Часть III

...Позади встречи с близкими и родными, радостные объятия с поцелуями и раздачей подарков. Нужно было жить дальше. Но с работой у Сакена возникли проблемы. Когда Сакен пришел в хирургическую клинику, заведующий кафедрой Беккали сказал:

– Помнишь, что я тебе сказал, когда ты уезжал? Так вот, сейчас на твоей ставке работает другой хирург, который прошел по конкурсу. Уволить его я не имею права. Я тебя уважаю как человека, ценю как работника, но ничего сейчас поделать не могу.

– Беккали, я не в обиде, все понимаю.

И Сакен с Беккали простились, пожав друг другу руки.

В эти тяжелые дни, дни отчаяния, Сакен отводил душу и успокаивался, прогуливаясь по городу. Любил бывать на перекрестке улиц Красина и Юных Коммунаров. Здесь когда-то стоял огромный купеческий особняк – в нем в 40-50-х годах размещалась школа киноактера, а во дворе был дом поменьше и длинный барак, где жили кинооператоры, писатели, художники и другие работники киностудии, которая находилась на углу улиц 8-го Марта и Советской. Двор был небольшой, но в нем было много пацанов и девчонок, которые играли в общие игры, освоив при этом чердак и подвал школы. Из пацанов Сакену более всего помнились Венька, худющий сын уборщицы киностудии (за глаза его звали «Кащей» – боялись его острых кулаков), и Искандеров, сын дворника, – толстый с брюшком, по кличке «Пузач». Пацаны любили заходить в эту школу и заглядывать в учебные комнаты: что же там происходит?

Как-то в одной из комнат шла репетиция – несколько мужчин отражали вражескую атаку. Среди защитников выделялся один высокий худощавый парень, с длинными русыми волосами. Поставив на стол табуретку, он стрелял, видимо, по самолетам, потому как ножки табурета были направлены вверх. Это был, как понял Сакен, четырёхствольный зенитный пулемет. «Тра-та-та» –частой дробью бились ножки табурета о стол. «Тра-та-та» – неистово стрелял пулеметчик. Но увидев в приоткрытой двери Сакена, актер выскочил в коридор, да так быстро, что Сакен был схвачен цепкими пальцами, которые только что нажимали на гашетку пулемета. Глаза актера яростно горели и сверкали... Сколько времени прошло, а ничего более жестокого и яростного, чем этот бой, Сакен не видел, хотя просмотрел на своем веку сотни фильмов про войну.

Поднимаясь по улице Пушкина, Сакен заходил в парк и шел к скамейкам, где собирались шахматисты и играли блиц. Игра быстрая, вся на скорость и внимание. Вокруг толпились болельщики, но все соблюдали тишину.

– Я его знаю, это кандидат в мастера, – раздался вдруг чей-то голос.

Все повернули головы в сторону говорившего. Щуплый, худосочный мужичок в очках, с недельной щетиной вокруг проваленного, беззубого рта.

– Почему ты грубишь? – спросил один из игроков.

– А я не грублю. Я только сказал, что этот, – и он кивнул в сторону его противника, – кандидат в мастера.

– Но ты не должен говорить «этот» или «тот», а должен сказать имя.

– А я не знаю его имени. Вот тебя знаю. Тебя зовут Виктор.

– А ты кто?

– Я – Курал, тоже когда-то в блиц играл. Партий десять сыграю и ухожу.

– И что, все десять партий выигрывал? – спросил противник Виктора. Он держался уверенно, быстро делал ходы и очень быстро, но без суеты, нажимал на кнопку часов. Игра шла хорошо, настроение тоже было хорошим, и разговаривал он с охотой. Видимо, это был хозяин шахмат и часов. Они обычно устраивают турниры с желающими на деньги. Сумма, как правило, небольшая, но за несколько выигранных партий набегало прилично.

– Все выиграть нельзя. Партии три проигрывал, но на выпивку хватало...

Сакен отошел к другим скамейкам, где тоже играли в шахматы, но не блиц, а обычные партии. Примерно через полчаса подошел снова к блицующим. «Хозяин» играл с новым противником. Игра длится, как правило, не более пяти минут. Так что свои 6-7 партий он уже имел в кармане. Играя с очередным противником, он звучно хрумкал вафельной чашкой, поедая мороженое...

Сакен потерял интерес к игре и, отойдя от шахматистов, сел на скамейку перед площадью, на которой находился храм. Солнечный июльский день. В парке легко и радостно. Храм архитектора Зенкова был прекрасен – высотой с четырех-пятиэтажный дом, он весело сверкал разноцветьем куполов под яркими солнечными лучами, но не производил впечатления громадины...

Как-то позвонил Виктор Михайлович, однокашник Сакена по аспирантуре, и предложил съездить в Пржевальск, где, как и в Нарынколе, отменная картошка. Сакен давно его не видел и рад был снова пообщаться с ним, да и перспектива привезти пару мешков картофеля была заманчивой.

