Лишение корней у рабочих 2 страница

К сожалению, изменить можно лишь судьбу молодых. Нужно приложить большие усилия для образования рабочей молодежи, и прежде всего – для обучения ее ремеслу. Государство будет обязано взять на себя ответственность за это, поскольку никакой другой элемент общества на это не способен.

Ничто не указывает на главный недостаток капиталистического класса вернее, чем небрежение хозяев в отношении профессионального образования. В России такого рода небрежение считают преступным. Необходимо всячески настаивать на этом, распространять в обществе эту простую, легкодоступную, неоспоримую истину. В последние двадцать-тридцать лет хозяева забыли и думать о подготовке специалистов. Недостаток квалифицированных рабочих настолько же, насколько и любой другой фактор способствовал падению страны. Даже в 1934–1935 годах, в момент самого острого кризиса безработицы, когда производство находилось в мертвой точке, механические и авиационные заводы искали профессионалов – и не находили их. Рабочие жаловались, что требования слишком высоки, им не хватало образования, чтобы соответствовать этим требованиям. Как в таких условиях мы могли бы иметь удовлетворительное вооружение? Впрочем, даже если войны нет, отсутствие профессионалов, усугубляясь с годами, должно было бы, в конце концов, сделать невозможной саму экономическую жизнь.

Нужно, чтобы раз и навсегда вся страна и все, кто в этом заинтересованы, поняли, что хозяева показали себя полностью неспособными нести ответственность, возложенную на них капиталистической системой. У них есть одна функция, которую они должны выполнять, но не эта, поскольку, как показал опыт, она слишком тяжела и обширна для них. И если это поняли, то их больше не будут бояться, да и они сами, со своей стороны, перестанут противиться необходимым реформам; они останутся в скромных рамках своей естественной функции. Это их единственный шанс спастись; ведь от них так часто мечтают избавиться именно потому, что их боятся.

Они обвиняли в непредусмотрительности рабочего, пьющего спиртное, но их собственная мудрость не простиралась до того, чтобы предвидеть, что, если молодежь не обучать профессии, через двадцать лет не будет рабочих – по крайней мере тех, кто достоин так называться. По-видимому, они способны думать только о том, что будет через два-три года, не дальше. Также несомненно, что тайная их склонность заставляет их предпочитать иметь на своих заводах несчастный скот, существа без корней, без всякого права на какое-нибудь внимание. Они не знали, что, если покорность рабов превосходит покорность свободных, то и бунт рабов намного страшнее. Они приобрели этот опыт, но так и не осмыслили его.

Отсутствие интереса у рабочих профсоюзов к проблеме трудового обучения столь же скандальна и с другой точки зрения. Им не нужно было беспокоиться о будущем производства. Но, имея единственным оправданием своего существования защиту справедливости, они должны были обеспокоиться бедственным моральным состоянием «маленького человека». Действительно, самая нищенская часть заводского населения – подростки, женщины, рабочие-иммигранты, иностранцы или выходцы из колоний — была забыта. Общая доля их бедствий значила в профсоюзной жизни намного меньше, чем повышение заработной платы и без того щедро оплачиваемым категориям.

Ничто не показывает лучше, до какой степени трудно достичь того, чтобы коллективное движение было действительно ориентировано на справедливость, а несчастные — действительно защищены. Они не могут защищаться сами –несчастье препятствует им делать это; их не защищают и извне, ведь такова склонность человеческой природы – не обращать внимания на несчастных.

Только Х.Р.М. ¹⁷ занялась бедами рабочей молоди; существование такой организации — быть может, единственный явный знак, что христианство еще не умерло в нас.

Как капиталисты изменили своему призванию, преступно пренебрегая не только интересами народа, нации, но и своими собственными, так и рабочие профсоюзы изменили своему призванию, пренебрегая покровительством бедствующим рабочим ради защиты своих личных интересов. Хорошо бы об этом также знать всем на тот случай, когда их положение подвергнет их соблазну злоупотребления властью. Обуздание профсоюзов, преобразованных в единственные и обязательные организации, было бы естественным и неизбежным результатом этого изменения духа. В сущности, действие правительства Виши в этом отношении было почти никаким. В.К.Т.¹⁸ не была жертвой насилия с его стороны. Она уже давно не подавала признаков жизни.

