пронзил страшный скрежет, которого бы Никита обязательно испугался, если бы не упал на асфальт. Голову его не успела разрезать мысль о том, что могло бы случиться – хвати пес своими зубами немного повыше.

Никита просто лежал на боку, не видя, как страшное животное с окровавленной пастью отползало прочь, навстречу своему испуганному хозяину.

«Практически в каждом живом человеке живет боль», - думал Никита, отматывая бинт.

Затем он причесался, глядя в стеклышко наручных часов.

45.

«На земле есть всего три порока: свобода, равенство и братство», - записал о. Гавриил в своем дневнике и вырвал страницу, чтобы сжечь.

Потом он в поисках спичек слазил в корзину с грязным бельем и ничего там не нашел. Да это было уже и не важно.

За стеной соседи включили музыку, что не входило в планы о. Гавриила.

В тот момент он догадался – как надо действовать, если он вообще собирался действовать.

Дата добавления: 2015-10-24