Лишение корней у рабочих 7 страница

Вот так неотъемлемое от французского патриотизма противоречие встречается и в ходе истории Франции. Из этого не следует делать вывод, что Франция, так долго жившая с этим противоречием, может продолжать в том же духе. Прежде всего, признав противоречие, стыдно его поддерживать. Затем, Франция действительно чуть не умерла в кризисе французского патриотизма. Все заставляет думать, что она и умерла бы, не будь, к счастью, английский патриотизм более крепким. Но невозможно перенести его к нам. Переделать следует наш. Его еще можно переделать. Он вновь подает признаки жизни, потому что немецкие солдаты у нас являются несравненными факторами пропаганды французского патриотизма; но таковыми они будут не всегда.

В этом – необычайная ответственность. Ибо речь идет о том, что называется перекроить душу страны; и имеется такое сильное искушение перекроить ее с помощью лжи или частичной истины, что требуется более, чем героизм, чтобы укрепиться в истине. Патриотизм находился в двойном кризисе. Пользуясь политическим словарем, можно сказать, что один кризис назрел слева, а второй – справа.

Справа, в среде буржуазной молодежи, несоответствие между патриотизмом и моралью, вместе с другими причинами, полностью дискредитировало всякую мораль, патриотизм же едва ли стал более престижен. Сознание, выраженное словами: «Политика прежде всего», было воспринято гораздо шире, чем само влияние Мор-раса. А ведь эти слова абсурдны, ибо политика – всего лишь техника, набор средств. С тем же успехом можно сказать: «Механика прежде всего». Немедленно встает вопрос: «Политика с какой целью?» Ришелье отвечал: «Ради величия Государства». Но почему же ради этой цели, а не какой-либо иной? На этот вопрос ответа нет.

Это тот вопрос, который не следует задавать. Политика, называемая реалистичной, которую Ришелье передал Моррасу, правда, потеряв кое-что по дороге, имеет смысл только тогда, когда такой вопрос не поднимают. Для того же, чтобы его не поднимали, нужна одна простая вещь. Когда нищий говорил Талейрану: «Господин, мне же нужно жить», Талейран отвечал: «Не вижу в этом необходимости». Но нищий-то прекрасно видел эту необходимость. Точно так же Людовик XIV прекрасно видел необходимость того, чтобы государству служили с безграничной преданностью, ибо государством был он. Ришелье рассчитывал быть в нем только первым слугой, но, тем не менее, в каком-то смысле он им владел и по этой причине отождествлялся с ним. Политическая концепция Ришелье имеет смысл только для тех, кто либо в одиночку, либо коллективно, чувствуют себя или хозяевами своей страны, или способными ими стать.

С1924 года у молодых французских буржуа уже не могло более возникать чувство, что Франция – их общее достояние. Рабочие поднимали слишком большой шум. С другой стороны, молодежь страдала тем загадочным бессилием, которое поразило Францию после 1918 года, и причины которого, без сомнения, являются большей частью физическими. Виноват ли в том алкоголизм и нервозность родителей, произведших на свет и воспитавших этих детей, или еще что-то, но французская молодежь уже давно проявляет определенные признаки усталости. Немецкая молодежь даже в 1932 году, когда общественные власти ею не занимались, была несравненно более жизнеспособной, несмотря на перенесенные ею очень тяжелые и многочисленные лишения.

Эта усталость препятствовала тому, чтобы буржуазная молодежь Франции почувствовала себя в состоянии стать хозяйкой страны. Поэтому на вопрос: «Какова цель политики?» напрашивался ответ: «Чтобы с помощью других пристроиться у власти в этой стране». С помощью других, то есть иностранцев. Ничто в нравственной системе этих молодых людей не могло помешать такому желанию. Шок 1936 года укоренил его в них глубоко и безвозвратно. Им не причинили ни малейшего вреда. Но они боялись; они были унижены и – непоправимое в их глазах преступление – унижены теми, кого они считали ниже себя. В 1937 году итальянская пресса процитировала статью из французского студенческого журнала, в которой некая молодая француженка выразила желание, чтобы Муссолини среди своих многочисленных забот выбрал свободное время и приехал восстановить порядок во Франции.