Государство не вполне годится для принятия на себя дела защиты обездоленных. Более того, оно к этому почти неспособно, если его не принуждает срочная и явная необходимость общественного спасения или давление общественного мнения.

В том, что касается обучения рабочей молодежи, необходимость общественного спасения здесь срочна и очевидна настолько, насколько это возможно. Относительно давления общественного мнения, то нужно его вызвать, и начинать уже сегодня, пользуясь зародышами организмов подлинных профсоюзов, X.Р.М., учебных групп и молодежных движений, даже официальных.

Русские большевики увлекли свой народ, предложив ему строительство большой индустрии. Не можем ли и мы воодушевить свой народ предложением создания рабочего населения нового типа? Такая цель соответствовала бы французскому духу.

Образование рабочей молодежи должно быть чем-то большим, чем чисто профессиональное обучение. Оно должно, разумеется, включать воспитание, как образование всякой молодежи; а для этого желательно, чтобы профессиональное обучение не осуществлялось в школах, где оно всегда плохо организовано, а было сразу же погружено в само производство. Тем не менее, его нельзя доверить и заводам. Здесь нужно приложить некоторые усилия и что-то придумать. Необходимо нечто сочетающее в себе выигрышные стороны профессионального училища, трудового обучения на заводе, образования подмастерий современного типа и многое другое.

Но образование рабочей молодежи, особенно в такой стране, как Франция, предполагает еще и просвещение, включение в интеллектуальную культуру. Нужно, чтобы молодые рабочие чувствовали себя привычно и в мире мысли.

Какое включение и какая культура? Этот спор длится уже давно. Когда-то в определенных кругах много говорилось о рабочей культуре. Другие говорили, что нет культуры рабочей и нерабочей, а есть лишь просто культура. Это замечание имело результатом просто-напросто обращение с самыми умными и жадными к учебе рабочими как со слабоумными лицеистами. Иногда что-то могло происходить и немного лучшим образом, но в общем именно таков принцип вульгаризации, как ее понимают сейчас. Название столь же ужасное, сколь и само явление. Если появится что-либо сколько-нибудь удовлетворительное, чему следовало бы дать определение, нужно будет подобрать другое слово.

Разумеется, истина – одна, но ошибки — многообразны; и во всякой культуре присутствует смесь истины и ошибки, за исключением тех случаев, когда речь идет о совершенстве, а это для человека большая редкость. Если бы наша культура была близка к совершенству, она стояла бы над социальными классами. Но поскольку она посредственна, то в значительной мере является культурой интеллектуальных буржуа, и, в частности, в последнее время — культурой интеллектуальных функционеров.

Если бы кто-нибудь захотел произвести анализ в этом смысле, он нашел бы, что в некоторых идеях Маркса намного больше правды, чем могло показаться вначале; но такой анализ производят всегда не марксисты, поскольку тем нужно было бы сначала посмотреть в зеркало, а это слишком тягостное действие, достаточную смелость для которого могут придать только христианские добродетели.

Нашу культуру делает столь трудной для сообщения с народом не то, что она слишком высока, а то, что она слишком низка. Понижать ее еще больше, прежде чем по кусочку подавать народу – это достаточно странный выход.

Есть два обстоятельства, затрудняющих народу доступ к культуре. Первое –недостаток времени и сил. У народа слишком мало досуга, чтобы он мог посвящать его интеллектуальным усилиям; усталость же ограничивает интенсивность усилий.

Это обстоятельство не имеет никакого значения. По меньшей мере, оно его не имело бы, если бы ему ошибочно его не приписывали. Истина просвещает душу соразмерно своей чистоте, а никак не количеству. Важно не количество металла, а состав сплава. В этой сфере немного чистого золота равноценно большому его количеству. Немного чистой истины равноценно большому ее количеству. Так одна прекрасная греческая статуя содержит столько же красоты, сколько и две прекрасные греческие статуи.

