Лишение корней у рабочих 1 страница

Существует социальное положение, в наибольшей степени зависимое от денег: это наемный труд, особенно сейчас, когда сдельная оплата принуждает каждого рабочего к тому, чтобы его внимание постоянно было сконцентрировано на подсчете заработанного. Именно при этом социальном состоянии болезнь утраты корней становится наиболее острой. Бернанос писал, что наши рабочие – все же не иммигранты, как у господина Форда¹². Но главная социальная проблема нашего времени возникла из-за того, что они тем не менее в каком-то смысле все же ими являются. Хотя географически они и остались на своем месте, морально они лишены корней, высланы и приняты вновь, как бы из милости, в качестве рабочего мяса. Безработица, разумеется, есть удвоенным лишением корней. Рабочие не чувствуют себя «дома» ни на заводе, ни в своих жилищах, ни в партиях или профсоюзах, якобы для них созданных, ни в местах развлечений, ни в интеллектуальной сфере, если они пытаются ее освоить.

Ибо следующим фактором потери корней – «вторым ядом» — является образование, в том виде, как его понимают сегодня. Ренессанс повсюду вызвал разрыв между образованными людьми и остальной массой населения; однако, отделяя культуру от национальной традиции, он, по крайней мере, погружал ее в традицию греческую. Связь с национальными традициями с тех пор возобновлена не была, но и Греция была забыта. Результатом этого стала культура, развившаяся в очень узком кругу, отделенном от мира, в атмосфере уединенности, культура, заметно ориентированная на технику и находящаяся под ее влиянием, ощутимо окрашенная прагматизмом, крайне раздробленная специализацией, совершенно лишенная как контакта с этим миром, так и открытости другому.

В наши дни человек может принадлежать к так называемым просвещенным кругам, не имея, с одной стороны, никакого понимания человеческого предназначения, а, с другой стороны, не зная, что не все созвездия видны в любое время года. Обычно считается, что крестьянский ребенок, учащийся начальной школы, знает об этом больше, чем Пифагор¹³, потому что послушно повторяет: «Земля вращается вокруг Солнца». Но на самом деле он больше не смотрит на звезды. То солнце, о котором ему говорили на уроке, для него никак не связано с солнцем, которое он видит. Его вырывают из окружающего его мира, как вырывают маленьких полинезийцев из их прошлого, заставляя повторять: «Наши предки галлы были белокуры».

То, что сегодня обозначают выражением «просвещать массы», означает следующее: взять эту самую современную культуру, разработанную в столь закрытой, испорченной, безразличной к истине среде, лишить ее и той доли чистого золота, которую она еще может содержать (операция, называемая вульгаризацией), и запихнуть остаток, какой получится, в память тех несчастных, которые желают учиться, подобно тому, как вкладывают пищу в клюв птенцам.

Впрочем, желание учиться, чтобы учиться, стремление к истине стало весьма редким явлением. Престиж культуры стал почти исключительно престижем социальным как для крестьянина, мечтающего, чтобы его сын стал учителем, или для учителя, мечтающего видеть своего сына студентом педагогического института Ecole Normale, так и для светской публики, заискивающей перед ученым или известным писателем.

Экзамены имеют над школьной молодежью такую же подчиняющую власть, как деньги над рабочими-сдельщиками. Социальная система глубоко больна, когда крестьянин работает на земле с мыслью, что если он крестьянин – так это оттого, что ему недостало ума стать учителем.

Смесь смутных и более или менее ложных идей, известная под именем «марксизм», смесь, к которой после Маркса остались причастны почти одни только посредственности из интеллектуальных буржуа, для рабочих также является совершенно чуждым, неприемлемым привнесением, лишенным, кстати, в самом себе всякой питательной ценности, поскольку из него изъята почти вся та правда, которая содержалась в писаниях Маркса. К этому добавляется порой научная вульгаризация еще худшего свойства. Все это вместе может привести рабочих лишь к окончательной утрате корней.