Ноябрь. Было уже холодно, шли затяжные дожди. Переехали Кегеньский перевал – пошел снег, началась пурга. За окнами машины белая мгла, заехали в кювет. Неистовый ветер закручивал снег кругами. Машину вытолкали на асфальт, но через некоторое время она встала. Возникла проблема с диском левого переднего колеса: машину надо ставить на домкрат. Даурбек выехал налегке, без головного убора, и начал мерзнуть. Сакен отдал ему свой берет. Выйдя из машины, стали ему помогать: кто-то подавал инструменты, кто-то давал советы. Наконец Даурбек вылез из-под машины. Ветер тут же сорвал берет, и тот покатился по бескрайнему снежному полю, как колесо. Все как завороженные следили за ним, пока он не скрылся из виду.

В Пржевальске жил бывший больной Виктора Михайловича: он его оперировал, будучи главным хирургом области. Иван Семенович со своей женой, бабушкой Матреной, ждали Виктора Михайловича – испекли хлеб, затопили баню. Взяв картошку, на следующее утро выехали в обратный путь – дорогу расчищал грейдер, из снежного заноса без приключений спустились вниз. Река Чарын. Остановились перекусить. Хвалили искусные руки бабушки Матрены, и тут вдруг Виктор Михайлович решил искупаться. Светило солнце, но было холодно, да и река полноводная, бурная. Сакен стал отговаривать Виктора, хотя знал, что это бесполезно. У Виктора в характере были две особенности: простодушие и непреклонное упрямство. Конечно, он искупался и после этого хоть бы насморк схватил – железного здоровья был человек...

Дни складывались в недели. Айнель просматривала в газетах объявления о приеме на работу. Сакен перечитывал любимые книги.

В один из дней Айнель сказала:

– Сакен, вот, кажется, то, что тебе подойдет. Требуется врач со знанием французского языка.

Айнель показала объявление.

– Еду!

– Что, прямо сейчас?!

– Да нет уж, завтра поутру.

Фирма арендовала комнаты в приемном покое одной из клиник в центре Алматы и занималась в основном медицинской страховкой выезжающих за рубеж и иностранцев, прибывших в Казахстан. Сакену поручили заниматься франкоязычными странами: он должен был составлять официальные письма в министерства здравоохранения этих стран с приложением медицинских услуг; заниматься иностранцами, знающими французский язык, у которых возникали проблемы со здоровьем, а также с врачами, желавшими работать за рубежом, и организовывать курсы французского. Среди них были и те, которые узнавали Сакена, интересовались, какими судьбами он оказался здесь, качали головами.

Еще одна деталь – служащие фирмы должны были сами производить уборку помещений и варить обеды. До Сакена пока очередь не доходила...

Так прошло две недели. Однажды утром секретарша сказала: «Доктор, сегодня ваше дежурство». Сакен прошел на свое рабочее место и написал заявление с просьбой об освобождении его от служебных обязанностей.

Когда Сакен положил перед шефом свое заявление, тот спросил:

– Доктор, вы работаете в одном из основных отделов нашей фирмы, начали налаживать связи с другими странами, так в чем же причина вашего заявления?

– Здесь нет клинической работы, а клиницисту трудно выполнять офисную работу. Думал, привыкну, но... не получается. И потом, можно вас спросить – неужели нельзя нанять уборщицу?

Патрон нагнул голову, сверкнул глазами на Сакена и... ничего не сказал. Затем взял заявление, черкнул резолюцию и отдал ему. Молча кивнул головой, дав понять, что прием окончен. Выйдя в коридор, Сакен прочел резолюцию: «В бухгалтерию – произвести расчет за месяц работы».

Потом Сакен иногда возвращался к этому вопросу: зарплата уборщицы не так уж велика, чтобы на ней фирма экономила. Здесь дело в чем-то другом. Но в чем? И пришел к такому выводу. Эта мера для служащих, как лакмусовая бумажка. Согласен исполнять роль уборщицы, значит, будешь согласен на многое, то есть из тебя уже можно и веревки вить. Может быть, Сакен и ошибался, но в этом был какой-то свой резон.

Айнель, конечно, увольнению Сакена не обрадовалась, но истерики не устроила, а только спросила, что он намерен делать дальше?

– Пойду в экстренную бригаду... Главный врач – мой бывший студент, надеюсь, возьмет в бригаду рядовым хирургом? Но прежде надо зайти к Беккали, чтобы он был в курсе дела.

– Беккали, я хочу вернуться в клинику.

– Но на кафедре нет вакансий.

– Знаю. Пойду в экстренную бригаду.

– Ты же говорил, что поступил на фирму... Что, работа не подошла к тебе?

– Наверное, я не подошел к ней. Да не гожусь я в чиновники.

– Так, значит, в бригаду, говоришь. Но там же круглосуточные дежурства. В возрасте их выдерживать трудно.

– Да на здоровье пока не жалуюсь. Так что, если вы не против, – Сакен незаметно перешел на вы,– то я иду в бригаду.

– Я не против. Опытный хирург в бригаде – какой шеф будет против этого.

Клиническая больница оказывала экстренную помощь половине населения города. В приемном покое кишмя кишел народ... С каждым больным, как правило, два-три сопровождающих. Значительную часть пациентов составляли хирургические больные, но здесь же, правда в других кабинетах, принимали и терапевтических, и урологических, и гинекологических больных.

