Начало «вольной» жизни

Я сел в сани. Мороз был градусов двадцать. Комендант понял, что я могу обморозиться, и вынес байковое одеяло. Я завернул в него ноги, и мы поехали.

Часа в четыре вечера приехали в совхоз. Совхозный комендант определил меня на квартиру к одной женщине-немке с двумя дочерьми и сынишкой. Здесь, у этих добрых людей, я жил до женитьбы.
Баба Лиза сразу переобула меня в старые валенки. Я у них и питался. Мне было очень трудно справиться со своим волчьим аппетитом. Баба Лиза это сразу заметила. Я с новыми друзьями по вечера ходил гулять. Она мне сказала: «Когда придёшь домой, не стесняйся, кушай перед сном, что найдёшь». Я стал послушно делать, как хозяйка мне сказала. Приходил и всё, что оставалось от ужина, съедал.

Комендант ещё в своём рабочем кабинете познакомил меня с правилами моей «свободы»:
- Я тебя ставлю на учёт, как всех немцев. Будешь каждый месяц у меня отмечаться. Кроме того, ты будешь десять лет ссыльным. Не имеешь права ездить на прежнее место постоянного жительства, - и дал мне расписаться в двух «волчьих» документах.
В совхоз он каждый месяц приезжал собирать подписи от всех немцев-переселенцев.

Тринадцатого февраля, когда он приехал в очередной раз, мы все собрались. Он мне и говорит: «Ты, Курле, последним зайдёшь». Когда все ушли, я зашёл. Он начал мне говорить, что ему надо назначить старшего среди немцев и что он хочет назначить этим старшим меня, потому что я грамотный. Я спросил, что же я должен буду делать. Он пояснил, что ничего особенного: без моего разрешения чтобы никто в город не отлучался, чтобы никто на работе прогулов не делал, чтобы пьянок и драк не было, словом – следить за порядком. Я подумал: немцы не пьют, не дерутся и прогулов не делают, - и сказал: «Ладно, попробую». Комендант уехал довольный.

В марте он приехал и снова: «Ты, Курле, последним заходи!». Все разошлись, зашёл я. Он, будто между прочим:
- Ты бываешь среди немцев и среди других. Прислушайся к разговорам, кто что говорит против Советской Власти, и запиши. Сам распишись. Потом, как приеду, ты мне это письмо отдашь.
Вот оно что! Тебя абсолютно не интересуют ни пьянки, ни прогулы. Тебе нужен стукач-информатор. И откуда ветер дует, я сразу понял: ветер от ирбитского варвара. Я понял, что снова крепко влип. Я ему ничего не пообещал. Мои мозги были слишком воспалённые этим обстоятельством. Решил, что за месяц до следующего приезда коменданта я должен что-нибудь придумать. Только ни в коем случае не соглашаться.

Мне пришло в голову подготовить ему письмо, где будет отражена только правда. Пишу: «За прошедший месяц не было ни одного прогула, ни пьянки и никакого разговора о власти не было. Никаких нарушений». Когда он приехал, шёл уже апрель. Я, как обычно, последним зашёл. Он сразу: «Есть что-нибудь?». Я ответил: «Да». Он засиял весь. Я подал ему мой маленький доклад. Прочитал, помрачнел, вернул со словами: «С этим письмом можешь в туалет сходить». Комендант открыл свои карты: ему нужно выслужиться перед начальством, нужно врагов, которых давным-давно уже нет, если они вообще были. Их ещё в 30-х годах Ежов и Берия переловили с жестоким размахом. А раз их нет, надо их придумать.
Нет, Домрачев, нам с тобой не по пути!
Он уехал, недовольный.

В первых числах мая вызвали меня главный зоотехник и главный ветврач и предложили:
- Ты, Курле, холост пока, бездомный. Не согласишься ли на полигоне пасти дойных коров на всё лето?
Я сразу согласился: подальше от коменданта.

На другой день с напарником рано утром погнали табун голов сто на Чебаркульский артиллерийский полигон. До полигона было тридцать километров. К вечеру прибыли. Здесь были загон и большая землянка, где мы будем жить с доярками и молодым пастухом молодняка.

Пасти пришлось круглосуточно. Менялись через сутки. Пасти было легко: раздолье было огромное, трава выросла выше колен. Ночью, правда, не очень приятно было пасти, но днём было прекрасно. Скот каждые два часа, напасшись, ложился отдыхать, и я тоже.
Воздух чистый, недалеко берёзовый лес, где в одном месте кукушка кукует, в другом ворон каркает; в посевах перепёлка поёт, а жаворонок с высоты заливает всю окрестность своим пением. Утром рано соловей в кустах так нежно поёт… Это похоже на райский уголок. Это свобода!
Я после долгих лет снова почувствовал себя человеком и наслаждался, сколько хотел. Лежу, смотрю в голубое небо и думаю: мир на земле во всём мире восстановлен, а со мной всё ещё воюют злые люди. Фашизм давно уничтожен, а ирбитский безумец взялся не только издеваться надо мной, а уничтожить. Как это было обидно и больно, особенно когда ты ни в чём не виноват.
Природа со всеми её прелестями так благоприятно действовала на мои измученные нервы, что я сумел от этих мыслей избавиться. Решил без посторонних мыслей наслаждаться природой, которую я так люблю.