Лишенность корней, без сомнения, – самая опасная болезнь, которой могут быть подвержены человеческие сообщества, так как болезнь эта самораспространяющаяся. Существа, действительно лишенные корней, ведут себя почти всегда одним из двух возможных образов: они либо впадают в состояние душевной летаргии, напоминающее смерть, подобно большинству рабов в Римской империи, либо уходят с головой в деятельность, которая направлена всегда на то, чтобы лишить корней, и часто самыми жестокими методами, тех, кто еще не лишен их или с кем это произошло лишь частично.

Римляне были горсткой беглецов, искусственно скопившихся в одном городе, однако они лишили средиземные народы их собственной жизни, их родины, их традиции, их прошлого, причем в такой степени, что их потомство приняло римлян, по их собственным словам, за основателей цивилизации на этих землях. Древние евреи были беглыми рабами, но они истребили или обратили на служение себе все народы Палестины. Немцы, в тот момент, когда ими овладел Гитлер, были действительно, как он и повторял непрерывно, нацией пролетариев, то есть людей, лишенных корней; унижение 1918 года, инфляция, чрезмерная индустриализация и особенно предельно тяжелый кризис безработицы довели их моральное заболевание до стадии обострения, что повлекло за собой безответственность. Испанцы и англичане, истреблявшие или порабощавшие «цветные» народы, начиная с XVI века, были искателями приключений и почти не соприкасались с глубинной жизнью страны. То же можно сказать по поводу Французской империи, которая, к тому же, была образована в период, когда жизнеспособность французской традиции была уже ослаблена. Лишенный корней – лишает их и других. Укорененный – не искореняет.

Под тем же именем революции, часто используя те же лозунги, скрываются две абсолютно противоположные концепции. Одна из них состоит в таком преобразовании общества, при котором рабочие могли быть укоренены в нем, другая—в том, чтобы распространить на все общество болезнь утраты корней, охватившей рабочих. Не следует говорить или думать, что второе может когда-либо стать прелюдией к первому, это ложная идея. Перед нами два противоположных направления, которые никогда не соединятся.

Вторая концепция сегодня встречается намного чаще, нежели первая, как среди активистов, так и среди рабочих масс. Само собой разумеется, что она пытается увлечь их все больше и больше, по мере того как болезнь лишенности корней распространяется и ее губительные последствия усиливаются. Легко понять, что рано или поздно зло может стать непоправимым.

Со стороны консерваторов – аналогичная двусмысленность. Некоторые (немногие) действительно желают, чтобы рабочие вновь обрели корни; просто их желание сопровождается представлениями, большая часть которых вместо того, чтобы соотноситься с будущим, заимствована у прошлого, частично, впрочем, мнимого. Другие же откровенно желают просто-напросто поддержать или усугубить тяжесть состояния человеческого сырья, до которого низведен пролетариат.

А те, кто действительно желает добра, и без того немногочисленные, еще более ослабевают, находясь меж двух враждующих лагерей, с которыми у них нет ничего общего.

Внезапный крах Франции, поразивший всех, только показал, в какой степени страна утратила свои корни. Дерево, корни которого почти полностью подточены, падает при первом же ударе. Если Франция являла собой зрелище более тягостное, нежели любая другая европейская страна, то это лишь потому, что яд современной цивилизации проник в нее раньше, нежели в другие страны, за исключением Германии. Но в Германии такая лишенность корней приняла агрессивную форму, а во Франции – форму летаргии и оцепенения. Различие объясняется причинами более или менее скрытыми, некоторые из которых, если поискать, все же можно было бы обнаружить. И напротив, страной, державшейся намного лучше других под первым натиском немецкого террора, была страна, где традиция живее всех и сохранена наилучшим образом, –Англия. Во Франции пролетарская лишенность корней повергла большую часть рабочих в инертное оцепенение, а остальных – в состояние войны по отношению к обществу. Те же деньги, столь грубо обрубившие корни в рабочей среде, подточили их и в среде буржуазной, ибо богатство космополитично; та слабая привязанность к стране, которая еще могла сохраниться, была в основном побеждена, особенно после 1936 года, страхом и ненавистью к рабочим. Крестьяне почти полностью лишились корней еще раньше, после войны 1914 года, будучи деморализованы ролью пушечного мяса, «которую они в ней сыграли, деньгами, значение которых в их жизни все возрастало, и намного более частыми контактами с городской развращенностью. Что же касается интеллигенции, то она была почти что истреблена.