В бригаде, куда определили Сакена, работали одновременно пять хирургов, один из них ответственный, который принимал решение по диагностике и операциям у сложных хирургических больных. Сакена назначили ответственным – работа для него привычная, но когда он этим занимался, ему было 30-40 лет; сейчас же шел уже шестой десяток. Но Сакен не унывал, за работу взялся с удовольствием. Шли лихие 90-е годы: было много безработных, неустроенных интеллигентов, которые оказались в жестокой, непривычной среде добывающих хлеб насущный. Вот в такие времена Сакен устроился на работу. Конечно, он был этим доволен. Работа за рубежом помогла Сакеновой семье какое-то время оставаться на плаву, но запасы таяли, как весенний снег. Сейчас у него была работа, и он уже не с такой безнадегой смотрел в будущее.

Через несколько месяцев Беккали снова взял Сакена доцентом на кафедру.

Сакена нашла двоюродная сестра Лейла. Умер брат – Ак-Болат. Сакен, поменявшись с коллегами днями дежурств, выкроил себе три дня и повез хоронить Ак-Болата в родной его поселок Кольди. Здесь когда-то располагалась селекционная станция института земледелия. Это был хорошо озелененный поселок, территория которого занимала земли между двумя довольно большими и бурными реками Аксайкой и Каскеленкой. Здесь прошло босоногое детство Сакена и Ак-Болата, или, как в детстве его звали, Булата. Отец Булата Хамис, брат матери Сакена, погиб в Отечественную войну, мать его Зада-тате вышла замуж за карачаевца, жена которого тоже погибла на Кавказе во время бомбежки. Осман-ага нравился Сакену – ходил он в защитной гимнастерке, был вначале мирабом – распределял воду на поля, затем его назначили бригадиром в полеводческую бригаду. Османа в селе очень уважали. Однажды какой-то пьянчуга привязался к нему на улице, и он ударил его ножом в живот. Того увезли в районную больницу в Каскелен. После операции больной выздоровел. Но в селе над Османом состоялся суд, тогда он назывался товарищеским. Сельчане были на его стороне и осуждали местного хулигана, который часто им досаждал. Османа оправдали. Он был мастером на все руки. Около небольшого их домика посадил сад, в котором росли яблоки, груши, урюк и сливы. Рядом с садом огород, на котором зрели помидоры и огурцы, но основным овощем там были картофель и кукуруза. Булат научился некоторым навыкам у своего отчима – он отлично точил ножи и умел ловить рыбу.

И первый рассвет в своей жизни Сакен встретил в Кольди. Дядя Осман разбудил ребятишек рано, надо было идти на покос. Солнце еще не встало, сонные ребятишки умывали свои мордочки, и после скромного завтрака Осман с косой, Булат с граблями, Сакен с вилами двинулись в сторону Аксайки. Когда шли по пыльной дороге поселка, были еще утренние сумерки, а когда вышли из поселка и ступили на заросшую травой росистую тропу, на востоке, над горизонтом стали появляться зарницы: красно-желтые полосы, которые становились все ярче и ярче, и вдруг из-за горизонта начал медленно, но неотвратимо выплывать огромный, раскаленный, ярко-желтый, ослепительный шар солнца. Засверкали капли росы на листьях деревьев и траве, вовсю щебетали птицы. У Сакена дух захватило от такого чуда, и он стал считать секунды – за какое время солнечный диск выйдет полностью из-за горизонта. Насчитал 180 секунд и пожалел, что не считал количество шагов, которые при этом прошли его ноги. Как потом узнал Сакен, за время восхода солнца взрослый человек проходит двести шагов, и древние греки это назвали стадией, а место, где они пробегали это расстояние во время состязаний, они назвали «стадион».

Выделенный для покоса семье дяди Османа участок располагался между двумя оврагами и представлял собой ровную полосу. Сакен с Булатом сгребали высохшую траву, которую дядя Осман скосил за несколько дней до этого. Сейчас он подкашивал траву, росшую по косогору вдоль оврагов.

Солнце уже поднялось высоко. Но вот прямо из-под ног неожиданно взлетела птица. Она медленно всплыла над потеплевшей степью. На какой-то миг птица остановилась и, изогнув дугой крылья, снизилась к земле, но тут же, спохватившись, усиленно замахала крыльями и, медленно уменьшаясь на глазах, стала как бы тонуть в бирюзовом поднебесье. И над степью раздался мелодичный, с переливами звонкий голос. Птица поднималась выше и выше, с каждой секундой таяла в вышине и скоро обратилась в едва заметную точку – птицы нет, а мелодия льется. Бозторгай ликует, радуясь солнцу, лету, всему живому. Сакен смотрит, задрав голову, и кажется ему, что жаворонок поднялся выше гор Алатау, который ломаной линией своих белоснежных вершин очерчивает горизонт. А птичка, словно потеряв земное притяжение, все уходит и уходит от земли. Только песня не умолкает, а напротив, набирает силу и, кажется, вместе с лучами солнца стекает в скошенную траву. Сакен с Булатом подошли к Осману, который, опершись на черенок косы, также стоит, задрав голову, и смотрит в бездонную синь.

– Певца нет, он утонул в небесах, а песня живет, – сказал дядя Осман. – Глаза потеряли его, а слух радуется песне. Как поет Кенен Азербаев: «Боз торѕай шырылдайсын жерге тљспей».

Дядя Осман иногда удивляет хорошим знанием казахского языка, на котором он говорит с гортанным акцентом.