Ночная пастьба сильно отличается от дневной. Ночь есть ночь. Весь табун не обозришь, видно только часть коров. Когда скот отдыхает, то сидишь на земле и борешься со сном, чтобы табун не проспать. Коровы чувствуют запах посевов за километр, если не больше. А посевы любой культуры для них – лакомство. И всё-таки один случай был.
Проснулся – табуна нет! Пасли без коня. Хорошо, что я знал, где поле с овсом. Сразу, сколько было сил, бегом туда и понял, что не ошибся. Попалась хромая корова, которая отстала от остальных. Всё. Табун недалеко. Я успел отогнать первых коров. Некоторые из них уже успели хватить овса. Самый сочный, он уже начал колоситься. С большим трудом мне удалось предотвратить ущерб. Если бы опоздал хоть на десять-пятнадцать минут, коровы наделали бы потраву, за которую пришлось бы мне возмещать ущерб. Это стало бы для меня новой бедой.

Шли последние дни августа. Летний пастбищный сезон заканчивался, скоро табун домой перегонять. Скоро новая встреча с комендантом.
Мне и в голову не могло прийти, что меня могут в клещи взять областной комендант и районный отдел МГБ.

МЫТАРСТВА ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Приближалась осень. Мне было уже двадцать восемь лет, пора иметь спутницу жизни.
С Мартой мы были в очень хороших отношениях ещё до полигона. Она работала телятницей в профилактории, а я работал в животноводческом цехе – привозил тальник для топки печей в телятник и на свиноферму. В мою обязанность входило ещё в обоих цехах этот тальник нарубить. Марта после того, как печь истопится, делала в горячей золе топлёное молоко. Каждый раз, когда я у ней дрова рубил, она меня звала, и я с куском хлеба пил эту вкуснятину. Это был не только деликатес, но и лекарство. Когда я освободился, имел вес всего пятьдесят восемь килограммов, а в течение трёх месяцев на свободе «раздобрел» до девяноста семи. Исчез мой плеврит, мой туберкулёз. Я чувствовал себя как молодой лев!

После возвращения с летнего пастбища мы с Мартой поженились, зарегистрировали наш брак. Прожили дней десять-пятнадцать – и снова ударил гром среди ясного неба!

Ещё в лагере пожилой мужчина вёл на эту тему разговор. Сказал: «Если ты к этим людям на крючок попадёшь, то есть только два варианта: либо согласиться, либо покончить собой». Это похоже на правду. Они мне не дадут покоя.

По возвращении с пастбища я получил повестку из районного отдела МГБ, чтобы к десяти часам утра следующего дня явился к ним. Явка обязательна.
Чтобы добраться до Долгой (Долгодеревенское - наш районный центр), нужно было сначала пройти восемнадцать километров пешком из Трубного до ст. Полетаево. Потом на поезде доехать до Челябинска, а оттуда автобусом до «волчьего логова».
Я успел прибыть вовремя.

Зашёл в кабинет опера. За столом сидел лейтенант Сомов. Я поздоровался. Он показал на стул: «Садись!». И вербовка началась без предисловия:
- Ты знаешь, чем мы занимаемся?
- Да.
- Это хорошо. Газеты читаешь?
- Не всегда.
- Но ты знаешь, что после нашей победы несколько европейских стран строят социализм! А классовый враг ещё не побеждён. Ты грамотный, и я хочу, чтобы ты нам помог этого врага разоблачить! Ты среди народа бываешь, прислушивайся: о чём говорят. Если кто-нибудь что-нибудь говорит против Советской Власти, зафиксируй в письменном виде. Мы с тобой каждый месяц будем встречаться. Ты будешь мне передавать письмо за своей подписью. Согласен?
- Нет! – ответил я.
- Ладно, - говорит, - я дам тебе месяц, чтобы ты подумал. А потом сам приеду в совхоз. Я надеюсь, ты согласишься. Всё на сегодня. Марш домой!
Вот так, быка за рога – и ваших нет! Ветер из Ирбита.

Я вышел от опера морально уничтоженным. Несмотря на то положение, в котором снова оказался – взяли меня в перекрёстный огонь – я твёрдо решил: никакая сила, никакой страх не заставят меня быть стукачом и предавать невинных людей.
Домой шёл уже вечером. Лесная дорога ближе к Трубному проходила мимо большого куста черёмухи. Здесь было волчье логово. Никакого страха у меня не было. Знал: четвероногие волки не так опасны, как стали опасны двуногие.