Какими бы малопривлекательными ни были эти круги, какой бы преступной ни была впоследствии их деятельность, они – люди, и люди несчастные. По отношению к ним проблема выглядит следующим образом: «Как примирить их с Францией, не отдавая ее им в руки?»

Слева, то есть в особенности у рабочих и у сочувствующих им интеллектуалов, хоть и не всегда, но иногда сосуществуют два совершенно отчетливых течения. Одно берет начало во французской рабочей традиции, которая, по всей очевидности, восходит к XVIII веку, когда столько рабочих читали Жан-Жака, но которая, возможно, скрыто восходит к первым движениям за предоставление независимости коммунам. Приверженцы этого течения полностью отдают себя идее справедливости. К сожалению, сегодня это редко встречается среди рабочих и исключительно редко – среди интеллигенции.

Люди подобного сорта есть во всех называемых левыми кругах, – христианских, профсоюзных, анархических, социалистических, и, в частности, есть они среди рабочих-коммунистов, поскольку коммунистическая пропаганда много говорит о справедливости. В этом она наследует учение Ленина и Маркса; каким бы странным это ни казалось тем, кто не проникся сокровенными мыслями их доктрины.

Эти люди в мирное время – все глубокие интернационалисты, потому что знают, что справедливость не имеет национальности. Иногда они остаются такими и в военное время, если до поражения еще далеко. Но разгром их родины быстро вызывает в самых глубинах их сердец совершенно убежденный и чистый патриотизм. Если им предложить концепцию патриотизма, подчиненного справедливости, они навсегда примирятся с родиной.

Другое течение является реакцией на буржуазную позицию. Марксизм, предлагая рабочим псевдонаучную уверенность в том, что вскоре они будут единовластными хозяевами земного шара, вызвал рабочий империализм, очень сходный с разными видами национального империализма. Россия создала видимость реализации его на практике, более того, многие рассчитывают, что она возьмет на себя самую трудную часть действия, которое должно привести к свержению власти.

В этом – непреодолимое искушение для общества иммигрантов, сталкивавшихся главным образом с репрессивной стороной государства, в силу вековых традиций находившихся на границе с социальными слоями, представляющими собой добычу полиции; их самих по себе считают таковыми каждый раз, когда государство склоняется к реакции. И вот независимое, великое, мощное государство, владеющее территорией гораздо более обширной, чем их страна, так говорит им: «Я принадлежу вам, я ваше достояние, ваша собственность.

Я существую только для того, чтобы помогать вам, а завтра я превращу вас в абсолютных хозяев вашей собственной страны».

Отвергнуть такую дружбу было бы для них почти так же трудно, как отказаться от воды, когда ты два дня не пил. Некоторые из них, сделавшие большое усилие над собой, чтобы достичь этого, были настолько истощены таким усилием, что сдались без боя при первом же наступлении Германии. Многие другие сопротивлялись лишь внешне, а на деле просто держались на расстоянии из боязни подвергнуться риску, предполагавшемуся в действии, в которое они оказались вовлечены. Последние – многочисленны они или нет – никогда не представляют собой силы.

СССР вне России – действительно отечество рабочих. Чтобы почувствовать это, достаточно было увидеть глаза французских рабочих возле газетных киосков, когда они читали заголовки, возвещавшие о первых поражениях русских. Отчаяние в их глазах появилось не от мысли о последствиях этих поражений для франко-немецких отношений: английские поражения их никогда так не волновали. Они чувствовали угрозу потерять больше, чем Францию, находясь примерно в таком же состоянии духа, в каком находились бы первые христиане, если бы им были предъявлены материальные доказательства, удостоверяющие, что воскресение Христа – обман. Есть, без сомнения, очень много схожего в состоянии духа первых христиан и многих рабочих-коммунистов. Они также ожидают близкую земную катастрофу, раз и навсегда устанавливающую в этом мире абсолютное благо и, в то же время, утверждающую их славу. Мученичество было легче для первых христиан, чем для христиан последующих столетий, и бесконечно легче, чем для тех, кто окружал Христа: для них в решительный момент оно оказалось невозможным. Точно так же сегодня: самопожертвование легче для коммуниста, чем для христианина.

