УКОРЕНЕНИЕ 1 страница

Проблема способа воодушевить народ совершенно нова. Платон лишь намекает на нее в «Политике» и других произведениях; несомненно, на эту тему существовали учения в полностью утраченных на сегодня тайных знаниях времен доримской античности. Возможно, эта проблема и подобные ей рассматривались тамплиерами и первыми франкмасонами. Монтескье, если не ошибаюсь, не знал о ней. Руссо, с его сильным умом, вполне ясно признал ее существование, но далее не пошел. Не создается впечатления, что кто-либо в 1789 году подозревал о ней. В 1793 году, не утруждая себя даже постановкой этого вопроса, а еще менее – исследованием его, наспех выдали решение – придумали праздники высшего существа и праздники богини разума. Они были смешны и одиозны. В XIX же веке уровень разумности оказался гораздо ниже сферы, в которой подобные вопросы возникают.

В наше время изучили и проникли в проблему пропаганды. Солидный вклад здесь принадлежит, в частности, Гитлеру. Но это уже совсем другая проблема. Пропаганда не стремится вызвать вдохновение; она прикрывает, заделывает любую щелочку, сквозь которую вдохновение могло бы просочиться; она полностью наполняет душу фанатизмом. Ее приемы не могут быть применены для достижения противоположной цели. Речь не идет и о принятии противоположных способов; причинные связи не так уж просты.

Не нужно также думать, что вдохновение народа – всегда только божественная тайна, которая, следовательно, не приемлет каких бы то ни было методов. Высшая и совершенная степень мистического созерцания – вещь еще бесконечно более таинственная, и все же святой Хуан де ла Крус написал о способе его достижения трактаты, которые по своей научной точности стоят гораздо выше всего, написанного психологами и педагогами нашего времени. И если он счел своим долгом сделать это, то без сомнения был прав, поскольку был компетентен; красота его произведения – достаточно очевидное подтверждение его истинности. По правде говоря, начиная с ранней античности, намного предшествовавшей христианству, и до позднего Возрождения, всегда повсеместно признавалось существование некоторого метода в сфере духовности и всего того, что имеет отношение к благу души. Все более методичное воздействие, оказываемое людьми на материю, начиная с XVI века, привело их к обратному – к мысли, что интересы души либо полностью произвольны, либо подчинены магии, непосредственной действенности намерений и слов. Это не так. Все в творении подчинено методу, включая точки пересечения этого мира с иным. Именно на это указывает слово Logos, означающее скорее отношение, нежели речь. Меняется сфера — меняется метод. По мере перехода на более высокую ступень он становится все более строгим и точным. Было бы довольно странным, если бы порядок материального в большей мере отражал божественную мудрость, чем порядок относящегося к душе. Верно обратное.

Очень жаль, что проблема, для решения которой, если не ошибаюсь, не существует ничего, что могло бы направлять нас, оказалась той проблемой, которую мы должны сегодня решить, под угрозой не просто исчезновения, но полного небытия.

Кроме того, если бы Платон, например, сформулировал общее решение, то нам, чтобы выйти из положения, недостаточно было бы просто воспользоваться им; ибо в нашей ситуации история – слабое подспорье. В истории не упоминается пи об одной стране, оказавшейся в ситуации, хоть отдаленно напоминающей положение, в котором может оказаться Франция в случае германского поражения. Нам, кстати, даже невдомёк, какой будет эта ситуация. Мы знаем лишь, что прецедентов ей нет. Таким образом, даже если бы мы и знали, как сообщить вдохновение некоей стране, мы еще не знаем, как поступить с Францией.

С другой стороны, поскольку речь идет о проблеме практической, знание общего решения не является обязательным для отдельного случая. Когда станок останавливается, то какой-нибудь рабочий, мастер, инженер, не обладающий общими знаниями по ремонту станков, может найти способ снова запустить его. Первое, что он предпримет в этом случае, – это осмотр станка. Однако, чтобы осмотр принес пользу, нужно иметь хотя бы некоторое понятие о механических связях.

