Эротическое

Отдельный вопрос — о т.наз. половых извращени­ях, о соответствующих сюжетах и мотивах, проникав­ших в литературу: содомия, некро-, геронто-, зоофилия, садизм и мазохизм. Пасифая отдается быку, Леда — ле­бедю. Юная девица страстно влюблена в седовласого старца (А.С.Пушкин. Полтава, 1828), малыша приказа­но женить на старухе (Н.А.Некрасов. Кому на Руси жить хорошо, 1863-77). С гетеросексуальной эротикой со­существует гомосексуальная: голубое мужеложество и розовое лесбиянство. Наконец, в литературных описа­ниях секса реализуется метафора молота и наковальни: тип жестокого партнера-мучителя, терзающего и унижа­ющего свою жертву (маркиз де Сад), и тип партнера, тер­заемого и унижаемого, охотно и услажденно чувствую­щего себя «наковальней» под «молотом» (Захер Мазох). Обращенность к ненормативным формам сексуальности открывает перед литературой новые просторы эротичес­кого фантазирования. Изящная словесность не прошла мимо вневагинальных разновидностей секса. Минуем промежуточные звенья, с тем чтобы сразу показать край­ность. В «Эпиграмме на А.А.Давыдову» Пушкина «Ос-тавя честь судьбе на произвол...» (1821) немолодая лю­бовница на почве венерического заболевания и попыток лечиться лишилась глаза, который вздулся и лопнул; есть от чего прийти в отчаяние, но находчивая дама небезу­тешна, поскольку нет худа без добра, и вот теперь у нее имеется лишняя дыра и, стало быть, перспектива доселе неизведанных сексуальных упражнений.

Стремление отмыть эротику от грязи неизбежно при­водит к вопросу о разграничении ее с порнографией. Они противополагаются по целому ряду признаков. Порнография: преступна, в некоторых системах зако­нодательства уголовно наказуема; абсолютизирует секс, сосредоточившись исключительно на нем и оборвав его связи со всеми человеческими чувствами; цинично от­кровенна, грубо натуралистична; склонна к злоупотреб­лению обсценной лексикой, использованию непристой­ных слов и их ближайших синонимов, которые тоже следует считать непристойными. Эротика неподсудна, хотя и строго осуждаема моралистами (от чьих нападок не без труда убереглись эротические романы Д.Г.Лоу-ренса и В.В.Набокова); психологична — в том смысле, что низменная телесность амурных игрищ и забав ока­зывается неотрывной от мира душевных переживаний; умеет быть утонченной, не до конца откровенной, пред­почитая намек или даже полунамек на секс бесстыдно­му или прямому разговору о нем; соответственно, на лингвостилистическом уровне не нуждается в обсценной лексике, в матерно-бранных словах (искусство живопи­сать половой акт, не упоминая о гениталиях, — в этом эротика видит свое достоинство). Намеченная оппозиция кое в чем мнимая. В действительности отличить эротику от порнографии очень непросто, а в иных случаях про­сто не представляется возможным, — между ними нет сколько-нибудь четкой границы. В «Оде Приапу» А.Пи-рона, сочинениях И.Баркова и его последователей на пер­вом плане сплошь плотские совокупления, все очень грубо, и почти напрочь отсутствует то, что хотелось бы назвать оба­янием интимности или соблазнами сладострастия, а гораз­до больше того, что впоследствии нарекут хулиганством. Порнография натуралистична, в то время как поэтический мир барковщины причудлив, ирреален, мужские и женс­кие гениталии в нем подчас персонифицируются и ока­зываются самостоятельными действующими лицами

(подобно Носу в одноименной повести Н.В.Гоголя). Сверх того, барковщина перенасыщена жанровыми, сти­левыми и верификационными экспериментами, реша­ет интересные задачи филологического порядка, на что никак не должна претендовать интеллектуально убогая порнография. Литературность, пародийность, бурлеск-ность — вот чего много у Баркова и у его наиболее ода­ренных сподвижников и продолжателей его традиции. Этого не разглядеть с первого взгляда, ибо нужно по­нять намеки. Поэтикой намеков и недосказанностей жива и осуществлена эротическая литература. Есть ста­ринная забавная притча о целомудренном редакторе, которому фраза «Он ее поцеловал в лоб» показалась нескромной, и он зачеркнул сначала «в лоб», а затем и «поцеловал», так что получилось: «Он ее...» — в ре­зультате гораздо эротичнее, чем было, поскольку в стыд­ливом замалчивании переходного глагола читателю мо­жет померещиться нечто более существенное, нежели поцелуй, да еще всего лишь в лоб. Вот так и в эротической литературе: поцелуй, о котором прочитали влюбленные, оказался побудительным и действенным намеком на то, что нужно бы пойти дальше. «Так в дикий смысл порока посвя­щает / Нас иногда один его намек»,—писал Е.Баратынский («Благословен святое возвестивший...», 1839) Желательность намека настолько властительна в эротических ситуациях, что хочется его восприять даже там, где его нет.

Эротика словесного портрета и костюма (будем по­нимать последнее слово в расширительном смысле, па­мятуя и о выражении «в костюме Евы») тоже преис­полнена всевозможных намеков и недосказанностей. Кажется, что эротичнее всего — нагота прекрасной женщины. Между тем и наготу стараются как-то полу­прикрыть. Гениталии — конечную цель сексуальных устремлений — предпочтено вовсе не портретировать, зато, скажем, «Глаза, потупленные ниц/В минуту страст­ного лобзанья / И сквозь опущенных ресниц / Угрюмый, тусклый огнь желанья» (Ф.Тютчев. «Люблю глаза твои, мой друг...», 1836), предвещают разгул эротических эмо­ций. Воспетые «ножки» — примерно то же самое. Не­редко сообщается, что красавица — предмет вожделе­ния — обнажена не вся: то ли легкое покрывало на нее наброшено, то ли туфельки на ногах, когда все остальное снято, то ли браслеты и кольца остались на руках. Полу-одетость (полураздетость) — своего рода намек на наготу. Посредством намеков, каламбуров, переосмыслений мо­гут сексуализироваться самые невинные и, казалось бы, далекие от всякой эротики вещи. Игра слов чудесным об­разом превращает пристойное в непристойное.

Сексуально-значимым может оказаться все что угодно. Самая смерть — сексуальна. «Миг последних содроганий» настигает людей как «на ложе любви», так и «на смертном одре». В числе переносных значений глагола «умирать» есть и такое: замирать от блаженства в эротическом экстазе («ой, умираю...»). Гибельное замерзание крестьянской вдовы из поэмы Некрасова должно завершиться оргазмом смерти: Дарью соблазняет седой чародей Мороз, Красный нос, предварительно устранивший ее любимого мужа. Посмерт­ные адские муки тоже сексуализированы. Плутон блудит с Прозерпиной, у них множество подражателей (открытие Пирона). Всяк наделенный хотя бы в какой-то мере интуи­цией догадывается о чудовищном сладострастии Ада (Т.Манн. Доктор Фаустус, 1947).

Дата добавления: 2015-08-20