Это общее заболевание страны приняло форму своеобразного сна, который один и помешал вспыхнуть гражданской войне. Франция ненавидела войну, грозившую прервать ее сон. Наполовину убитая ужасным ударом мая — июня 1940 года, она бросается в объятия Петена¹⁴, чтобы получить возможность продолжать спать в кажущейся безопасности. С того времени вражеский гнет превращает этот сон в такой мучительный кошмар, что она приходит в волнение и в тоске ожидает помощи извне, которая бы ее разбудила.

Под влиянием войны болезнь утраты корней приобрела во всей Европе столь острый характер, что есть все основания этому ужасаться. Единственное, что дает хоть какую-то надежду, так это то, что страдание придало некоторую жизненность воспоминаниям, недавно еще почти мертвым, подобно воспоминаниям о 1789 годе во Франции.

Что же до стран Востока, куда в течение нескольких столетий, и в особенности последних пятидесяти лет, белые несли болезнь утраты корней, которой они страдают, то Япония наглядно показала, какой остроты достигает у них активная форма этой болезни. Индокитай является примером пассивной формы. Индия, где традиция еще жива, достаточно заражена, чтобы даже те, кто публично выступают в защиту этой традиции, мечтали создать на своей территории нацию западного, современного типа. Китай – весьма загадочен. По-прежнему полуевропейская-полувосточная Россия не менее загадочна; ибо невозможно знать, исходит ли энергия, покрывающая ее славой, как у немцев, от утраты корней в активной форме (как может поначалу заставить подумать история последних двадцати пяти лет) или следует говорить главным образом о жизни народа, сложившейся в глубине веков и сохранившейся почти нетронутой.

Что же касается Северо-Американского континента, то, поскольку его заселение в течение нескольких столетий было основано на иммиграции, доминирующее влияние, которое он, вероятно, будет оказывать, весьма усилит опасность.

В такой, почти безнадежной, ситуации спасение в этом мире можно найти только на островках прошлого, еще оставшихся в живых на поверхности земли. Это не означает, что следует одобрить возню, затеянную Муссолини¹⁵ вокруг Римской империи, и пытаться использовать в том же духе Людовика XIV¹⁶. В завоеваниях нет жизни, в них – лишь смерть, даже в тот момент, когда они только происходят. Но следует ревностно охранять капли живого прошлого, повсюду – в Париже или на Таити, безразлично где, ведь их не так много на всем земном шаре.

Бесполезно отворачиваться от прошлого, чтобы думать лишь о будущем. Опасная иллюзия — полагать, что это открывает какие-то возможности. Противопоставление прошлого и будущего—абсурдно. Будущее не несет и не дает нам ничего; это мы должны отдавать ему все, даже саму нашу жизнь, чтобы созидать его. Но чтобы отдать, нужно обладать, а мы не обладаем ни другой жизнью, ни другими питающими соками, кроме сокровищ, унаследованных от прошлого и впитанных, усвоенных и воссозданных нами. Из всех потребностей человеческой души нет более жизненной потребности, чем потребность в прошлом.

Любовь к прошлому не имеет ничего общего с реакционной политической ориентацией. Как и всякая человеческая деятельность, революция черпает свою силу в традиции. Маркс это настолько хорошо почувствовал, что хотел возвести эту традицию к самым отдаленным векам, сделав классовую борьбу единственной основой толкования истории. Еще в начале этого века мало что в Европе было ближе к средневековью, чем французский синдикализм, единственное у нас отражение духа корпораций. Слабые остатки этого синдикализма относятся к тем искрам, которые следует раздувать, и как можно скорее.

На протяжении нескольких столетий люди белой расы разрушали прошлое повсюду — у себя и вовне, разрушали тупо и слепо. Если в течение этого периода в некоторых отношениях существовал, тем не менее, подлинный прогресс, то он имел место не по причине этой ярости, но вопреки ей, побуждаемый тем немногим, что осталось в живых от прошлого.

