Каждый поступок, это следствие движения мысли, чаще всего – ошибочной.

Вышла курочка гулять,
Свежей травки пощипать,
А за ней ребя-тки, желтые цыпля-тки.

Ко-ко-ко-ко,ко-ко-ко,
Не-хо-дите да-ле-ко,
Лапками греби-те,
Зернышки ищи-те.
Вот нашли они жука,
Дождевого червяка,
Выпили водицы, полное корытце.

Через час я буду на месте. Точнее на станции, от которой ещё нужно будет ехать. Интернет великая вещь – и в добре и в зле, но это и понятно, смотря на что обращён твой внутренний взор. Если хочешь отомстить, наберись терпения, жди, мучайся, терпи. На самом деле, отомстив - покоя ни приобретаешь, скорее сам себя оправдываешь и скользишь дальше в крапивный ров безумия. А со стороны – нормальный и порядочный, только в глаза стараешься ни смотреть, чтобы не напугать окружающих, не заставить их обратиться в бегство от страха увиденного внутри зрачков, обращённых во внутреннюю пустоту. В песок, что был когда-то величественными горами, в каменный уголь, который был когда-то живым, в небо ночное, южное, когда звёзды сначала печалят томно, а потом пугают …

Почти пустая комната. Многих вещей нет. Стол выдвинут на середину, он уставлен закусками, бутылками. Виолончелистка говорит по телефону. Она стильно одета, слегка подкрашена, от чего сделалась ещё красивее.

- Да всё уже собрала. Завтра приеду. Не скучай ты так, завтра же увидимся. И я тебя нежно. Нет, не звонил. Знает. Нет, где остановлюсь, не знает. Про тебя тоже. Скажу. Позже. Хорошо. Уже собираются потихоньку. Да с работы и с Консерватории. Позвоню. Не скучай миленький.

В комнату заходят три девушки и парень. Обнимаются, раздеваются, рассаживаются за столом.

Здравствуй, радость моя!

Заглянула в свою почту, ничего нового не обнаружила, затем в твою, там мои вчерашние непрочитанные письма, и чуть-чуть расстроилась. Вчера ты неожиданно исчез из чата, я пошла тебе звонить, как договаривались, и телефон вновь почему-то был занят. Я уже говорила тебе, что здесь меня постоянно колбасит между двух состояний. С одной стороны, жуткое раздражение и злость на весь этот проект и на всё, чем мы занимаемся. С другой, новые впечатления, новые мысли, которые в радость, ты в первую очередь радость для меня. Ты действительно во многих своих домыслах по поводу нашей работы здесь был прав. Я уже строю планы, как бы смыться отсюда по прошествии трёх месяцев. Более всего напрягает то, что мы абсолютно не распоряжаемся собственным временем и не можем строить никаких планов. Я так понимаю всю эту систему: посредническая контора, что нас пригласила - в её интересах как можно чаще пихать нас во всевозможные дыры, поскольку за посредничество они рубят бабки, и в таком случае любая халтура для нас исключена. Все деньги за эти периодические всплывающие халтуры опять-таки получает контора. Потому они и заинтересованы в том, чтобы мы как можно больше выступали за свою строго зафиксированную зарплату в 800 уе… Вот такая правда, которую ты хотел знать. Потому мы и не в курсе, что будет завтра и всё время должны, как ты говорил, находиться, будто в армии, в полной боевой готовности. При всём при том репетиционное время в расчёт не идёт. Первая же не состыковка была сразу же по нашему приезду. Первый концерт должен быть 17 марта (6 произведений), на отработку которых отводилось 11 дней, а мы сделали 5 произведений за три дня и уже 10 марта выступали. Как мы всю эту программу собрали, и в каком напряге, этим никто из руководства не интересовался, не считая того, что мне пришлось осваивать новый инструмент. Так как играю стоя, это новая постановка рук, пальцев и тд… Вот такое злое письмо получилось теперь у меня. Я ведь тоже о многом думаю, анализирую и делаю выводы, и весьма многое здесь напрягает, но ты ведь хотел знать…. Прости меня. Я правда не хотела, чтобы ты за меня сильно переживал. За последние два-три года я привыкла не жаловаться, когда мне трудно, стало привычкой, я не люблю показывать свои слабости, я боюсь показывать свои слабые места, свои страхи…. Думаю о тебе весь день, хочу, чтобы ты поскорее приехал ко мне. Я, и это правда, хочу убедиться, что ты способен на это ради меня, я хочу доверять тебе во всём и быть уверенной в том, что ты можешь найти выход из любой сложной ситуации. Конечно, я и сама могу за себя постоять, но если бы ты знал, как я от всего этого устала! Устала доказывать своим родителям, что я не такая уж неудачница, как они думают, устала выглядеть «железной леди» для окружающих, устала напрягаться, чтобы заработать себе хотя бы на еду. Миленький мой мальчик, ты прости меня за это письмо, но ты просил писать тебе обо всём, что я думаю. Прости меня, пожалуйста! Я, наверное, тебя люблю….