Грех Ниобы¹⁹ заключался в незнании того, что количество не соотносится с благом, и она была наказана за это смертью своих детей. Мы впадаем в этот грех каждый день и несем за него такое же наказание.

Если рабочий за год жадных и настойчивых усилий выучит несколько геометрических теорем, в его душу войдет столько же истины, сколько и в душу студента, который в течение того же отрезка времени и с таким же рвением усвоил часть высшей математики.

Правда, это всегда неправдоподобно, и, быть может, это будет нелегко доказать. По крайней мере, это должно было бы быть предметом веры христиан, если бы они вспомнили, что истина входит в число тех подлинных благ, которые Евангелие сравнивает с хлебом, и что просящий хлеба не получит камни.

Материальные препятствия – недостаток свободного времени, усталость, недостаток природного таланта, болезнь, физическое страдание – мешают приобретению низших элементов или возможностей культуры, но не приобретению тех ценнейших благ, которые она в себе содержит.

Следующее препятствие для рабочей культуры заключается в том, что состоянию рабочих, как и любому другому, соответствует особая чувствительность. И, как следствие, для них есть нечто чуждое в том, что было создано другими и для других.

Избежать этого есть попытка перевода. Не по вульгаризации, а перевода, а это нечто совершенно отличное.

Не брать истины, уже и так слишком бедные, содержащиеся в культуре интеллектуалов, чтобы их унизить, изуродовать, лишить вкуса, а просто чтобы выразить их во всей полноте посредством языка, который, по словам Паскаля, сделал бы их доступными для восприятия сердцем для людей, чья чувствительность сформирована положением рабочего.

Искусство переводить истины – одно из самых главных и наименее известных. Его трудность состоит в том, что для осуществления перевода необходимо пребывать в центре определенной истины, овладеть ею в ее наготе, вне частной формы, которой она случайно выражается.

Впрочем, перевод – это некоторый критерий для истины. То, что не может быть переведенным, – не есть истина; как то, что не меняет вида при изменении точки зрения, не есть реальный объект, а лишь обман зрения. В мысли тоже есть трехмерное пространство.

Поиск приемлемых способов перевода для передачи культуры народу для самой культуры еще более благотворен, чем для народа. Для нее это был бы бесконечно ценный стимул. Таким образом, она вышла бы из атмосферы удушливой уединенности, в которой заключена. Она перестала бы быть предметом для специалистов. Ведь сейчас культура является предметом для специалистов, сверху донизу, только деградируя по мере продвижения вниз. Подобно тому, как с рабочими обращаются, как с туповатыми школьниками, со школьниками – как с очень уставшими студентами, а со студентами – как с преподавателями, перенесшими амнезию и нуждающимися в повторном обучении. Культура – это инструмент в руках преподавателей и для производства преподавателей, которые, в свою очередь, будут производить преподавателей.

Среди всех современных форм болезни утраты корней искорененность культуры – одна из наиболее тревожных. Первое последствие этой болезни, проявляющееся одинаково во всех сферах, заключается в том, что при обрыве всех связей каждая вещь рассматривается как самоцель. Утрата корней порождает идолопоклонство. Вот только один пример деформации нашей культуры: абсолютно законная забота о том, чтобы сохранить в геометрических рассуждениях характер необходимости, приводит к тому, что геометрию представляют лицеистам как нечто, не имеющее совершенно никакой связи с миром. Они могут ею интересоваться только как игрой или чтобы иметь хорошие отметки. Как им увидеть в этом истину?

Большинство так никогда и не узнает, что почти все наши действия – простые или искусно скомбинированные – есть применение геометрических понятий; что вселенная, в которой мы все живем, есть ткань, сплетенная из геометрических отношений, и что именно геометрической необходимости мы все и подчинены, как создания, заключенные во времени и пространстве. Геометрическую необходимость представляют так, что она выглядит произвольной. Произвольная необходимость — что может быть абсурднее? Необходимость обязательна по определению.