Разрушенное прошлое никогда больше не возвращается. Разрушение прошлого – это, возможно, наитягчайшее преступление. Сегодня же сохранение оставшейся малости должно было бы стать почти навязчивой идеей. Нужно остановить то ужасное уничтожение корней, которое по-прежнему производится европейцами с помощью колониальных методов даже в их наименее жестоких формах. Одержав победу, надо воздержаться от покарания побежденного врага, от еще более интенсивного отрывания его от своих корней; когда уже не представляется ни возможным, ни желательным истреблять его, усиливать его безумие – означало бы быть безумнее, чем он. И при всяком нововведении — политическом, юридическом или техническом — могущем привести к социальным последствиям, следует также, прежде всего, иметь в виду такое устройство, которое позволит людям вновь обрести корни.

Это не означает содержать их в замкнутом пространстве. Напротив, никогда еще свежий воздух не был так необходим. Укоренение и увеличение числа контактов дополняют друг друга. К примеру, если бы повсюду, где техника позволяет; – а ценой небольшого усилия в этом направлении она бы это легко позволила, – если бы повсюду рабочие были рассредоточены и каждый стал бы владельцем дома, участка земли и его обработки, если бы взамен возродили, при необходимости в международном масштабе, для молодежи прежний «Тур де Франс»; если бы рабочие почаще имели возможность стажироваться в монтажном цехе, где производимые ими детали соединяются со всеми другими, или могли обучать подмастерьев и при этом существовала бы реальная защита заработка, бедственность пролетарского положения исчезла бы. Условий существования пролетариата не изменить юридическими мерами, будь то национализация важнейших отраслей промышленности, отмена частной собственности, или примирение властей с профсоюзами для заключения коллективных договоров, или назначение заводских делегатов с целью контроля за наймом. Все предлагаемые меры, даже с революционным или реформаторским ярлыком, являются чисто юридическими, а несчастье рабочих – и лекарство от этого несчастья – вне юридической сферы. Маркс превосходно понял бы это, будь он честным по отношению к собственной мысли, что с большой очевидностью вспыхивает на лучших страницах «Капитала».

Нельзя искать лекарства от бедственного положения рабочих в их правовых требованиях. Ввергнутые в несчастье душой и телом, включая воображение, как могут они придумать что-либо, что не несло бы на себе отпечатка всего этого? Если они делают отчаяннейшие усилия, чтобы освободиться от этого, то впадают в апокалиптические мечтания или ищут компенсации в рабочем империализме, который не следует поощрять, равно как и национальный.

Из их требований видно лишь то, что они страдают. Так, все или почти все их требования выражают страдание, причиненное утратой корней. Если они хотят контроля за наймом и национализацией, их неотступно преследует страх полной утраты корней, безработицы. Если они хотят отмены частной собственности, им надоела роль иммигрантов, которых принимают на работу из милости. Именно в этом – психологический толчок захвата заводов в июне 1936 года. В течение нескольких дней они испытывали чистую радость, к которой не примешивалось ничего, – радость быть «у себя» на тех же самых местах, радость ребенка, отказывающегося думать о завтрашнем дне. Никто, однако, не мог с достаточным основанием предполагать, что это завтра будет добрым.

Французское рабочее движение, порожденное Революцией, было, главным образом, воплем, и воплем не столько мятежа, сколько протеста против безжалостной непреклонности судьбы по отношению к угнетенным. Относительно того, что можно ожидать от общественного движения, — в этом движении было много чистоты. Конец ему положил 14-й год, и с тех пор от него остались лишь отзвуки; яды окружающего общества извратили само ощущение беды. Нужно и в этом состоянии вновь попытаться обрести традицию, но нельзя желать возродить это движение. Какой бы прекрасной ни была интонация скорбного плача, нельзя хотеть услышать его еще раз, более человечно стараться исцелить боль.