Точно так же, наблюдая изменяющуюся изо дня в день ситуацию во Франции, необходимо помнить о понятии общественного действия как о способе воспитания страны.

Недостаточно только заметить это понятие, уделить ему внимание, разобраться в нем, следует всегда ощущать его в душе так, чтобы оно присутствовало даже тогда, когда внимание занято чем-то другим.

Оно требует усилия тем большего, что для нас эта мысль совершенно нова. Начиная с Возрождения, общественная деятельность никогда не рассматривалась под таким углом зрения, в ней видели способ установления формы власти, которую считали желательной в том или ином отношении.

Воспитание – детей или взрослых, отдельных людей или целого народа, или даже самовоспитание – заключается в том, чтобы пробуждать движущие силы. Образование должно указывать, что полезно, обязательно, хорошо. Задача же воспитания – найти движущие силы для эффективного исполнения. Ибо никогда никакое действие не осуществится без движущих сил, способных поддерживать его необходимой энергией.

Пытаться вести человеческие создания – себя самого или других – к благу, указывая лишь направление, не потрудившись обеспечить наличие соответствующего побуждения, это все равно, что жать на акселератор, пытаясь привести в движение машину, не заправленную горючим.

Это подобно попытке зажечь керосиновую лампу, не налив в нее керосин. Эта ошибка раскрыта в достаточно известном, читаемом, перечитываемом и цитируемом вот уже двадцать веков тексте. И, тем не менее, ее продолжают совершать.

Нетрудно классифицировать воспитательные меры, заключенные в общественном действии.

Это, прежде всего, – страх и надежда, которые вызваны угрозами и обещаниями.

Внушение.

Выражение, либо официальное, либо одобренное официальными властями, определенных мыслей, которые еще до своего выражения действительно жили в сердце толпы или в сердце отдельных активных элементов нации.

Пример.

Сами формы действия и созданные ради него организации.

Первый способ самый грубый, и он использовался всегда. Второй сегодня является всеобщим достоянием, это способ, манипулирование которым было гениально изучено Гитлером.

Три других игнорируются.

Нужно попытаться представить их себе как три последовательные формы, в которые наша общественная деятельность может вылиться: современная форма, акт захвата власти в момент освобождения территории; осуществление временной власти в течение последующих месяцев.

В настоящее время мы располагаем лишь двумя средствами: радио и подпольным движением. Для французов существенное значение практически имеет только радио.

Третий из пяти перечисленных способов ни в коем случае не следует путать со вторым. Внушение, каким его увидел Гитлер, – это воздействие. Оно заключается в принуждении. Повторение – с одной стороны, с другой стороны – сила группы, от которой эта сила исходит или которой она намеревается овладеть, сообщает этому средству большую действенность.

Эффективность третьего способа совсем иного рода. Его основа – в потаенной структуре человеческой природы.

Случается, что мысль, иногда внутренне сформулированная, иногда не сформулированная, исподволь воздействует на душу, но слабо.

Но стоит человеку услышать эту же мысль извне, от кого-то другого, к чьим словам прислушиваются со вниманием, как сила этой возрастает во сто крат и может порой приводить к внутреннему изменению.

Случается также, что человек испытывает потребность, осознанию или нет, услышать определенные слова, которые, будучи действительно произнесенными и исходящими оттуда, откуда обычно ждут добра, служат поддержкой, энергией и своеобразной пищей.

Эти две функции слова в частной жизни выполняют друзья или настоящие руководители; впрочем, это случается очень редко.

Но бывают обстоятельства, при которых общественная драма настолько преобладает в личной жижи над частными ситуациями, что многочисленные мысли и нужды такого рода оказываются почти одинаковыми всех людей, составляющих народ.

Это предоставляет возможность действия, которое, будучи по-прежнему направленным та весь народ, остается по сути действием не коллективным, но личностным. Таким образом, не подавляя глубинных, сокровенных ресурсов каждой души, что по природе вещей неизбежно делает любое коллективное действие, какими бы благородными ни были преследуемые им цели, этот вид действия их пробуждает, воодушевляет и заставляет возрастать.