Ровно через месяц опер приехал на мотоцикле. Меня вызвали в контору. Я зашёл, и он сразу:
- Надумал? Есть письмо?
- Нет!
Он вспылил, схватил свою фуражку и говорит:
- Это ещё не последний разговор с тобой был! – и умчался.
Через пару дней приехал второй «друг» - комендант:
- Ну что, есть что-нибудь новое?
- Есть, - говорю.
- Что? – насторожился.
- Районные органы беспокоят!
Он всё понял.
- Я им покажу!- и уехал.
«Хрен ты им покажешь, - думаю, - а если и покажешь, то с той целью, чтобы я был твоим шпионом!».

Ненадолго райотдел оставил меня в покое. Снова повестка, и снова тридцать шесть километров шагать.
Приехал вовремя. Зашёл к оперу, и он сразу:
- Иди к начальнику, он сам хочет с тобой поговорить.
Я зашёл. Сидит тучный, пожилой сталинист. Просверлил меня своими колючими глазами:
- Ты, значит, не хочешь с нами сотрудничать? А ты знаешь: кто не с нами, тот против нас?
Меня затрясло. Не выдержал такого шквала напасти и заплакал.
Он добавил:
- Ты с женой попрощался?
- Нет.
- А зря! Иди к уполномоченному. Он скажет, что с тобой будет дальше.
Я вернулся к оперу. На столе уже лежал готовый акт обвинительного заключения. Опер взял его и начал обливать меня грязной клеветой, что я антисоветский элемент, враг народа, социально опасный. Что только он не наговорил! И приказывает:
- Подпиши!
Я ответил:
- Не подпишу, потому что это неправда!
- Тогда посадим!
- А если подпишу, тогда что будет?
- Домой отпустим.
Я ничего не понял. Попросил, чтобы он ещё раз мне всё объяснил. Тот снова то же самое повторил: если я распишусь, то я подтверждаю свою виновность и меня отпустят; если не подпишу – посадят.

Я ничего не мог понять, они меня запутали. И я взял ручку и подписал эту клевету на себя. Встал и хотел уйти, а опер вернул меня и подаёт мне бланк, чтобы я расписался, что за разглашение государственной тайны несу уголовную ответственность. Я расписался.
Трусливо они скрывали свои подлые приёмы от народа.
Я ушёл. Даже желание было бежать. Но что бы люди подумали: наверно, сумасшедший!

На обратном пути я, конечно, очень радовался, что смог освободиться от этих когтей. Но вот беда: они сумели сделать из меня врага народа подлой хитростью. Сталин был ещё жив, и вместе с ним его тотальный режим. Они могли сегодня меня отпустить, а завтра послать за мной «чёрный ворон».
Я лишился нормального сна, покоя и аппетита. Каждый лай собаки или скрип дверей меня настораживал. Это было моральное убийство. Один француз правильно выразился: физический убийца убивает один раз, а моральный убийца – десять. Вот с таким грузом предстояло мне жить.

Пришёл после тридцатишестикилометрового маршрута домой. Знал, что комендант скоро приедет. Пора и с его шеи «спрыгнуть». Взял лист бумаги и написал заявление: «Прошу меня освободить о старшинства над немцами и от всего прочего, что с этим связано». Комендант приехал. Я положил ему на стол заявление. Он прочитал:
- Ну что, говорит, - судить будем!
- Судите, если это преступление!
Встал и говорит:
- Завтра приезжай в комендатуру! – и уехал.

На следующий день я приехал к нему. Он первым делом подал мне бланк, как и в районе. Я подписал. Потом он сказал:
- Увольняйтесь оба с женой. Я вас перевожу в Томинский совхоз!

Я вернулся домой, сказал об этом Марте. Она заплакала. Работала телятницей, был хороший заработок. Жили вместе с её матерью, сёстрами и братом, а теперь бросай всё и уезжай, чтобы в Томино работать на разных работах! Какое зверство! Их не интересовало ни материальное, ни моральное состояние людей. Сталинский СС всегда жил в достатке, они нужду не знали, привилегированная каста.

Мы уволились и переехали в Томино, где я стал пастухом на Мичуринском отделении.
Под комендатурой мы были до 1954 года.

Если бы можно было с моими мучителями вести откровенный разговор, я бы сказал им: «Вы сделали из меня врага народа. Нет и ещё раз нет! Я народу ничего плохого не сделал, а вот вашим персональным врагом стал! Это другое дело. Вы не народ, вы – отщепенцы. Могу ли я после всего, что вы со мной сделали, быть вашим другом? Я и вам ничего плохого не сделал, а вы воюете со мной, как Дон Кихот с мельницами! Больше не беспокойте меня!»

Больше меня не беспокоили, но под напряжением жил до смерти тирана.

Дата добавления: 2015-08-26