Конкретный список рабочих неблагополучий включает и перечень того, что следует видоизменить. Во-первых, нужно устранить тот шок, который испытывает мальчишка, в двенадцать-тринадцать лет бросающий школу, чтобы идти работать на завод. Некоторые рабочие были бы абсолютно счастливыми, если бы не эта незаживающая, постоянно причиняющая боль рана от шока, но они сами не знают, что их страдание происходит из прошлого. В школе ребенок, будь то хороший ученик или плохой, был существом, бытие которого было признано: его старались развить, к его лучшим чувствам обращались. И вдруг, в один день он становится придатком к механизму, меньше чем вещь, и никого не заботит, что он подчиняется под влиянием самых низших побуждений, – лишь бы только подчинялся. Большинство рабочих пережили, по меньшей мере, в этот момент своей жизни такое ощущение, будто их больше не существует, ощущение, сопровождаемое как бы внутренним головокружением, которое интеллигенция или буржуа даже в самых больших своих страданиях редко имеют возможность испытать. Этот первый шок, полученный столь рано, часто налагает неизгладимую печать. Он может сделать любовь к труду окончательно невозможной.

Нужно изменить режим внимания в течение рабочих часов, природу стимулов, заставляющих преодолевать лень и изнурение – стимулов, которыми сегодня являются страх и деньги, природу послушания, слишком малую потребность в инициативности, мастерстве и мозгах, отсутствие у рабочих возможности мыслью и чувством принимать участие в работе всего предприятия, порой полную неосведомленность о ценности, социальной полезности и назначении производимых вещей, полное разделение рабочей и семейной жизни. Список этот можно было бы продолжить.

Оставив в стороне желание реформ, скажем: три типа факторов играют роль в режиме производства—технические, экономические и военные. Сегодня важность военных факторов в производстве соответствует их важности в период ведения войны. Иными словами, они весьма значительны.

С военной точки зрения, скопление рабочих на огромных промышленных «каторгах», где действительно квалифицированные рабочие весьма малочисленны, вдвойне абсурдно. Современные военные условия требуют, чтобы, с одной стороны, промышленное производство было рассредоточено, а с другой – чтобы как можно большее число рабочих в мирное время являлись образованными специалистами, под управление которых, в случае национального кризиса или войны, можно было бы без промедления поставить множество женщин, подростков, зрелых пожилых мужчин, чтобы незамедлительно повысить объем производства. Ничто не способствовало столь долгому параличу английского военного производства более, нежели недостаток квалифицированных рабочих.

Но поскольку нельзя заставлять высококвалифицированных специалистов исполнять функцию чернорабочих при механизмах, нужно ликвидировать эту функцию, сделав исключение только в случае войны.

Редко случается, чтобы военные потребности не противоречили, а соответствовали лучшим человеческим стремлениям, и потому этим нужно воспользоваться.

С технической точки зрения, относительная легкость транспортировки энергии в виде электричества безусловно допускает существование высокого уровня децентрализации.

Что касается машин, то они недостаточно совершенны для преобразования режима производства, но Руководства для автоматически управляемых агрегатов, используемых сегодня, позволили бы, несомненно, достигнуть поставленной цели ценой некоторого усилия — если это усилие будет совершено.

Вообще говоря, реформой бесконечно большей социальной важности, нежели все мероприятия, преподносимые под маркой социализма, было бы преобразование самой концепции технических исследований. До сих пор нельзя было представить, чтобы инженер в своих технических изысканиях, касающихся новых типов механизмов, мог руководствоваться чем-либо, кроме двойной цели: во-первых, увеличить прибыль предприятия, заказавшего ему эти исследования, и, во-вторых, служить интересам потребителей. Потому что когда в подобных случаях говорят об интересах производства, речь идет о том, чтобы производить больше и дешевле, то есть эти интересы являются в действительности интересами потребления. Эти два слова непрестанно употребляются одно вместо другого.

Что же касается рабочих, отдающих свои силы этой машине — о них никто не думает. Никто даже не думает, что о них можно было бы подумать. Самое большее, время от времени предусматриваются некоторые средства для безопасности производства, хотя в действительности отрезанные пальцы и орошенные свежей кровью лестницы заводов весьма часты.