Но кто может осуществлять такое действие?

В обычных обстоятельствах нет, возможно, ни единого источника его осуществления. Чрезвычайно сильные препятствия не позволяют правительству исполнить эту функцию разве что частично или в шип слабой степени. Другие преграды подобным же образом препятствуют тому, чтобы оно исходило из негосударственного источника.

Но именно поэтому ситуации, в которой находится в настоящее время Франция, является удивительно, чудесно благоприятной.

Во многих иных отношениях катастрофично то, что Франция не имела в Лондоне постоянного представительства, как другие страны. С такой же точки зрения, это исключительное везение; такое же везение, как и то, что североафриканское дело не привело к преобразованию Национального комитета в постоянное правительство.

Ненависть к государству, существующим во Франции со времен Карла VI, скрыто, смутно и очень глубоко препятствует тому, чтобы слова, всходящие прямо от правительства, могли быть восприняты каждым французом как голос друга.

С другой стороны, в такого рода действиях слова, чтобы быть действительно эффективными, должны иметь официальный характер.

Военачальники сражающейся Франции представляют собой нечто аналогичное правительству точно в такой степени, которая необходима, чтобы их слова имели официальный характер.

Движение сохраняет свою первоначальную природу, природу бунта, вырывающегося из глубины нескольких верных и совершенно обособленных душ; этого достаточно, чтобы в словах, исходящих от него, ухо каждого француза могло услышать близкие, интимные, теплые интонации, голос друга.

И помимо прочего, генерал де Голль, в окружении тех, кто последовал за ним, – это некий символ. Символ верности Франции самой себе, верности, в какой-то момент сосредоточившейся почти единственно в нем; и, особенно, символ всего, что в человеке восстает против низкого преклонения перед силой. Все, что говорится от имени де Голля, имеет во Франции авторитет, связанный с символом. Как следствие этого, каждый, кто говорит от его имени, может на свой вкус и в зависимости от того, что кажется предпочтительным в тот или иной момент, черпать вдохновение на уровне чувств или мыслей, действительно бродящих в умах французов, или на более высоком уровне, и в данном случае таком высоком, как он этого желает. Ничто не мешает иногда черпать его в заоблачных высотах. Насколько это приемлемо для слов, исходящих от символа, воплотившего в себе все, что в глазах каждого является наивысшим, настолько это будет невозможно для слов, исходящих от правительства, опороченного всеми низостями, неизбежно связанными с осуществлением власти.

Правительство, прибегающее к слишком возвышенным словам и мыслям, дискредитирует их и выставляет себя на посмешище, если они не производят взрыва. Именно это произошло с принципами 1789 года и лозунгом «Свобода, Равенство, Братство» при Третьей республике. Именно это произошло со словами, часто самими по себе очень высокими, выдвинутыми так называемой национальной революцией. Правда, в последнем случае позор предательства привел к подрыву доверия с молниеносной быстротой. Но наверняка это все равно произошло бы, хотя и не так скоро.

Французское движение в Лондоне, возможно ненадолго, пользуется в настоящее время той исключительной привилегией, которая дает ему право, несмотря на известную символичность этого движения, быть выразителем самых возвышенных упований.

И даже из самой ирреальности, к которой она привязана вследствие первичной изоляции тех, кто стоял у ее истоков, можно извлечь, если суметь этим воспользоваться, куда как большую полноту реальности.

«…Сила совершается в немощи»,—говорит святой апостол Павел⁷³.

Только какое-то странное ослепление могло породить желание опуститься до банальности и вульгарности положения правительства эмигрантов в ситуации, изобилующей столь удивительными возможностями. Счастье еще, что этому желанию не суждено было сбыться.

Впрочем, по отношению к загранице, преимущества аналогичны.