С другой стороны, когда хотят вульгаризировать геометрию и приблизить ее к опыту, пренебрегают доказательствами. Тогда остается лишь несколько неинтересных рецептов. Геометрия потеряла свой вкус, свою сущность. Сущность ее — исследование, имеющее своим предметом необходимость, ту самую необходимость, которая в действительности главенствует в этом мире.

Этих деформаций — и одной, и другой – легко было бы избежать. Не нужно выбирать между доказательством и опытом. При помощи дерева и железа можно доказывать столь же легко, сколь и с мелком в руках.

Было бы очень просто ввести геометрическую необходимость в профессиональную школу, сочетая занятия и цех. Детям сказали бы: «Вот некоторое количество деталей, которые нужно изготовить (произвести предметы, удовлетворяющие таким, таким и таким условиям). Одни из них возможны, другие – нет. Изготовьте возможные и заставьте меня признать, что те, которые вы не изготовите, невозможны». Сквозь такую щель вся геометрия перельется в работу. Изготовление – есть эмпирическое подтверждение возможности, но для невозможности оно таковым не является, нужно доказательство. Невозможность – это конкретная форма необходимости.

Что же касается остальной части науки, то все, что принадлежит к классической науке, — а в рабочую культуру невозможно интегрировать Эйнштейна²0 и квантовую теорию, – в основном происходит по аналогичной методике, состоящей в перенесении в природу отношений, господствующих в человеческом труде. Следовательно, если рабочим умеют это преподать, оно принадлежит им более естественно, чем лицеистам.

С еще большим основанием можно сказать это о части культуры, размещенной под рубрикой «Литература», поскольку объектом ее всегда является предназначение человека, и именно народ имеет самый непосредственный, самый реальный опыт этого человеческого предназначения.

В целом, за редкими исключениями, произведения второго сорта и ниже больше подходят элите, произведения же высшего разряда – народу.

К примеру, какая напряженность понимания могла бы родиться от контакта народа и греческой поэзии, имеющей предметом почти единственно несчастье! Нужно только уметь перевести и представить ее. Например, рабочий, до мозга костей пронизанный тревогой безработицы, понял бы состояние Филоктета²¹, когда у него забирают его лук, и его отчаяние, с которым он глядит на свои бессильные руки. Он понял бы и то, что Электра²² голодна, чего буржуа, — за исключением разве что теперешнего времени, в том числе и издатели библиотеки Бюде, – абсолютно неспособны понять.

Есть для рабочей культуры и третье препятствие: рабство. Мысль по существу свободна и суверенна, если она реально развивается. Быть свободным и суверенным как мыслящий человек на один-два часа и рабом на весь оставшийся день – это столь мучительное четвертование, что почти невозможно не отказаться от высших форм мысли, чтобы избежать его.

Если бы были осуществлены действенные реформы, это обстоятельство мало-помалу исчезало бы. Более того, воспоминание о недавнем рабстве и исчезающие его остатки были бы мощным стимулом мысли, пока будет происходить освобождение.

Условием рабочей культуры является смешение тех, кого называют интеллектуалами, – имя ужасное, но сегодня они лучшего не заслуживают, – с трудящимися. Очень непросто, чтобы такое смешение стало реальным. Но настоящая ситуация этому благоприятствует. Множество молодых интеллигентов были брошены в рабство – на заводы и поля Германии. Другие смешались с молодыми рабочими в рабочих лагерях. Но жизненное значение имел, главным образом, опыт первых. Многие были им разрушены или, по крайней мере, сильно ослаблены душевно и телесно. Хотя некоторые, возможно, извлекут что-нибудь полезное из этого опыта.

Последний, при всей его ценности, рискует быть утерянным из-за искушения забыть унижение и несчастье, как только из них удасться вырваться, –искушения, которому почти невозможно сопротивляться. Начиная уже с сегодняшнего дня, нужно сближаться с вернувшимися узниками, побудить их продолжать вынужденно начатые контакты с трудящимися, переосмыслить для них свой недавний опыт, ради сближения культуры и народа, ради новой ориентации культуры.