- Ну, начнём праздновать мой отъезд.

- И тебе радостно?

- Смена обстановки меня всегда радует, это же прекрасно.

- И сколько туда лететь?

- Девять часов.

- Обалдеть.

- Разливай.

- Начнём с повышения или с понижения?

- Лучше повышать градус.

- А мне все равно. Я буду водку.

Звонит телефон.

- Да. Сейчас. Я сейчас, вы наливайте пока,

Выходит.

«А вам самим время – жить в домах ваших украшенных, тогда как Дом сей в запустении?» Книга пророка Аггея. Гл. 1 стих. 4.

Подвал. Капает вода, откуда то звучит музыка. В углу, на остатках прогнившего дивана, лежит старуха. На ногах у нее полиэтиленовые пакеты, на которых спят две облезлые кошки. Рядом с диваном металлический ящик из под молочных бутылок. На столике несколько бутыльков из под спиртосодержащей настойки.

«Я скоро умру. Про таких как я вспоминают только когда юбилеи или когда мы попадаем в сводку убийств. И то только тогда, когда милиционеры уже не могут скрывать факт нашего существования и нашего исчезновения, когда это становится жизнью. Я преподавала литературу в Грозном, мои родители, мои бабушка и дед были богатыми людьми. Да, я знаю, сейчас это модно выискивать в своей родословной предков, чьи фамилии благозвучны. Смешно. Мой дед, которого я ещё помню, строил дома приюта для нищих, а сейчас меня не пускают туда только потому, что у меня прописка в Чечне. Дети мои погибли под бомбёжкой в 1997 году. Я в это время ушла за молоком внуку. Лучше бы я не уходила…».

На ступеньках у входа в подвал сидит, полузакрыв глаза, мальчик в майке с надписью «СВОБОДА, БЛЯ!», в открытую дверь подъезда виден индустриальный пейзаж, где-то неподалёку работает экскаватор или бульдозер. Мальчик вдыхает клей из полиэтиленового пакета. На лице у него следы ожогов.

«Уже и не помню, как меня вынесли из дома. Очнулся уже в лагере для переселенцев, потом отправили в детский дом, потом я сбежал и добрался в Москву на перекладных товарняках. Здесь жить можно. Тут люди богатые. Особенно часто подают приезжие, а вот москвичи обычно жадные, суки, короче. Сиротой хорошо быть, никто не учит жизни. Наверное хорошо, что вся моя семья сгорела в доме. Иначе бы меня там убили. Мать пила, отец сидит. Поёбщики матери иногда давали чонить поесть, а так воровал у соседей, особенно хорошо зимой было. У меня были затырены ножницы на длинных ручках, ими ветки обстригали на деревьях. А я ими сумки продуктовые срезал с окон. Раз за окном продукты висят, значит, холодильник полный, так что вроде как они делились со мной. Вот тут в подвале бабка лежит, на мою похожа. Я её, правда, плохо помню, помню только запах домашних пирожков. Больше я таких нигде ни ел, даже в Макдональдсе. Сейчас посплю немного, да пойду куплю чегонить бабке, а то она поди голодная. Она сказки мне читает иногда, люблю слушать. Красиво всё там. Эх, попасть бы в сказку».

Возле открытой подъездной двери сидит женщина лет 50, закутанная в дырявую шаль, курит.