После 1789 года, т.е. совсем недавно, Франция в этом отношении заняла среди прочих наций особое положение. С конца XIV века, времени жестоких репрессий, совершаемых во фламандских и французских городах Карлом VI, до 1789 года Франция, с политической точки зрения, представлялась в глазах заграницы всего лишь тиранией абсолютизма и раболепием подданных. Когда де Белле написал, «Франция – мать искусств, оружия и законов», то последние слова явно преувеличены; как прекрасно показал Монтескье, а до него с гениальной ясностью объяснил Рец, после смерти Карла VI во Франции не существовало законов вовсе. С 1715 по 1789 годы Франция была прилежной, смиренной ученицей Англии. Казалось, что в то время только англичане достойны были называться гражданами среди народов-рабов. Но после 1792 года, когда Франция, взволновав сердца всех угнетенных, оказалась втянутой в войну, в которой врагом была Англия, вся престижность идей о справедливости и свободе сконцентрировалась в ней. Для французского народа в течение следующего столетия это проявилось в своего рода восторженности, которой не знали другие народы и отблеск которой они получили от нее.

Впрочем, французская революция, к сожалению, была связана с таким насильственным искоренением прошлого на всем Европейском континенте, что восходящая к 1789 году традиция —это все равно что традиция антична*.

Война 1870 года показала, чем является Франция в глазах всего мира. В этой войне французы были агрессорами, несмотря на хитрость эмеской депеши. Сама эта хитрость уже является доказательством того, что агрессия возникла с французской стороны. Разобщенные между собой немцы, еще содрогаясь при воспоминании о Наполеоне, ожидали завоевания. Они были очень удивлены, когда вошли во Францию, как нож в масло Но еще более они были поражены, обнаружив, что внушают ужас всем, потому что единственной их виной была победоносная защита. Но побежденной была Франция, и, невзирая на Наполеона, памяти 1789 года было достаточно, чтобы победители вызывали ужас.

В дневнике наследного принца Фридриха читаем, какое горькое удивление вызвало у лучших представителей немецкого народа такое непонятное для них осуждение.

Возможно, отсюда у немцев комплекс неполноценности, внешне противоречивая смесь нечистой совести и чувства, что с ними поступили несправедливо, и порождаемая им жестокость. В любом случае, начиная с этого момента в европейском сознании пруссак подменил образ немца, музыканта-мечтателя с голубыми глазами, «gutmutig», курящего трубку и пьющего пиво, совершенно безобидного, каким мы видим его еще у Бальзака. И немец все больше и больше становится похож на свой новый образ.

Франция ощущает едва ли меньшее моральное предубеждение по отношению к себе. Восхищаются ее пробуждением после 1871 года, но не замечают, какая цена за это заплачена. Франция стала реалисткой. Она перестала верить в себя. Подавление Коммуны, потрясающее как размахом, так и жестокостью, постоянно вызывает у рабочих ощущение, что они – исключенные из нации парии, а у буржуа – из-за нечистой совести – просто физический страх перед рабочими. Это было заметно уже в июне 1936 года, а падение в июне 1940 года стало в каком-то смысле непосредственным результатом той столь краткой и кровавой гражданской войны мая 1871 года, которая тайно длилась почти три четверти века. С тех пор дружба студенческой молодежи с народом, дружба, столь живительная для всей французской мысли XIX ст., превратилась просто в воспоминание. С другой стороны, реакция на унизительное поражение направляла мысль буржуазной молодежи к самой что ни на есть посредственной концепции национального величия. Одержимая навязчивой мыслью о пережитом покорении Франция не чувствовала в себе более высокого призвания, чем завоевывать.

Вот так Франция стала такой же, как и все остальные нации, мечтая лишь о том, как бы заполучить свою часть желто- и чернокожего мира и обеспечит себе гегемонию в Европе.

После подобного взлета падение па столь низкий уровень не могло не сопровождаться глубоким кризисом. Пик его пришелся на июнь 1940 года.