Профсоюзные организации Сопротивления могли бы в этот момент послужить такому сближению. Но, вообще говоря, если рабочим профсоюзам присуща какая-то здравая мысль, то они должны были бы иметь с интеллигенцией не только контакты, состоящие в том, чтобы объединить ее в В. К. Т., в профессиональные организации по защите их собственных капиталов. Это был бы верх абсурда. Естественная связь состояла бы в том, что профсоюз принимал бы как почетных членов (но с запретом вступать в обсуждения деятельности организации) интеллигентов, бесплатно сотрудничающих с ним в организации курсов и библиотек.

Было бы в высшей степени желательно, чтобы в том поколении, которое, по своей молодости, избежало смешения с трудящимися в заключении, под гнетом, возникло течение, аналогичное тому, которое будоражило русских студентов полвека назад, но с более ясными идеями, и чтобы студенты добровольно отправлялись для продолжительной учебы на поля и заводы как рабочие, анонимно смешавшись с массами.

В итоге упразднение пролетарского состояния, определяющегося, прежде всего, лишенностью корней, сводится к задаче построения такого промышленного производства и духовной культуры, в которых рабочие чувствовали бы себя свободно.

Разумеется, это построение происходило бы при широком участии самих рабочих. Но по природе вещей это участие возрастало бы по мере того, как осуществлялось бы реальное их освобождение. Оно неизбежно минимально, если рабочие находятся во власти своего несчастья.

Проблема создания подлинно новых условий жизни для рабочих не терпит отлагательств и должна быть рассмотрена как можно скорее. Ориентация же должна быть определена уже сейчас. Потому что, как только война закончится, начнется строительство в буквальном смысле слова. Будут строить дома и различные здания. Построенное больше не будет разрушено, по крайней мере, до новой войны, и жизнь приспособится к этому. Было бы парадоксально, если бы при этом камни, которые будут определять, возможно, для многих поколений всю социальную жизнь, были свалены как попало. Следовательно, должна быть заранее выработана четкая идея относительно организации промышленных предприятий в ближайшем будущем.

Если бы мы вдруг стали уклоняться от этой необходимости из страха возможных разногласий, это просто означало бы, что мы не способны вмешиваться в судьбы Франции.

Таким образом, необходимо срочно рассмотреть план обратного укоренения рабочих, возможный набросок которого, в общих чертах, мы предлагаем далее.

Большие заводы следовало бы упразднить. Большое предприятие представляло бы собой монтажный цех, связанный с многочисленными небольшими мастерскими, с одним или несколькими рабочими каждая, рассеянными в сельской местности. Именно рабочие, а не специалисты, по очереди, на определенный период отправлялись бы работать в центральный монтажный цех, и этот период для них должен был бы становиться праздником. Они работали бы только половину дня, остальное же время посвящалось бы дружескому общению, развитию патриотизма по отношению к своему предприятию, техническим лекциям, направленным на то, чтобы каждый рабочий осознал точное назначение производимых им деталей и трудности, преодолеваемые работой остальных, лекциям по географии, чтобы они узнали, куда отправляются производимые с их помощью изделия, что за люди ими пользуются, в какой среде, в какой повседневности, в какой человеческой атмосфере эти изделия находят свое место и что это за место. К этому добавилась бы общая культура. Соседом каждого центрального монтажного цеха стал бы рабочий университет. У него были бы тесные связи с руководством предприятия, но он не был бы его собственностью.

Станки не принадлежали бы предприятию. Они принадлежали бы крохотным мастерским, рассеянным повсюду, а те, в свою очередь, находились бы в индивидуальной или коллективной собственности рабочих. Более того, каждый рабочий имел бы свой дом и небольшой участок земли.

Такая тройная собственность – станок, дом и земля – была бы ему пожалована как дар государства в момент заключения брака, при условии, что им будет успешно пройдено сложное техническое испытание, сопровождаемое проверкой умственного развития и общей культуры.

Выбор станка должен был бы отвечать, с одной стороны, предпочтениям и знаниям рабочего, с другой — самым общим потребностям производства. Очевидно, это должен быть, по возможности, многофункциональный станок с автоматическим управлением.