Но этот слабый знак внимания – единственный. Никто не думает не только о моральном удовлетворении рабочих, что потребовало бы чрезмерного усилия воображения, но даже о безопасности их физического тела. Иначе уже изобрели бы, наверное, что-нибудь для шахтеров вместо этого ужасного отбойного молотка на сжатом воздухе, заставляющего приставленного к нему человека непрестанно содрогаться на протяжении восьми часов.

Тем более никому не приходит в голову спросить себя, не увеличит ли новая машина общую опасность безработицы, еще больше сковывая движение капитала и уменьшая гибкость производства.

К чему рабочим добиваться ценой борьбы повышения заработной платы и смягчения дисциплины, если в это же самое время инженеры нескольких исследовательских бюро изобретают – без какого-либо дурного умысла –машины, истощающие тела и души рабочих или усугубляющие их экономические трудности? Зачем им частичная или полная национализация экономики, если дух этих исследовательских бюро не изменится? А до сих пор, насколько известно, там, где произвели национализацию, он не изменился. Даже советская пропаганда никогда не претендовала на изобретение Россией радикально нового типа машин, достойных быть использованными пролетариатом-диктатором.

Тем не менее, если есть что-либо неопровержимо убедительное в очерках Маркса, так это то, что изменение в отношениях классов останется чистой иллюзией, если его не будет сопровождать преобразование техники, преобразование, кристаллизующееся в новых машинах.

Если посмотреть на дело глазами рабочих, машина должна обладать тремя качествами. Во-первых, она должна быть такой, чтобы управление ею не истощало ни мускулы, ни нервы, ни любой другой орган и чтобы она не разрезала и не разрывала тело – разве что в каком-то очень исключительном случае.

Во-вторых, учитывая относительно общую опасность безработицы, производственный аппарат в целом должен быть как можно более гибким, чтобы он мог соответствовать изменяющимся требованиям. Следовательно, одна и та же машина должна иметь множество применений, разнообразных настолько, насколько это возможно, и в какой-то мере даже неограниченных. Это также и военная необходимость, для большей легкости перехода от состояния мира к состоянию войны. Наконец, это способствует получению радости от труда, поскольку таким образом можно избежать монотонности, которой гак боятся рабочие из-за порождаемых ею скуки и отвращения.

В-третьих, она должна нормально соответствовать работе квалифицированного рабочего. Это также военная необходимость, а еще более это необходимо для ощущения рабочими своего достоинства и их хорошего морального самочувствия. Рабочий класс, почти целиком сформированный из профессионалов, – это не пролетариат.

Разработка автоматически управляемой многофункциональной машины, удовлетворяла бы в значительной мере этим всем потребностям в этой области. Есть уже некоторые достижения и, несомненно, в этом направлении существуют большие возможности. Такие машины упразднят должность разнорабочего при машине. На огромном предприятии, таком как «Рено», мало кто из рабочих имеет счастливый вид; среди немногих привилегированных – те, кто работает с автоматическими токарными станками, управляемыми посредством кулачкового механизма.

Но главное – это сама идея поставить в технических терминах проблемы, касающиеся влияния машин на моральное самочувствие рабочих. Если бы они были поставлены, техникам пришлось бы их решать. Решили же они множество других. Нужно только, чтобы они этого захотели. Потому необходимо, чтобы те места, где разрабатывают новые машины, не увязали целиком в паутине капиталистических интересов. То, что государство участвует в них посредством субсидий, – это естественно. Но почему же не рабочие организации посредством премий? Не считая уже других средств влияния и давления. Если бы рабочие профсоюзы могли по-настоящему ожить, следовало бы установить постоянные контакты между ними и исследовательскими бюро, где проектируют новые механизмы. Такие контакты можно было бы подготовить, установив благоприятную для рабочих атмосферу в инженерных школах.

До сих пор техники никогда не обращали внимания ни на что, кроме потребностей производства. Если бы они стали все время держать в памяти потребности тех, кто производит, все технические средства производства должны были бы мало-помалу преобразиться.

Это должно было бы стать предметом преподавания в инженерных и во всех технических школах, но преподавания, имеющего реальную основу.

Наверное, от исследования этих проблем уже сегодня была бы только польза.