Следует открыто сказать, что первой реакцией Франции на поражение стало отвращение к своему собственному прошлому. Это не было следствием пропаганды Виши. Наоборот, это было причиной, поначалу придавшей национальной революции видимость успеха. И такая реакция была законной н здоровой. Единственный аспект поражения, который может считаться благом, – это возможность изрыгнуть прошлое, завершением которого было это поражение. Прошлое, в котором Франция только и делала, что отстаивала исключительные права миссии, от которой теперь отказалась, более не веря в нее.

За границей крах Франции вызвал какие-то эмоции лишь там, где нечто привнес дух 1789 года.

Временное подавление Франции как нации может позволить ей вновь занять свое прежнее место среди наций и стать тем, чего от нее давно ожидали, – вдохновением. А чтобы Франция восстановила свое величие в мире — величие, необходимое для здоровья внутренней жизни как таковой, – нужно, чтобы oнa стала вдохновением прежде, чем вслед за поражением врагов опять станет нацией. Позже это уже было бы невозможно по множеству причин.

Так и теперь: Французское движение в Лондоне находится в самой лучшей ситуации, о которой только можно мечтать, если ее умело использовать. Оно является официальным ровно настолько, чтобы иметь право говорить от имени страны. Не имея над французами правительственной власти, даже номинальной, даже фиктивной, опираясь исключительно на добровольное согласие, оно обладает некоторой духовной властью. Нерушимая верность Франции в самые мрачные времена, кровь, по собственной воле проливаемая ради нее, дают право этому движению по своему усмотрению использовать самые прекрасные слова, какие только существуют. Оно находится именно там, где и должно быть, чтобы заставить мир услышать Францию. Сила этих слов основывалась бы не на могуществе, уничтоженном поражением, не на славе, стертой стыдом, но прежде всего на благородстве мысли, соответствующей сегодняшней трагедии, а также на духовной традиции, запечатленной в сердце народа.

Двойственную миссию этого движения легко определить: она в том, чтобы помочь Франции найти в глубине своего несчастья вдохновение, отвечающее ее духу и потребностям людей, брошенных сегодня на произвол судьбы, а также распространить в мире это вновь обретенное или, по крайней мере, предчувствуемое вдохновение.

Если поставить целью эту двойственную миссию, то к ней приложатся и многие вещи менее возвышенного порядка. Если же стремится прежде всего к ним, но даже их не удастся добиться.

Разумеется, речь не идет о вдохновении только на словах. Любое реальное вдохновение проходит через мышцы и проявляется в действиях, и сегодня действия французов могут быть направлены лишь на изгнание врага.

Однако было бы несправедливо полагать, что единственная задача Французского движения в Лондоне – это поднять на самый высокий уровень энергию французов в борьбе с врагом.

Его задача – помочь Франции обрести подлинное вдохновение, которое, уже в силу самой своей подлинности, естественно преобразуется в энергию действия и героизма ради освобождения страны. Одно к другому не сводится.

Именно из-за того, что необходимо выполнить миссию такого высокого порядка, не достаточно будет лишь грубых и преследующих конкретные цели угроз, обещаний и внушений.

Наоборот, применение слов, отвечающих смутным мыслям и скрытым потребностям человеческих существ, составляющих французский народ, является средством замечательно соответствующим задаче, которую следует выполнить, при условии, что оно будет употреблено должным образом.

Для этого во Франции прежде всего должен существовать принимающий организм, то есть люди, главной задачей и заботой которых было бы распознавание этих смутных мыслей, невысказанных потребностей с последующим сообщением о них в Лондон.

Горячий интерес к людям, какими бы они ни были, и к их душам, способность поставить себя на их место и проявить внимание к невысказанным мыслям, определенная интуиция к происходящим историческим событиям и умение выражать письменно тонкие оттенки и сложные отношения – вот что необходимо для выполнения этой задачи.

Учитывая масштаб и сложность объекта наблюдения, следует располагать большим количеством наблюдателей, что на деле невозможно. Но следует, по крайней мере, незамедлительно привлечь всех без исключения.