«У меня только фотография осталась с конкурса первого. Я тогда не первое, а второе место заняла, красивая была. Молодая, глупая. Доверчивая. А как же людям не верить то? Я и сейчас верю. Это ничего, что со мной такое случилось. Сама виновата, всё понимаю, а сделать с собой ничего не могу, да и не хочу, наверное. Мне ведь всего 28 лет. Только об этом одна я и знаю. И родители живы, ищут меня, а как я могу к ним вернуться в таком виде, ведь моя мать выглядит моложе меня. Да и зачем я им? Когда сюда приехала из Сибири, жизнь закружила так, что и передохнуть некогда было, машины, любовники, фотографии, сессии, подарки, пьянки, наркота, а потом всё реже стали приглашать, тоска началась.

Вот с наркоты спрыгнула, а с пьянки не хочу. Пусть всё катится туда, куда катится. Тут вот мальчишка один в подвале появляется, так я иногда представляю, что это мой сын. Смышлёный такой, добрый, учиться только бы ему, из него толк бы вышел. Взрослый уже такой мужичок маленький. Ну иногда даже тянет к нему по-женски. Только наверное ему ещё рано это».

Из окна выселенного дома на Женщину плюнул мужчина с бритой головой, вернулся в комнату и залез под грязное одеяло на старом диване. Рядом с ним зашевелилась девчонка лет 15.

- Малахольная опять сама с собой разговаривает.

- Тебе то что? Пусть говорит, она же тебе не мешает.

- Ненавижу сумасшедших. От них все беды. Ну, чо, ещё разик по быстренькому?

- У меня уже всё болит.

- На-ка, выпей.

Мужчина протянул девочке бутылку с тёмной жидкостью. Девочка отхлебнула. Мужчина отнял бутылку, обнял девочку, начал мять её, пристраиваясь, сделал несколько движений и замер.

- Чего-то быстро как-то.

- Устал, наверное.

- Я спать хочу.

- Пошла вон отсюда, спать она хочет, давай пиздуй отсюда.

- Ты обещал заплатить.

- Те, бляди, кроме денег ничего не надо.

- Я тебя люблю.

- Ты ебёшься со мной, а не любишь.

- Пошла!

Мужчина выталкивает девочку из кровати, она собирает разбросанную одежду, выходит из запущенной комнаты, обставленной полуистлевшей мебелью. Мужчина закуривает из пачки, вынув её из-под дивана. Закидывает руки за голову.

«Здесь лучше, чем на нарах, красота. Жрачка, тёлки, сигареты, выпивка. Что ещё нужно? Каждый наверное из людей к этому стремится. Качество другое, а желания у всех одни и те же. Пожрать, пошпилиться, покурить, поспать и ничего при этом ни делать, ни вкалывать как папа Карло. Я своё отвкалывал.

Теперь главное что бы от пьянки башню ни снесло, как в прошлый раз. Я ведь даже не помню, как у меня в руках молоток оказался и занафига я Серёгу мочканул. Ляпнул, падла, чонить. А я ж гордый, обидчивый. Характер у меня. Эхма.

Ведь почему мне, например девки молоденькие нравятся? Я ведь когда первый раз сел, на воле оставил свою маруху первую Наташеньку, ей тогда лет 14-15 было, вот с тех пор как заноза во мне она. Как увижу малолетку, так всё внутри переворачивается, её вспоминаю. Ебу девку, а сам представляю, что Наташеньку люблю. Фрейд, блять. Хорошо на зоне сейчас с книжками полегшее. Я читать-то люблю, у меня тут даже библиотека собрана, книг пятьсот, наверное, только прятать приходится, а то местная публика живо их по осени растащит на печки. Скоро холодать начнёт, нужно будет окна полиэтиленом заделать, да дров напасти. Ещё в соседнем подъезде несколько квартир не разобрал. Жизнь продолжается. Блять, я чо то же стал сам с собой говорить? Точно. И у меня скоро крыша съедет. (Смеётся) И будет полный дом сумасшедших».

Мужчина встаёт, одевается, подходит к окну, выглядывает. Женщины уже нет. Пасмурное небо. Накрапывает дождь вперемежку со снегом. Звук работающего трактора или экскаватора смолкает.

Девочка сидит на подоконнике в подъезде. Курит.