Поскольку СССР также является государством, то патриотизм по отношению к нему характеризуется теми же противоречиями, что и любой другой патриотизм. Но он не-выглядит таким слабым. Наоборот. Наличие противоречия, когда оно ощущается, пусть скрыто, подтачивает чувство; когда же оно вовсе не ощущается, чувство становится еще более интенсивным, поскольку тогда одновременно вступают в действие противоречивые движущие силы. Так СССР обладает всеми полномочиями государства и холодной грубостью, которой пропитана политика патриотизма государства, в особенности тоталитарного; и в то же время обладает всем очарованием справедливости. Если это противоречие не ощущается, то это из-за отдаленности, с одной стороны, и, с другой – потому что оно обещает все могущество тем, кто его любит. Такая надежда не умаляет потребности справедливости, но делает ее слепой. Как каждый считает, что он достаточно наделен чувством справедливости, так каждый считает, что та система, в которой он будет влиятелен, также будет справедливой. Это искушение, которое пришлось пережить Христу. Люди подвергаются ему постоянно.

Хотя рабочие, воодушевленные рабочим интернационализмом, весьма отличны от молодых буржуа-фашистов и представляют несколько лучший тип людей, аналогичная проблема возникает по отношению к ним. Как привить им любовь к своей стране, не отдав им ее? Ибо им нельзя ее ни отдать, ни даже обеспечить им привилегированное положение в ней; это было бы вопиющей несправедливостью по отношению к остальному населению, в частности к крестьянам.

Современное отношение этих рабочих к Германии не должно вводить в заблуждение относительно сложности проблемы. Оказалось, что Германия –враг СССР. Еще до того, как она им стала, между ними уже была какая-то напряженность; но поддерживать агитацию для коммунистической партии –постоянная жизненная потребность. И такая же агитация была направлена «против немецкого фашизма и английского империализма». О Франции речь не шла. С другой стороны, в тот решающий год (с лета 1939 по лето 1940), коммунистическое влияние во Франции было полностью направлено против страны. Нелегко будет сделать так, чтобы сердца рабочих обратились к своей стране.

Среди остального населения кризис патриотизма не был таким острым; он не доходил до отрицания в пользу каких-то других вещей; происходило лишь своеобразное угасание. У крестьян это было вызвано, несомненно, тем, что у них возникало такое ощущение, что с ними з стране не считаются, разве что в случае особой заинтересованности извне, рассчитывают на них как на пушечное мясо, воюющее за чуждые им интересы; у мелких буржуа это, должно быть, было вызвано скукой.

Ко всем отдельным причинам разочарования добавилась еще одна, очень существенная: обратная сторона идолопоклонства. Государство перестало, прикрываясь именем нации или родины, быть бесконечным благом, которому следует самоотверженно служить. Напротив, оно превратилось в глазах всех в неограниченное добро, предназначенное для потребления. Ему по-прежнему свойственен абсолют, характерный для идолопоклонства; когда идолопоклонство было уничтожено, оно приняло эту новую форму. Государство выглядело неисчерпаемым рогом изобилия, который распределяет богатства пропорционально оказываемому давлению. И его всегда упрекали, что не дает больше. Поэтому против него росло недовольство за то, что оно не раздает еще больших благ. Казалось, оно отказывало во всем, чего не давало. Когда оно просило – это было требование, казавшееся парадоксальным. Когда оно предписывало, – это было невыносимым принуждением. Отношение людей к государству было отношением детей не к своим родителям, а отношение детей ко взрослым, которых они не любят и не боятся; они беспрестанно чего-то просят и не хотят слушаться.

Как разом перейти от такого отношения к безоговорочной преданности, требуемой войной? Но даже во время войны французы верили, что где-то в сейфах государство прячет победу, вместе с другими сокровищами, которые оно не хочет давать себе труд извлечь. Было сделано все, чтобы поддержать это мнение, о чем свидетельствует лозунг: «Мы победим, потому что мы самые сильные».

Победа сделает страну свободной, в которой все были озабочены исключительно тем, чтобы – в силу низких или возвышенных побуждений – не повиноваться. Люди слушали радио Лондона, читали и распространяли запрещенные бумаги, незаконно перемещались, утаивали хлеб, работали как можно хуже, занимались спекуляцией, хвастались этим в кругу друзей и в семье. Как объяснить им, что с этим покончено, что отныне следует подчиняться?