Предположим, что во Франции имеется принимающий орган, недостаточный – иным он и быть не может, – но реальный, тогда вторая операция, безусловно намного более важная, разворачивается в Лондоне. Это процедура отбора. Процедура, которая позволит смоделировать душу страны.

Знание слов, способных найти отголосок в сердцах французов – это лишь знание факта. Оно не содержит никакого указания на добро, а политика, как любая человеческая деятельность, – это деятельность, направленная на добро.

Состояние сердец французов – не что иное, как факт. В сущности это ни добро, ни зло; на деле это соединение добра и зла, которое, тем не менее, может сильно варьировать.

Именно в этом заключена очевидная истина, которую неплохо повторить, ибо из-за сентиментальности, неизбежной спутницы изгнания, она могла в большей или меньшей степени быть подзабыта.

Среди всех слов, способных пробудить отклик в сердцах французов, следует выбрать те, отклик на которые был бы желателен, произносить и повторять их, приглушая другие, чтобы вызвать полное затухание того, что лучше уничтожить.

Какими будут критерии отбора?

Можно говорить о двух. Первый – благо в духовном значении слова. Второй – полезность. То есть, само собой разумеется, полезность относительно войны и национальных интересов Франции.

Что касается первого критерия, то, прежде всего, необходимо рассмотреть один постулат. Его нужно очень внимательно, очень неспешно взвесить в душе и сознании, затем раз и навсегда либо принять, либо отбросить.

Христианин может только принять его.

Постулат этот заключается в том, что если что-либо является духовным благом, то оно является благом вообще, при любых отношениях, во все времена, в любом месте, при каких бы то ни было обстоятельствах.

Эго то, что выражено в словах Христа: «Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые»⁷⁴.

Вот значение этих слов Над областью земной, плотской, где обычно пребывают наши мысли, представляющей неопределенную смесь добра и зла, находится другая, духовная область, где добро – это только добро, и даже в нижних областях производит лишь добро; зло же – лишь зло и порождает лишь зло.

Это прямое следствие веры в Бога. Абсолютное добро не только лучше всех других видов добра – тогда оно было бы добром относительным, – но добро единственное, всеобщее, заключающее в себе все возможные виды добра в их высшей степени, включая те, которые вновь ищут люди, отвернувшиеся от него.

Любое чистое добро, произошедшее непосредственно от него, обладает аналогичным свойством.

Таким образом, в перечне откликов, способных быть вызванными в сердцах французов голосом из Лондона, прежде всего, следует выбрать то, что является чистым и подлинным благом, отбросив любое соображение уместности, не подвергая его никакому испытанию, кроме испытания на подлинность, сообщать же все это им следует часто, неутомимо, с помощью слов как можно более простых и строгих.

Разумеется, все то, что исходит только от зла, ненависти, низости, – должно быть также отброшено, невзирая на своевременность.

Остаются промежуточные побуждения, низшие по сравнению с духовным добром, но не являющиеся сами по себе обязательно плохим, и в отношении которых как раз и встает вопрос уместности. Для каждого из них следует изучить по возможности полно, внимательно оглядевшись, все последствия, которые он может вызвать в том или ином отношении при том или ином вероятном стечении обстоятельств.

Если об этом не позаботиться – можно ошибочно вместо желаемого вызвать нежелательное.

Например, пацифисты после 1918 года посчитали, что они должны, дабы их лучше слышали, взывать к чувству безопасности, комфорта. Они надеялись таким образом получить достаточно влияния, чтобы держать в своих руках внешнюю политику страны. Они рассчитывали вести ее гак, чтобы гарантировать мир

Они не задавались вопросом, какие последствия возымели бы вызванные ими побуждения в том случае, если завоеванное влияние, пусть и значительное, оказалось бы недостаточным, чтобы обеспечить им руководство внешней политикой.

Если бы они только задались этим вопросом, ответ явился бы незамедлительно, и ответ однозначный Вызванные ими побуждения не могли ни предотвратить, ни отсрочить войну, они могли только позволить выиграть ее самому агрессивному, самому воинственному лагерю и таким образом надолго опорочить саму любовь к миру.