Тему для изучения было бы легко определить. Один папа римский сказал: «Вещество выходит с фабрики облагороженным, работники же – униженными». Маркс выразил эту мысль еще более сильными словами. Речь идет о том, чтобы у всех, кто пытается двигать технический прогресс, всегда была зафиксирована в мыслях уверенность, что среди всех недостатков, которые можно заметить в современном производстве, именно этот более всех нуждается в безотлагательном решении; что никогда не следует делать ничего, усугубляющего его; что нужно делать все, чтобы его уменьшить. Эта мысль впредь должна входить в чувство профессионального долга, профессиональной чести у всех, кто облечен некоторыми полномочиями в промышленной сфере. Это была бы одна из основных задач рабочих профсоюзов, если бы они были способны с ней справиться, — заставить эту мысль проникнуть во всеобщее сознание.

Если бы как можно большая часть рабочих были высококвалифицированными, ответственными за свою продукцию и за свою машину, обязанными достаточно часто проявлять изобретательность и инициативу, то современная дисциплина труда была бы не нужна. Одни рабочие могли бы работать у себя дома, другие –в небольших цехах, которые зачастую можно было бы организовать на кооперативной основе. Сейчас руководство на маленьких заводах осуществляется еще более невыносимо, нежели на больших, но это потому, что они просто имитируют последние. Подобные же цеха были бы не маленькими заводами, а промышленными организмами нового типа, где мог бы витать новый дух; хотя и будучи небольшими по размеру, они имели бы между собой органическую связь, достаточно сильную, чтобы всем вместе образовывать большое предприятие. В большом предприятии, несмотря на все его изъяны, есть некоторая поэзия особенного свойства, к которой имеют сегодня склонность рабочие.

Сдельная оплата не была бы более помехой, поскольку рабочих больше не загоняли бы в казармы. Она не навязывала бы больше идею о скорости любой ценой. Это был бы нормальный вид вознаграждения за свободно выполненную работу. Послушание перестало бы быть постоянной покорностью. Рабочий или группа рабочих могли бы иметь определенное число заказов для выполнения в определенный срок и располагать свободным выбором в организации работы. Это было бы чем-то иным в сравнении с мыслью, что необходимо бесконечно повторять одни и те же действия, навязанные приказом, ровно до той секунды, когда новое распоряжение предпишет новое действие на неизвестный срок. Инертная материя вступает со временем в одни отношения, а мыслящие существа – в другие. Было бы ошибкой эти отношения путать.

Будут они кооперативами или нет, но эти небольшие цеха не будут казармами. Рабочий мог бы иногда показать своей жене место, где он работает, свою машину, как они были счастливы это сделать в июне 1936 года, под прикрытием оккупации. Дети приходили бы туда после уроков встретиться с отцом и поучиться работать, в том возрасте, когда работа представляется намного более захватывающей, нежели игры. Позже, когда наступит время поступать в обучение, они бы уже почти владели профессией и могли бы на свой выбор усовершенствоваться в ней или же приобрести другую. Этими детскими восторгами труд был бы озарен поэзией на всю жизнь, вместо того чтобы всю жизнь быть мрачным кошмаром после шока первых опытов.

Если даже посреди теперешней деморализации крестьяне намного меньше, чем рабочие, нуждаются в постоянном «покалывании» стимулами, то эта разница, возможно, происходит именно отсюда. Ребенок девяти-десяти лет в поле может уже быть несчастным, но почти всегда был момент, когда работа была для него чудесной игрой, сохраняемой и во взрослом возрасте. Если бы рабочие в большинстве своем приблизились к счастью, тогда, по-видимому, многие существенные, тревожащие проблемы были бы не решены, а упразднены. Даже не решая их, все бы забыли, что таковые некогда существовали. Несчастье – это благоприятная среда для искусственных проблем. Оно порождает навязчивые идеи. И один из способов ослабить их влияние – не предоставлять то, что они требуют, но заставить исчезнуть само несчастье. Если у человека жажда из-за раны в животе, нельзя давать ему пить, а нужно лечить его рану.

Дата добавления: 2015-09-02