Эти годы люди провели в мечтах 6 том, чтобы утолить голод. Это были мечты нищих в том смысле, что они рассчитывали получить добро, ничего не давая взамен. Действительно, общественные власти обеспечат распределение, но как избежать того, чтобы отношение наглого попрошайки, каковым было еще перед войной отношение граждан к государству, не стало острее? А если объектом оно изберет чужую страну, например Америку, опасность станет гораздо более страшной.

Вторая очень распространенная мечта – мечта убивать. Убивать ради самых прекрасных побуждений, но подло и не рискуя. Либо государство поддается заражению этим рассеянным терроризмом, чего следует опасаться, либо оно попытается ограничить его – в обоих случаях на первом плане будет репрессивный и полицейский аспект государства, который во Франции традиционно ненавидели и презирали.

Правительство, которое сформируется во Франции после ее освобождения, окажется перед лицом тройной опасности, вызванной вкусом крови, комплексом попрошайки, неспособностью подчиняться. Существует только одно лекарство. Предоставить французам объект любви. И прежде всего, дать им возможность любить Францию. Постигать реальность, соответствующую имени Франция, таким образом, чтобы такую, как она есть, в ее подлинности, ее можно было любить всей душой.

Главным противоречием, неотделимым от патриотизма, является то, что родина есть нечто ограниченное, требования же ее безграничны. В момент крайней опасности она требует всего. Для чего же предоставлять все чему-то, что само ограничено? С другой стороны, не быть готовым в случае необходимости отдать ей все – означает просто отказаться от нее, потому что минимальной ценой ее спасение обеспечено быть не может. Таким образом, мы всегда ощущаем себя либо в долгу, либо в претензии к ней, и после слишком долгого пребывания в том или ином состоянии возвращение, в силу реакции, бывает чересчур стремительным.

Противоречие это лишь кажущееся. Или, точнее, оно реальное, но в подлинной своей сущности сводится к одному из основных противоречий человеческого состояния, которое нужно признать, принять и использовать как трамплин, чтобы подняться выше человеческого. Равенства измерений между некоей обязанностью и ее объектом в этом мире не существует. Обязанность – бесконечна, объект – нет. Это противоречие давит на повседневную жизнь всех людей без исключения, даже на тех, кто был бы совершенно неспособен сформулировать его хотя бы смутно. Все способы, которые человек считает приемлемыми, чтобы выйти из этого противоречия, – лишь разновидности лжи.

Один из них заключается в том, чтобы признавать обязанность лишь по отношению к тому, что не принадлежит этому миру. Такой метод является псевдомистикой, псевдосозерцанием. Другой—это благотворительная практика, осуществляемая в определенном духе, «ради любви к Богу», как говорится, когда несчастные, получившие помощь, – это всего лишь анонимный повод засвидетельствовать расположение к Богу. В обоих случаях присутствует ложь, ибо «не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» Только через вещи и земные существа человеческая любовь может пробиться к тому, кто пребывает за ним.

Другой способ заключается в предположении, что на Земле есть один или много объектов, из которых состоит этот абсолют, эта бесконечность, это совершенство, которые связаны, главным образом, с обязанностью как таковой. Это ложь идолопоклонства.

Третий способ заключается в отрицании всякой обязанности. Наглядного доказательства того, что это ошибка, нет, так как обязанность относится к гораздо более высокому порядку достоверности, чем тот, где существуют доказательства. На деле такое отрицание невозможно. Это духовное самоубийство. А человек устроен таким образом, что духовная смерть в нем сопровождается психологическими болезнями, которые сами по себе смертельны. Действительно, инстинкт самосохранения препятствует тому, чтобы душа сделала еще что-то, приближающее ее к подобному состоянию; но даже и тогда ее охватывает тоска, превращая в пустыню. Почти всегда или, скорее, почти наверняка тот, кто отрицает любую обязанность, лжет другим и себе — на самом деле некоторые обязанности он признает. Нет такого человека, который хотя бы иногда не выносил суждений о добре и зле, пусть даже и не для того лишь, чтобы хулить другого.