Сакен опустил голову и, наслаждаясь, слушает легендарного жаворонка. «Звонкоголосый жаворонок – чудо поднебесья...» Бозторгай – певец просторов! Чудная птица, когда она в небе, голос ее оживляет степь, а когда на земле – песня теряется вместе с ней. Давно уже не видно небесного певца, а широкий простор, озаренный чистым солнцем, рождает свою мелодию, раздольную как степь.

– Давайте перекусим, – сказал Осман, доставая сумку, – посмотрим, что нам завернула мать. – Он вытащил пару бутылей молока, булку хлеба, луковицы и небольшой кусок вареного мяса...

Где тот солнечный день далекого детства и жаворонков, уже много лет Сакен не слышит над степью. Нет и беркутов, которые когда-то сидели вдали на стогах, нет и красивых, с хохолками удодов... Жаворонков Сакен уже много лет не видел и, естественно, не слышал их звонких голосов, а журчащие, переливчатые их трели, плавно переходящие друг в друга, до сих пор живут в его памяти. И особенно жива та синяя высь бездонного неба и льющаяся оттуда бесконечная песнь невидимой чудесной птицы.

Почти полвека прошло с того времени, а Сакен все помнит: утреннюю прохладу того рассвета и первые теплые лучи восходящего солнца. Всю жизнь Сакен был благодарен Осман-агаю за тот рассвет, да и за все то, что было связано с ним в его безотцовом детстве, и все это было хорошее: на летних каникулах Булат с Сакеном, как и все школьники того времени, росшие в селе, работали. Они, как правило, на конных граблях сгребали скошенное подсохшее сено в валки, затем копнили его, а потом волокушами подвозили эти копны в одно место, где уже взрослые сметали это сено в стога. В одно лето Сакен работал на смирном мерине по кличке Акмоншак, на пегой шее которого ожерельем обозначалась белая полоса. И когда в одно утро Сакен пришел запрягать в грабли своего Акмоншака, того в стойле не оказалось – его, оказывается, забрал водовоз Рахметулла. Пришлось Сакену запрягать в свои грабли Чесотку, которую за ее норовистость так, наверное, и прозвали. За три дня работы та успела укусить Сакена за грудь и разок лягнуть в голень задним копытом, да так, что там образовалась ранка. Дядя Осман восстановил справедливость – вернул мерина Сакену, а Чесотку отдал Рахметулле со словами «ты взрослый парень, и тебя будет лучше слушаться Чесотка».

Однажды дядя Осман взял Сакена на объезд полей. Когда возвращались домой, начался сильный ливень, сверкали молнии, разразилась гроза. Ехали через рощу, стало уже темно. Лошадь пугалась и не хотела никак перепрыгнуть через широкий арык. Тогда Осман спешился, оставив в седле Сакена, и, сильно шлепнув коня по крупу, заставил того перепрыгнуть через арык. Сакен вскачь быстро доехал до конебазы, где расседлал коня, обтер его сухой ветошью, поставил в стойло. Через некоторое время подошел Осман-агай, увидев хрумкающего сеном коня в стойле, одобрительно похлопал Сакена по плечу.

Раз, встретив Сакена с Булатом с «горветки», – было такое железнодорожное сообщение между городом и ближайшими селами, – он усадил их вместе с соседскими мальчишками, ехавшими тем же поездом, в сани, а сам пошел ночью пешком по свежевыпавшему снегу, а путь был немалый – километров пять с гаком...

В конце пятидесятых годов вышло разрешение кавказцам вернуться на родину. Поехал и Осман, как он говорил, на разведку, но через некоторое время вернулся и доживал свой век в Кольди.

Сакен помнил, как почти сразу после войны на улице перед их домом частенько появлялась группа спецпереселенцев, в основном женщин, детей и стариков. С высокогорлыми медными кувшинами они подходили к колонке, набирали воду и молча уходили. Никто не задавал вопросов: не принято было спрашивать, кто они и откуда.

В поселке рядом с ними жило несколько чеченских семей. Женщины приходили к бабушке за казаном, и когда приносили его обратно, на дне всегда лежал кусок сладкой творожистой халвы, который бабушка отдавала Сакену. Женщины ни казахского, ни русского языка не знали, но с бабушкой каким-то образом общались и понимали друг друга.

Спустя много лет Сакен отдыхал на Черном море, близ Гагр, и однажды один мужчина, увидев Сакена, стал махать ему издалека рукой, а, подойдя ближе, спросил: «Вы из Казахстана?»

– Да, я казах, – ответил Сакен.

– А я литовец, длительное время жил в ваших краях; о ваших людях у меня самые теплые воспоминания, позвольте обнять вас, – и они обнялись.

...Когда Сакен уже стал врачом, Булат пришел к нему и сказал, что Осман болен. Сакен госпитализировал его в онкологический институт. Осман попросил: «Сакен, очень хочется попить минеральную воду «Нарзан». Болезнь была в последней стадии, и он, видимо, чувствовал свою обреченность, хотел хоть какой-то связи со своей Родиной. «Нарзан» в то время был большим дефицитом. Сакен поднял всех своих знакомых и нашел-таки ящик «Нарзана» – дядя Осман пил воду своих гор.

Похоронили Османа на пригорке в Кольди, где издревле хоронили своих близких местные жители. И вот пришло время хоронить Ак-Болата... Похоронили его рядом с дядей Османом, в оградке, которую сварил сам Булат: в свое время он работал на стройке.