Эта тройная собственность не могла бы быть ни передана по наследству, ни продана, ни отчуждена каким-либо образом. (Лишь Станок мог бы быть в определенных случаях заменен.) Пользующийся ею имел бы только право просто-напросто отказаться от нее. В этом случае для него должно стать не то чтобы невозможным, но затруднительным возмещение ее в другом месте.

В случае смерти рабочего эта собственность возвращается государству, которое, разумеется, должно обеспечить соответствующее благосостояние его жене и детям. Если же его жена способна выполнять его работу, собственность сохраняется за ней.

Все эти дары финансируются из налогов, прямых ли, от прибыли предприятий, или косвенных, от продажи продукции. Они находятся в ведении администрации, куда входят должностные лица, руководители предприятий, профсоюзные деятели, депутаты.

Это право собственности может быть отнято по причине профессиональной непригодности по решению суда. Это, разумеется, предполагает, что аналогичные уголовные меры предусмотрены и для наказания руководителя предприятия в случае его профессиональной пригодности.

Рабочий, пожелавший возглавить небольшую мастерскую, должен был бы получить на это разрешение профессиональной организации, которой было бы поручено давать таковое по здравом рассуждении, и тогда он получал бы льготы на покупку двух-трех станков, не более.

Рабочий, оказавшийся неспособным пройти испытание, остался бы на положении наемного работника. Но всю свою жизнь, без возрастных ограничений, он мог бы делать новые и новые попытки. Он мог бы в любом возрасте и по многу раз просить бесплатного обучения в профессиональном училище в течение нескольких месяцев.

Наемные рабочие, не проявившие способностей, работали бы в небольших некооперативных мастерских, либо как подручные рабочие, трудящиеся у них, либо как разнорабочие в монтажных цехах. Но в промышленности их следовало бы терпеть лишь в небольшом количестве. Большую часть следовало бы подталкивать к работе разнорабочими или конторскими служащими, необходимыми в коммунальных службах и торговле.

До того возраста, когда заключается брак и человек устраивается жить самостоятельно, то есть, в зависимости от характера, лет до двадцати двух—двадцати пяти—тридцати, молодой рабочий все еще считался бы учеником.

В детстве школа должна оставлять детям достаточно свободного времени для того, чтобы они могли часами мастерить что-нибудь вроде того, что делает их отец. Такое полушкольное обучение — несколько часов занятий, несколько часов работы – продолжалось бы еще долго. Затем следовал бы очень пестрый период жизни – путешествия, вроде «Тур де Франс», пребывание и работа то среди индивидуально трудящихся рабочих, то в небольших мастерских, то в монтажных цехах различных предприятий, то в молодежных объединениях типа «Шантье» или «Компаньон», пребывания, которые, в зависимости от вкусов и способностей, могли бы повторяться многократно и длиться различное количество времени – от нескольких недель до двух лет – в рабочих колледжах. Эти пребывания, впрочем, при определенных условиях должны быть возможны в любом возрасте. Они должны быть полностью бесплатными и не давать никакого социального преимущества.

Когда же молодой рабочий, переполненный и пресыщенный разнообразием, решит осесть, значит, он созрел для укоренения. Жена, дети, дом, огород, приносящий ему большую часть того, чем он питается, работа, связывающая его с любимым предприятием, которым он гордится и которое стало для него окном, открытым в мир, — человеку этого достаточно для земного счастья.

Разумеется, такая концепция относительно рабочей молодежи принуждает к коренной перестройке «казарменной» жизни.

В отношении заработной платы, главное – избегать, прежде всего, того, чтобы она была на грани нищенской (но этого почти не следует опасаться при подобных условиях жизни), поскольку тогда она занимает ум и мешает рабочему привязаться к своему предприятию.

Цеховые, арбитражные и прочие органы должны быть создаваемы единственно с этой целью – действовать таким образом, чтобы рабочий как можно реже задумывался над денежными вопросами.

Профессия руководителя предприятия, как профессия врача, должна быть в числе тех, которые государство, в интересах общества, позволяет лишь при условии некоторых гарантий. Эти гарантии должны относиться не только к способностям, но и к моральному уровню.