Нужно принимать ситуацию, в которой мы оказались и которая подчиняет нас абсолютным обязанностям по отношению к относительным, ограниченным и несовершенным вещам. Чтобы распознать эти вещи и то, в чем могут состоять их требования по отношению к нам, нужно лишь ясно увидеть, каковы их отношения с добром.

Относительно родины этому результату удовлетворяют понятия укоренения, жизненной среды. Они не нуждаются в доказательствах, чтобы быть установленными, ибо в последние годы были проверены опытом. Как существуют отдельные культурные среды для микроскопических живых организмов, почва для произрастания определенных растений, так у каждого есть и определенная часть души, и определенные способы мышления и деятельности, переходящие от одних к другим, которые могут жить только в национальной среде и исчезают, когда страна разрушена.

Сегодня, когда Франция пала, все французы знают, чего им недоставало. Они знают об этом так же, как знают, чего им не хватает, если не поесть. Они знают, что часть их души настолько прикипела к Франции, что когда Францию у них отняли, она так и осталась прикипевшей, как кожа к раскаленному предмету, и разрывается. Таким образом, существует то, к чему прикипела часть души каждого француза, одинаковая для всех, единственная, реальная, хоть и не осязаемая, реальная как нечто, до чего можно дотронуться. Поэтому то, что угрожает Франции разрушением (а при некоторых обстоятельствах вторжение несет угрозу разрушения), тождественно угрозе физического изувечения всех французов, и их детей, и внуков, и их потомков без конца и без края. Ибо есть народы, которые так и не выздоровели, будучи однажды завоеванными.

Этого довольно, чтобы обязанность по отношению к родине рассматривать как очевидную необходимость. Она сосуществует с другими, она не принуждает отдавать все всегда; она заставляет отдать все иногда. Так же, как шахтер в момент, когда в шахте авария и товарищам угрожает смерть, должен отдать все. Так принято, признано. Обязанность по отношению к родине также совершенно очевидна, если родина переживается как нечто конкретное. Такова ситуация сегодня. Реальность Франции стала ощутимой для всех французов из-за ее отсутствия.

Отрицать обязанность по отношению к родине можно только, осмелившись отрицать реальность родины. Крайний пацифизм, согласно учению Ганди, – есть не отрицание такой обязанности, но особый метод ее осуществления. Насколько известно, этот метод никогда не был применен, в частности, и самим Ганди, который, напротив, реалист. Если бы этот метод был применен во Франции, французы не выставили бы против захватчика никаких войск, но в то же время они никогда бы не согласились сделать что-либо в какой бы то ни было области, что могло бы помочь оккупационной армии; они могли бы сделать все, чтобы помешать ей, и они могли бы упорствовать в таком своем отношении бесконечно, несгибаемо. Ясно, что им предстояло погибнуть в гораздо большем количестве и гораздо тяжелее. Это те же страсти Христовы в национальном масштабе.

Если бы в целом какая-либо нация была достаточно близка к совершенству, чтобы ей можно было предложить подражать страстям Христовым, то очевидно, что это стоило бы сделать. Она бы исчезла, но такое исчезновение было бы более ценным, чем самое славное выживание. Но этого не может быть. Скорее всего, даже почти наверняка, этого не может быть. Только душе, в ее самой сокровенной уединенности, может быть дано идти к такому совершенству.

В то же время если есть люди, чье призвание – свидетельствовать в пользу этого невозможного совершенства, то общественные власти обязаны им это позволить, более того, – предоставить им средства для этого. Англия признает отказ от военной службы по религиозным убеждениям.

Но этого недостаточно. Ради них нужно было бы дать себе труд изобрести нечто, что, не будучи ни прямым, ни косвенным участием в стратегических операциях, было бы настоящим присутствием на войне, и присутствием гораздо более трудным и опасным, чем присутствие собственно солдат.