В первый день отпуска Сакен проснулся рано. На душе скребли кошки. Как нередко случалось в последнее время, поругался с женой из-за какой-то мелочи. Обидно... «Схожу-ка я к другу, – подумал Сакен. – Развею тоску». Написал короткую записку, чтобы жена не беспокоилась, хотя навряд ли она будет беспокоиться, взял отпускные и пошел к Бахыту. Благо тот недалеко жил. На той же улице, только на три остановки ниже. Они дружили со студенческих лет.

Звонок в квартиру, который пришлось повторить. Было уже около 10 часов утра, но в воскресенье люди позволяют себе поспать подольше. Наконец дверь открыл заспанный Бахыт. Удивление, возгласы:

– Каким ветром занесло? Как дела, как здоровье?

– Да, слава богу, ничего. Вот вышел в отпуск, дай, думаю, повидаю друга.

– Проходи! Садись... Эй, Гульнара, вставай! Сакен пришел.

Сакен снял обувь и прошел на кухню. Он сидел в задумчивости и услышал за спиной шушуканье. Перед ним стоял буфет, в зеркале которого отражалось все, что происходило у него за спиной. Он видел удивленное лицо Гульнар. Жесты красноречиво говорили: «Чего это он в такую рань приперся?» Бахыт не менее выразительно развел руками: мол, знаю не более твоего.

Сакену стало неуютно, тоскливо. Он шел к другу в уверенности, что вместе они развеют тоску и печаль. Но Сакеновский приход для него оказался не совсем приятным сюрпризом. Наскоро хлебнув чашку чая, Сакен продолжал сидеть в задумчивости. Вопросы закончились. За столом воцарилось тягостное молчание. Настроения не было. И делиться своими проблемами расхотелось.

– Ну, я пойду, наверное, – сказал Сакен.

– А чего приходил, ты так и не сказал?

– Давно не видел. Пришел повидаться. Вижу, что ты здоров, в семье порядок. Теперь могу спокойно спать, – сказал Сакен, попрощался и вышел вон.

На улице было свежо, хотя уже вовсю светило солнце. Сакен любил эту погоду летнего алматинского утра, но сейчас даже она не радовала его. Он шел еще более расстроенный, чем час назад. Старый друг, бесценный товарищ, с которым когда-то делил кусок хлеба, не понял его, не облегчил переживаний.

«Куда же я иду и куда приду?» – оглядевшись, Сакен удивился, как много он прошел. Километров пять-шесть. «А поеду-ка я к Ваське Сидиропуло, – подумал Сакен. – Уж он-то мне всегда рад».

Вася жил километрах в двадцати от Алматы. Довольно быстро доехав до родного поселка, Сакен постучал в ворота, которые на его стук отозвались возмущенным грохотом крепкого листового железа. Вслед за этим басом залаяла собака. Да, Вася всегда был хозяйственным парнем.

Семья была большой – две сестры и четыре брата. И, хотя Вася не был ни старшим, ни младшим, но отцовский дом со всем хозяйством достался ему. Сестры вышли замуж, братья разъехались по городам и весям. А Вася, окончив школу, затем техникум, отслужил в армии положенные в то время три года и вернулся домой. Женился. Привел домой работящую Марию, которая родила ему трех детей. Старший сын, женившись, жил отдельным хозяйством. Дома подрастали дочь пятнадцати лет и маленький Костя.

Сакен еще раз постучал. Кроме грохота и лая никаких звуков. Наконец калитка со скрипом приоткрылась. В проеме стояла Мария. Сакен ее давно не видел. Перед ним была худая уставшая женщина, у которой только белое лицо и огромные глаза говорили о былой красоте гречанки. Но нос хищно заострился, и кожа вокруг глаз и углов рта собралась в паутинку мелких морщин.

– А, Сакен, – ответила она на приветствие. – Вася скоро придет.

Она заперла в будку огромного пса, затем открыла полностью калитку.

– Проходи во двор, подожди его.

Сакен прошел в чисто подметенный, покрытый асфальтом двор. У дяди Анастаса когда-то был один саманный домик. Сейчас вокруг заасфальтированного дворика располагались 4 или 5 строений. Сохранился и тот, теперь уже покосившийся, с окнами у самой земли старенький домик. Рядом возвышался добротный каменный дом, обитый лакированной вагонкой. Сбоку стоял другой домик – судя по запахам, исходившим из него, это была летняя кухня. За основным домом находилось еще два строения, вокруг которых располагался скотный двор, откуда доносились мычание, хрюканье и кудахтанье.

Поймав Сакеновский взгляд, Мария сказала:

– Да, тесновато, Сакен, живем.

– А что так, Мария, ведь у дяди Анастаса было соток двадцать?

– Пол-участка мы продали и вот хозяйствуем на 10 сотках. Но, слава богу, все есть, ни клочка земли без посадок. Растут помидоры, огурцы, лук, чеснок.

– И синенькие тоже есть?

– Да, а как же нам без баклажанов?

– Но должны же еще быть фасоль и картофель?

– Фасоль, картошку и кукурузу мы сажаем в километре отсюда, на специальном огороде. Без овощей, а особенно без синеньких и фасоли, мы не можем.

Сакен вспомнил, какими вкусными солеными баклажанами, фаршированными морковью, угощала тетя Полина. А какая вкусная была особым образом сваренная фасоль! Правда, все это было в не очень сытое послевоенное время.