Вкладываемые капиталы были бы намного меньше по сравнению с сегодняшними. Система кредитов легко позволила бы небогатому молодому человеку, обладающему способностями и призванием, стать руководителем предприятия.

Предприятие могло бы, таким образом, вновь стать частным. Что же касается анонимных сообществ, не было бы, наверное, никакой опасности в том, чтобы, умело создав систему перехода, упразднить их и объявить запрещенными.

Разнообразие предприятий, само собой, потребовало бы и разнообразных исследований. План, набросанный здесь, представляется как конечная цель долгих усилий, среди которых не избежать и усилий, связанных с техническим изобретательством.

Во всяком случае, такая форма социальной жизни не была бы ни капиталистической, ни социалистической.

Она уничтожила бы само пролетарское состояние, тогда как то, что именуется социализмом, имеет в действительности тенденцию вовлечь в него всех людей.

Она была бы ориентирована не на «интерес потребителя», как становится сейчас модным говорить, – этот интерес может быть только грубо материальным, – а на достоинство человека в труде, что является ценностью духовной.

Отрицательная сторона такой социальной концепции заключается в том, что она обречена быть только теорией, если не найдется достаточно людей, имеющих в глубине души горячее желание из этого состояния ее вывести. Вовсе не очевидно, что такие люди могут быть найдены или подготовлены.

Однако помимо этого, вероятно, существует лишь выбор между различными и почти одинаково жестокими формами бедствования.

Хотя такая концепция может реализовываться достаточно долго, послевоенное восстановление должно сразу же взять за рассредоточение промышленного труда.

ЛИШЕНИЕ КОРНЕЙ У КРЕСТЬЯН

Проблема утраты корней среди крестьян не менее тяжела, чем среди рабочих. Хотя здесь эта болезнь и менее развита, в ней есть что-то еще более постыдное, ибо это противоестественно, когда землю обрабатывают люди, лишенные корней. Нужно уделить одинаковое внимание и той, и другой проблеме.

Впрочем, никогда нельзя привлекать общественное внимание к рабочим, не уделяя аналогичного внимания крестьянам. Они ведь весьма обидчивы, весьма чувствительны, и их все время преследует мысль, что о них забыли. Среди нынешних страданий для них, несомненно, будет поддержкой уверенность в том, что о них думают. Нужно признать, что о них куда больше думают, когда нечего есть, чем когда еды вдоволь, и это относится даже к людям, считающим, что их мысль много выше каких бы то ни было физических потребностей.

У рабочих есть одна тенденция, в которой их не следует поощрять, а именно: когда говорят о народе, они думают, что речь идет исключительно о них. К тому нет совершенно никакого законного основания, если только не считать таковым тот факт, что они протестуют громче, чем крестьяне. Им удалось убедить в этом тех интеллигентов, которые интересуются народом. В результате в крестьянской среде развилась своего рода ненависть к тому, что в политике называется левым крылом, – исключая те районы, где они оказались под коммунистическим влиянием, или те, где антиклерикализм является главной страстью, и, разумеется, еще в некоторых случаях.

Разделение между рабочими и крестьянами во Франции началось уже давно. Существует такая грустная народная песня-плач конца XIV века, в которой крестьяне душераздирающе ярко перечисляют те жестокости, которые им приходится сносить от всех классов общества, включая и ремесленников.

В истории народных движений Франции, если не ошибаюсь, разве только по ошибке случалось, чтобы рабочие и крестьяне были вместе. Даже в 1789 году речь, вероятно, шла скорее о стечении обстоятельств, чем о чем-либо другом.

В XIV веке крестьяне, вне всякого сомнения, были несчастнее всех. Но даже если они богаче материально, никогда не осознают этого, потому что рабочие, приезжающие в деревню в отпуск на несколько дней, не могут устоять перед искушением побахвалиться, — их постоянно мучит ощущение, что все самое значительное происходит в городах и что они «out of it»²³.

Дата добавления: 2015-09-02