В том и заключалось бы единственное средство от нежелательных последствий пацифистской пропаганды. Ибо это позволило бы, не совершая несправедливости, опозорить тех, кто, исповедуя полнейший или почти полный пацифизм, отказались бы от свидетельства такого рода. Пацифизм способен причинить зло, лишь смешав неприятие убийства и нежелание умирать. Первое – достойно уважения, но очень слабо; второе – почти непристойно, но очень сильно; смешение их вызывает побуждение большой силы, которое не сдерживается стыдом и в котором ведущим является второе чувство. Французские пацифисты последних лет не желали умирать, а не убивать; не будь это так, они не пришли бы так быстро в июле 1940 года к коллаборационизму с Германией. Те немногие, которые находились в этих кругах из-за неподдельного отвращения к убийству, были, как это ни печально, одурачены.

Размежевывая эти два чувства, мы избавляемся от какой бы то ни было опасности. Влияние неприятия убийства не опасно; прежде всего – оно есть добро, ибо исходит от добра; потом, оно слабо и, к сожалению, нет ни малейшей вероятности, что оно перестанет быть таковым. Что же до тех, кто слаб перед страхом смерти, то вполне допустимо, чтобы они были предметом сострадания, ибо любой человек, если он не фанатик, по крайней мере, в какие-то моменты подвержен такой слабости; но если они превращают свою слабость в мнение, которое следует пропагандировать, то становятся преступниками, и, следовательно, тогда необходимо и легко опозорить их.

Определяя родину как некую жизненную среду, мы избегаем противоречий и лжи, подтачивающих патриотизм. Он – некая жизненная среда; но существуют и другие среды. Он возник из смешения добра и зла, справедливого и несправедливого, и поэтому является не самым лучшим из возможного. Может быть, он сформировался за счет другого сочетания, более богатого жизненными флюидами, токами, и если бы это действительно было так, то сожаление было бы обоснованным; но события прошлого завершены; эта среда существует и как настоящее сокровище должна быть сохранена такой, какой она есть, в силу имеющегося в ней добра.

Народы, завоеванные солдатами короля Франции, во многих случаях терпели бедствия. Но за столетия проросло столько органических связей, что хирургическое вмешательство только добавит к этому злу еще одно новое. Прошлое восстановимо лишь частично и может быть таковым лишь тогда, когда местная и региональная жизнь получит разрешение и полную поддержку общественных властей в рамках французской нации. С другой стороны, исчезновение французской нации, вместо того чтобы хоть сколько-нибудь загладить зло, причиненное прежними завоеваниями, лишь возобновляет их с еще большей силой; те народы, которые пережили несколько веков тому назад потерю жизнеспособности из-за французского оружия, будут морально убиты новой раной, наносимой оружием немецким. Только в этом смысле верна та общеизвестная истина, согласно которой не существует несовместимости между любовью к отчизне малой и большой. Таким образом, житель Тулузы может сожалеть, что его город когда-то стал французским; что разрушено столько прекрасных романских церквей ради того, чтобы освободить место для одного посредственного готического заимствования; что инквизиция прервала духовный расцвет; и при этом еще более страстно обещать себе, что никогда не согласится, чтобы тот же город стал немецким.

То же справедливо и в отношении зарубежных стран. Если родину рассматривают как жизненную среду, то она нуждается в избавлении от внешних влияний не абсолютно, но лишь в той степени, которая необходима ей для того, чтобы продолжать быть такой средой. Государство перестает быть божьей милостью абсолютным хозяином территорий, ответственность за которые оно несет; умеренная и ограниченная власть на этих территориях, исходящая от международных организаций и нацеленная на решение основных проблем международного значения, перестала бы восприниматься как преступление, оскорбляющее величие. Она могла бы также формировать среды обращения мыслей более обширные, чем Франция, и включающие ее или связывающие некоторые французские территории с территориями нефранцузскими. Не естественно ли было бы, к примеру, чтобы в какой-то сфере Бретань, Уэльс, Корну-эл, Ирландия ощущали себя частями одной среды?

Но опять же, чем больше привязываешься к этим не национальным средам, тем больше стремишься сохранить национальную свободу, ибо таких не знающих границ отношений для завоеванных народов не существует. Именно поэтому культурные обмены между средиземноморскими странами были несравненно более интенсивными и оживленными до римского завоевания, а не после, когда все эти страны, будучи доведенными до состояния жалких провинций, стали угрюмо-однообразными. Обмен происходит, только если каждый сохраняет присущий ему дух, а без свободы это невозможно.