Тут с улицы послышались мужские голоса.

– Вот и Евлас пришел, – поймав удивленный взгляд Сакена, Мария пояснила: – Васей его звали в детстве. А теперь он – Евлас Анастасович.

Скрипнула калитка, и во двор вошел Евлас. Сакен давно его не видел. Евлас и раньше не отличался ростом, но был весьма худеньким. Сейчас же вошел кряжистый, ниже среднего роста полный мужчина. В совхозе дети рано начинали работать. И если городские ребятишки летом разъезжались по пионерским лагерям или сельским родичам, то совхозные дети лет с восьми-девяти впрягались в работу, вначале по дому, по хозяйству, а потом уже, лет с одиннадцати-двенадцати, пахали на совхоз. Поэтому нередко можно было видеть подростков и юношей с очень развитым плечевым поясом.

– Привет, Сакен. Как долго тебя не видел. Как здоровье, семья, жена?

– Да все в порядке. Решил навестить тебя, вспомнить детство, поговорить.

– Хорошо. Мария собирай на стол. Я сейчас управлюсь, помоюсь и приду. А ты, Сакен, пока посмотри телевизор.

«Управлюсь», – так говорил и дядя Анастас, что означало – переделать всю работу по хозяйству. И в самом деле, Сакен прождал Евласа часа четыре. Просмотрел все программы. Уже потянуло в сон, и все как-то стало безразлично и скучно. Хотя за это время приходил старший сын Евласа Харлам, который, поговорив с Сакеном несколько минут, ушел к себе.

Сакен уже решил уехать, но в это время пришел Евлас.

– Где ты был так долго?– спросил его Сакен.

– Да убрал у коров, у свиней.

– А много их у тебя?

– Две коровы, три свиньи и телка. Так вот убрал у них, затем дал им корма. Потом прибрал в птичнике, покормил кур и уток.

– А гуси?

– Гусей у меня нет. Гуси у Харлама, он рядом с речкой живет.

– Ну и что дальше?

– А дальше помылся, попарился. Хорошо еще, что баньку раньше затопил, не то пришлось бы ждать дольше. Теперь только и освободился. Давай покушаем, поговорим.

Но ни говорить, ни есть не хотелось. Было уже около шести вечера.

– Домой ехать пора, уже поздно.

Простившись, Сакен вышел на дорогу, поймал такси и прямиком домой.

Дома жена, как ни в чем не бывало, спросила: «Есть будешь?» Разговаривать не хотелось, и, отказавшись от ужина, Сакен пошел спать. Но долго не мог уснуть. Вот всегда так: жена грубит, ругается, а потом, как ни в чем не бывало, восстанавливает прежние отношения. Раньше ругались редко. Сакен все понимал и со многим мирился. Но жена выбрала для себя удобную тактику: поругаться, душу отвести и ходить, словно ничего не произошло. Сакену это порядком надоело. «На-до-ело!» – думая так, Сакен незаметно уснул. Проснулся рано. Пока привел себя в порядок, встала жена.

– Что будешь есть?

– Спасибо. Я сам себе поджарю яичницу.

Хотелось куда-нибудь уехать и долго не приезжать. Был у давних друзей. Но надлежащего душевного отклика не получил. И тут подумал: «Поеду-ка я к товарищу моей молодости – Сагындыку».

Побросав в рот остывшую яичницу и запив чашкой чая, Сакен сказал жене:

– Поеду к Сагындыку.

– А что такое? Что ты там потерял?

– Есть дело. Через два-три дня вернусь.

На следующий день Сакен уже выходил на вокзале Кзыл-Орды, затем на такси уже через полчаса был у двухэтажного дома Сагындыка, во дворе которого виднелись виноградник и плодовые деревья. На стук вышла незнакомая женщина. «Нет, Сагындык уже здесь не живет. Он продал нам дом и сейчас живет в районе базара».

Сагындык жил на окраине города в домике с большим двором. Когда он открыл Сакену дверь, узнать его сразу было трудно. Перед Сакеном стоял толстый мужчина в распахнутом на необъятном пузе замасленном стеганом халате. А был он когда-то стройным и гибким парнем.

Вопросы о делах, здоровье, семье – все, как водится в таких случаях. Сагындык, оказывается, с женой разъехался. Она теперь с дочерью живет в Алматы. А он здесь с сыном. Дом тот, большой, по настоянию жены, пришлось продать. Большую часть денег отдал жене, и та приобрела полностью обставленную квартиру в Алматы. А он на свою долю купил вот этот дом из двух комнат и с большим двором, где построил добротный сарай. Сагындык по профессии строитель. В одной комнате живут они с сыном, другую сдают приезжим торговцам, которые в сарае хранят свой товар...

– Вот так и живу, на еду хватает.

– Да, я вижу по твоей фигуре...

– Да что там фигура... а помнишь...

...И друзья пустились в воспоминания.

Сагындык был несколько безалаберным, но человеком широкой души и джигитом смелым до дерзости, а в своем районе, как говорили тогда, «держал верхушку». Воспоминания прерывались уходами Сагындыка – он то встречал новых, то провожал старых клиентов своего постоялого двора.