Попутно заметим, что сама игра демократических институций, как мы ее понимаем, — это постоянное приглашение к подобного рода преступной и фатальной небрежности.

Чтобы избежать этого, следует рассуждать о каждом побуждении: это побуждение может оказывать действие в той или иной среде; а в какой еще? Оно может иметь последствия в той или иной области; а в какой еще? Может возникнуть та или иная ситуация; а какая еще? Какие последствия могло бы оно вызвать в любой среде, в любой области и ситуации, непосредственно сейчас, позже, еще позже? В каком отношении каждое из этих возможных последствий было бы полезно, а в каком оно принесло бы вред? Какова вероятность каждого из них?

Следует внимательно рассмотреть каждый в отдельности и все пункты вместе; при выборе отбросить на несколько мгновений какую бы то ни было предвзятость, а затем решать; и быть готовым, как при принятии любого решения, к тому, что есть риск ошибиться.

После того, как выбор сделан, нужно подвергнуть его испытанию делом, с тем, разумеется, чтобы соответствующий аппарат во Франции постоянно отмечал полученные результаты.

Но слова – это лишь начало. Действие – более мощный инструмент для лепки человеческих душ.

Оно имеет два свойства по отношению к побуждениям. Прежде всего, побуждение действительно реально в душе лишь тогда, когда оно вызвало действие, осуществляемое телом.

Недостаточно поддерживать те или иные побуждения, существующие или только зарождающиеся в сердцах французов, в расчете на то, что последние сами реализуют свои собственные побуждения на деле.

Кроме того, из Лондона нужно указывать способ действия: в максимально возможной степени, как можно более продолжительное время, как можно более подробно, с привлечением всех имеющихся средств, в частности радио и пр.

Однажды какой-то солдат сказал, описывая свое собственное поведение во время боевых действий: «Я повиновался всем приказам, но чувствовал, что добровольно и без приказов идти навстречу опасности я бы не мог, это было неизмеримо больше моего запаса храбрости».

В таком наблюдении заключена очень глубокая истина. Приказ – это стимулятор невероятной эффективности. При некоторых обстоятельствах он заключает в себе самом энергию, необходимую для действия, на которое указывает.

Заметим по ходу: изучить, из чего складываются обстоятельства, что их определяет, каковы их возможные разновидности, составить полный перечень означало бы обрести ключ для решения самых важных и неотложных проблем войны и политики.

Ясное осознание точных и совершенно неукоснительных обязанностей, повышенное чувство ответственности заставляют идти навстречу опасности так же, как и приказ. Это чувство возникает лишь тогда, когда действие начато, и под влиянием тех или иных особых обстоятельств. Чем яснее разум, тем выше способность признать ответственность, еще больше оно зависит от интеллектуальной порядочности – бесконечно ценного качества, препятствующего лжи, не позволяющего лгать самому себе ради избавления себя от неудобств.

Существует три типа людей, которые могут противостоять опасности не подавлением приказа либо конкретной ответственности. Во-первых, это те, кто обладает большой врожденной смелостью, бесстрашным характером, воображением, не склонным к кошмарам; они часто идут навстречу опасности легко, не задумываясь, с некоторым авантюризмом. Затем те, которым смелость дается нелегко, но они черпают энергию в нечистых побуждениях. Жажда наград, месть, ненависть – вот примеры таких побуждений; их очень много, они различны по характеру и обстоятельствам. Наконец, те, которые подчиняются непосредственному и особому велению, исходящему от Бога.

Последнее встречается не так редко, как можно было бы подумать; просто когда подобное случается, оно, как правило, остается тайной, зачастую даже для самого человека, с которым это происходит, поскольку такие люди нередко полагают, будто они не верят в Бога. Однако описанное выше бывает хотя и не так редко, как считается, однако ж и не так часто, как можно было бы желать.

Дата добавления: 2015-09-02