В общем, даже если признать, что существует большое число сред-носителей жизни и что отчизна является лишь одной из них, то все равно, когда над ней нависает угроза исчезновения, все обязанности, налагаемые верностью всем этим средам, объединяются в единую обязанность спасения отчизны. Ибо представители народа, порабощенного чужим государством, лишаются одновременно всех этих сред, а не только среды национальной. Так, когда какой-то нации угрожает опасность такого рода, военная обязанность становится единственным выражением всей верности в этом мире. Это справедливо даже для тех, кто отказывается от военной службы по религиозно-этическим соображениям, если взять на себя труд подыскать для них эквивалентный участию в военном действии вариант воинской службы.

Как только это будет признано, произойдет некоторое изменение взгляда на войну, угрожающую стране. Прежде всего, различие между военными и гражданскими, уже почти стершееся под давлением фактов, должно быть полностью уничтожено. Именно оно в значительной мере спровоцировало реакцию после 1918 года. Каждая отдельная личность обязана стране совокупностью своих сил, ресурсов, самой жизнью до тех пор, пока опасность не будет устранена. Желательно, чтобы страдания и опасности затронули все категории населения: молодых и старых, мужчин и женщин, обеспеченных и обездоленных, насколько это возможно и даже несколько более. В конце концов, честь настолько связана с выполнением такой обязанности, а внешнее принуждение настолько противоречит чести, что действительно следовало бы разрешить тем, кто этого желает, избавиться от такой обязанности; их следует подвергнуть лишению гражданства или выдворить из страны с пожизненным запретом возвращаться обратно, либо постоянно подвергать унижениям, клеймя позором как утративших честь.

Шокирует то, что нарушение правил чести карается так же, как воровство и убийство. Те, кто не хочет защищать отчизну, должны лишиться не жизни или свободы, но просто-напросто родины.

Если положение страны таково, что в большинстве случаев для многих такое покарание будет незначительным, тогда и военный кодекс также оказывается неэффективным. Мы не можем не учитывать этого.

Если вся земная преданность заключается до определенной степени в воинском долге, то задание государства во все времена – сохранять всю среду, на своей территории и вне ее, откуда незначительная или существенная часть населения черпает силы для души.

Наиболее очевидным долгом государства во все времена является эффективная забота о безопасности национальной территории.

Безопасность означает не отсутствие опасности, ибо опасность в этом мире существует всегда, – но разумную возможность выйти из положения в случае кризиса. Однако первейший долг государства заключается вовсе не в этом. Если бы оно занималось только этим, то не делало бы ничего, ибо, не занимаясь ничем другим, кроме обороны, нельзя преуспеть в обороне.

Долг государства – превратить отечество в реальность, и по возможности в реальность самого высокого уровня. В 1939 году для многих французов отечество реальностью не было. Таковым оно вновь стало после того, как они лишились его. Нужно, чтобы оно досталось им таковым во владение, таковым оставалось и при обладании им, а для этого необходимо, чтобы оно действительно было источником жизни, чтобы оно действительно было почвой для укоренения. А еще очень важно, чтобы оно благоприятствовало участию и искренней привязанности к различного рода средам, отличным от него.

Сегодня, одновременно с тем, что французы вновь обрели чувство реальности Франции, они стали более, чем прежде, осознавать местные различия. Расчленение Франции на куски, цензура переписки, замыкающая обмен мысли в пределах ограниченной территории, сыграло в этом свою роль и, что парадоксально, смешение населения внесло в это и свой немалый вклад. Сегодня гораздо более постоянно и остро, чем прежде, ощущают себя бретонцами, лотарингцами, провансальцами, парижанами. В этом чувстве заметен оттенок враждебности, от которой нужно попытаться избавиться; кстати, насущно и избавление от ксенофобии. Но само по себе это чувство не должно быть подавляемо, напротив, было бы катастрофой объявить его противным патриотизму. В своем нынешнем смятении, отчаянии, одиночестве, лишенные корней французы должны сберечь преданность, привязанность как редкие и бесконечно ценные сокровища, за которыми надлежит заботливо ухаживать, как за больными растениями.

Дата добавления: 2015-09-02