Сакен не стал говорить Сагындыку о своих проблемах. Прежнего Сагындыка не было. Теперь это был погруженный в свои заботы человек, который, как мог, добывал хлеб свой насущный. Ему ли было до проблем Сакена. Проговорив с ним ночь, навспоминавшись, Сакен сел на утренний скорый поезд до Алматы... Сакен вольготно расположился на верхней полке. По радио звучала песня, где два друга говорили «за жизнь» и каждый отстаивал свою точку зрения. Под слова, что «поезд остановился где-то под Таганрогом, и каждый из друзей пошел своею дорогой, а поезд пошел своей», Сакен уснул.

Когда Сакена открыл двери, жена, как ни в чем не бывало спросила:

– Ну, как Сагындык, как Батима?

– Батима живет с нами в одном городе. А Сагындык передает тебе большой привет. Перестроился. Приспособился. Нашел свою нишу.

– Ну и слава богу. Что будешь есть?

– Сделай-ка мне пирожки с мясом и картошкой.

Пока Айнель готовила, Сакен сидел в задумчивости. Побывал у друзей, у каждого из них своя жизнь, свои заботы и проблемы, а чужие проблемы сейчас никого не интересуют... Нет, грех жаловаться, все были приветливы с ним и дружелюбны. Но это были не те Бахыт, Евлас и Сагындык, которые росли и жили с ним в детстве и молодости. То есть они были теми же, но в то же время это были уже другие люди. Как сказал один древний грек: в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

– Сакен! Ку-шать! – раздался окрик жены из кухни.

«И у каждого своя река жизни», – додумывал Сакен, входя на кухню.

– Сакеша! – вдруг ласково обратилась к нему Айнель.

Сакен от неожиданности вздрогнул.

– Саке-е-ш-а-а! – еще более ласково протянула жена. – Ты уже третий день в отпуске. А отпускные где-е?

Да... старина Гераклит был прав – нельзя войти в одну и ту же реку дважды. А жизнь входила в свое прежнее русло. За столом Сакен вспомнил афоризм другого мудрого эллина, Гиппократа: «Брак – это лихорадка, в начале жар, в конце холод». Надо нормализовать температуру в семье, и лихорадки не будет.

Июль. Середина трудового отпуска.

– Мать, слышишь?! – обратился Сакен к жене. – Слапка приезжает.

– Какой еще Слапка?

– Да это бабушка моя его так называла... Славка, мой друг из Ленинграда.

– Славка? Приезжает? А когда он был у нас в последний раз?

– Четыре года назад, к сыну нашему на свадьбу приезжал с женой Наташей.

– Ну, это хорошо... А до этого его лет пятнадцать не было.

– Да он, как отрезанный ломоть, мотается по свету, отвык уже от Алматы, хотя по ней скучает. Я как-то послал ему яблоки, а он в письме написал: «Сакен, несу я посылку яблок от тебя, зашел в общагу, а все оглядываются по сторонам и принюхиваются – чем это так пахнет приятно?..» Да, – продолжил Сакен, – были когда-то прекраснейшие яблоки апорт... Нет, встречаются иногда крутобокие, румянощекие, как девушки на выданье. Но редко. И мыслимое ли это дело, чтобы в Алматы завозили яблоки из-за границы. Нонсенс!

– Нелепость, говоришь. Но ведь это стало реальностью. А возрождением апорта надо заниматься целенаправленно...

Сакен задумался. Воспоминания детства нахлынули на него. Они со Славой были друзья, как говорится, «неразлейвода». Были, конечно, и другие товарищи. Но что-то большее объединяло их. Многое у них было общим, в том числе и те небольшие деньги, которые иногда им перепадали. Чего не было между ними, так это секретов. И вот этот закадычный друг приезжает на побывку, на родину...

Лишь огонь в камине весел,

Затянула песнь труба.

И удобство мягких кресел

Манит в сон, как никогда.

Слава закончил читать стихи.

– Слушай, Славка, как последнее стихотворение называется? И повтори, пожалуйста, первый куплет.

– Стихотворение называется «Осень», а начинается оно так:

За окном сегодня сыро,

Ветер дует озорной.

Сяду тихо у камина,

Дам душе своей покой.

– И давно ты пишешь?

– Давно, со школьных лет.

– И мне не показывал?

– Да как-то стеснялся, думал, ты смеяться будешь. Сакен! А коньяк твой хорош. Как он называется?

– Это коньяк фирмы «Бахус», а называется он «Казахстан». Давай возьмем еще по маленькой, да закусим форелью, что ты привез. Что, в ваших местах форель водится?

– Водится. Да еще какая! А эту сын мой, Сережа, аж из Финляндии привез.

После приятного коньяка и вкусной форели беседа поплыла, как легкий челн по реке. Как сказал поэт, «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они»...

– А помнишь, как мы залезли в сад к Хлестачам?

И друзья наперебой стали вспоминать, как детьми, а было им по 13-14 лет, залезли в чужой сад. А дело было так.

Жили по соседству люди по фамилии Хлестач. Дом у них был самый большой в округе, а каков их сад, никто из окрестных пацанов не знал, так как был он окружен глухим высоким забором, сквозь редкие щели в котором было видно, как бегала огромная овчарка. Когда кто-нибудь подходил, овчарка с громким лаем кидалась на забор, бренча тяжелой цепью.

И вот августовской ночью на веранде у Бары, третьего их приятеля, Сакен и говорит: «А давай проверим сад у Хлестачей». Бары сказал: «Я не пойду». Он был старше двух друзей на 3-4 года и по садам уже не лазал.

– А как мы заберемся? Да и собака злющая? – спросил Слава.

– Прежде всего собака на цепи. А заберемся мы так – мощный забор у них только со стороны улицы, а с соседями у них навряд ли такой же.

Как решили, так и сделали. Между Хлестачами и соседом с другой улицы был хиленький плетень, который друзья преодолели без труда.

Было довольно-таки темно, но при скудной луне можно было различить крупноствольные яблони с большими яблоками на них и виноградник с тяжелыми кистями. Ребята начали быстро собирать яблоки, запихивая их за пазуху, а потом и в штанины широких шаровар. Затем, не удержавшись, стали есть сладкий виноград. Дети старались делать все тихо, но чуткая собака услышала шорохи и, почуяв незнакомцев, громко залаяла, рыча, стала рваться с цепи. Скрипнула дверь, и на крыльце показались два силуэта – это были соседи Хлестачей – древняя старушка и сын ее Гриша, душевнобольной.

– Эй, кто там? – крикнул Гриша в темноту. Естественно, ответа никакого.

– Гриша, да там нет никого, – дрожащим голосом сказала бабушка.

– Может быть, спустить собаку? – задумчиво сказал Гриша.

Ребята сидели, сжавшись в кустах, боясь пошевелиться, и почти не дышали.

– Да ты его отпустишь, а он убежит, кобель проклятый, и мы без собаки останемся, – проворчала бабушка – «божий одуванчик».

– Ладно, – сказал примирительно Гриша. – Должно быть, кошка. Кто в такую темень по садам будет лазать.

«Разумные слова, кто бы мог подумать, что их сумасшедший говорит», – одновременно, как потом выяснилось, подумали Сакен и Славка.

Дверь со скрипом закрылась, а пацаны сорвались с места и моментально оказались на улице, растеряв по дороге половину собранных яблок.

– Слушай, Славка! А что бы было, если бы они спустили собаку с цепи?

– Думаю, мы с тобой здесь сейчас не сидели бы. Она попросту порвала бы нас.

– А откуда у Хлестачей оказались бабка с Гришей?

– Ты забыл уже. Тогда ведь Бары объяснил, что Хлестачи, когда куда-то уезжали, оставляли в своем доме соседскую бабку с Гришей.

И оба замолчали, переживая то, что было много лет назад.

– Кстати, Сакен, почему твоя бабушка называла меня Слапка, а не Славка?

– В казахском языке мало фонем с буквой «в» или «ф». Во всяком случае, редко кто из пожилых людей их произносит – заменяют буквами «п» и «б». Как в японском языке нет шипящих, и японцы заменяют их буквой «с»...

– Теперь все понятно. Ну, а есть ли у тебя, мой друг Сакен, какие-нибудь проблемы. Я, конечно, не всесильный, но чем-нибудь да смогу помочь.

– Какие проблемы?! Да нет, пожалуй, никаких проблем, – задумался Сакен. – Отдыхай, ты ведь отдыхать приехал. Хотя...

– Ну, выкладывай! Что тянешь?!

– Есть у меня дача. И я построил там погреб, а он сырой.

– Да на кой ляд тебе погреб-то нужен. Картошку, что ли, хранить?.. Ну, хорошо. Завтра же с утра поедем на дачу.

– Дача в предгорьях. Воздух прохладен и чист. Строение хорошее, чем ты здесь недоволен, Сакен?

– Я уже тебе говорил. Погребом... Три года назад в Иссыке, поселке, где еще сохранился апорт, я взял саженцы и посадил у себя. Хочу принять участие в возрождении апорта. Хочу сохранять яблоки до весны.

Друзья поднялись во дворик. Слава быстро оценил обстановку:

– У тебя весь сток воды с крыш идет во дворик. Водостока, который бы отводил воду за пределы двора, нет. Вода, таким образом, пропитывает почву двора и доходит до погреба. Усек?!

На следующий день с утра закипела работа, и к обеду во дворике, блестя под солнцем аккуратными рядами заклепок на стыках, лежали готовые водостоки. Подвесив водостоки, решили проверить: вылили воду на верхний край – тока воды нет. В одном месте подтянули лоток проволокой, и вода потекла веселым ручейком прямо в бочку.

Вечером мама Сакена подавала чай, забеливая его сливками из молочника.

– Точно так же, Сакен, – вспомнил Слава, – твоя бабушка в детстве разливала чай по пиалкам, только молоко она наливала деревянной ложкой.

– Что поделаешь, прогресс. Раньше самовар ставили, а сейчас за две минуты импортный чайник закипает. – И после паузы продолжил: – Слушай, Славка, не знаю, высохнет ли погреб и возродится ли апорт, но ты... года через три-четыре... приезжай в Алматы.

– Непременно! Через три года... весной.

– Почему весной? Ты обычно летом приезжаешь.

– Чтобы отведать ароматный апорт из твоего сухого погреба!.. Ну, а ты, Сак, когда к нам приедешь? В Скандинавию махнем: сейчас из Питера в Финляндию экскурсионные автобусы ходят.

Сакен задумался, затем решительно сказал: «Приеду! С детьми обсужу и приеду».

Дата добавления: 2015-09-01