«Плохо быть женщиной. Я делала уже два аборта, вычистили всю, и теперь у меня не будет детей. Хоть это радует, не хотелось бы, что бы мои дети жили так же как я.

Я бы вот всю жизнь лучше прожила в детском доме. Жалко, что комнату потеряла. Да я не одна, вон в соседнем доме есть подружка моя по детскому дому, она на год раньше меня выпустилась из детского дома, так она вообще и пяти дней не прожила в комнате, как её охмурили, и оглянуться не успела, как лишилась жилья. Это целая мафия. У них везде свои люди и там, где выдают комнаты, и в паспортном столе, и в ментуре. Как только узнают куда расселяют, сразу начинают подъезды свои всякие. Интересно, хоть кому-то удалось жильё сохранить? А нет жилья, нет и будущего. Заработать на него не возможно. При этом удивляет, что всё строят и строят, строят и строят. Кто вот покупает это жильё? Кем работают и сколько получают, если однокомнатная на окраине стоит около полсотни тысяч долларов? Все воруют. Честно заработать столько нельзя. Только не все попадаются, попадаются такие как я. А если я и краду, то это такая мелочь. Но за мелочь можно получить по полной программе, а в тюрьму только один раз попади. Уже оттуда не выйдешь.

Эх, голова болит. Что за гадость я сегодня пила? Сходить к подружке что ли? Может, у ней есть чем голову поправить?»

Девочка тушит сигарету о стену, спрыгивает с подоконника, спускается по лестнице, на втором этаже она заходит в квартиру, проходит коридором, в одной из комнат пробита дырка в квартиру из соседнего подъезда. Она проходит через всю квартиру, открывает дверь и оказывается в соседнем подъезде. Дверь напротив железная и вся изрисована. Девочка стучит в неё.

Квартира, в которой разрушены почти все перегородки, превращённая в мастерскую художника. На окнах деревянные щиты, не пропускающие свет, горит несколько театральных прожекторов, расставленных по углам, псевдоуют, возле мольберта лежит мужчина неопределённого возраста. Он просыпается от стука в дверь. Садится на полу, на четвереньках подползает к столу, заваленному тюбиками, кистями, банками с растворителем, палитрами, гвоздями и прочим мусором, который присутствует почти в каждой мастерской, независимо от ранга и положения художника. Художник опирается о стол, поднимается, разгребает мусор, находит шприц, резинку, перетягивает ногу, заправляет шприц из металлической кружки, ширяется. Опускается во вращающееся кресло, откидывается на спинку, расслабляется, постепенно дрожь проходит, лицо слегка розовеет.

«Все разбираются в искусстве, все говорят, что понимают в нём. Только враньё всё это. Никто в нём ничего не понимает. Даже сами художники. Вот что за профессия - искусствовед? Тьфу на них. И кто решает, что это талантливо, а это безобразно? По каким законам композиции происходит в мире движение признания? Почему одни признаны при жизни, а о других вспоминают спустя долгие десятилетия, а то и столетия. А скольких просто забыли навсегда? А сколько были признаны при жизни своей, а потом канули в безвременье? Вот как это происходит? Понять бы? Хотя, что мне с этого понимания? Легче не станет. Так, белила заканчиваются, и краплака надо банку взять. А на что? Всё дорого. Вот персоналку бы организовать, а не торчать на улице, на улице много не заработаешь, да ещё эти поборы за место, за крышу, ментам. Всюду дай, дай, дай. Я типа что ли деньги рисую? Хотя да, я рисую деньги, только не в виде денежных знаков, а виде части своей души, которую и продаю постепенно. Скоро совсем ничего не останется.

Как не остаётся кармической связи с моей миленькой. Сосёт ща поди у галериста, хорошо бабой быть. Пососал вот тебе и квартира, еда, выпивка, деньги, любовь. Всё на продажу. Все продаются, всё покупается. А раз так, то и жалеть не о чем и какая разница, знаменит я или нет? Есть ли у меня огромный особняк или жалкая лачуга? Всё просто зависит от количества денег, которое даёт просто другое качество жизни. Отлично».

Художник накинул куртку, открыл входную дверь и вышел в подъезд. На лестничной клетке между вторым и третьим этажом дремал одноногий инвалид. Художник порылся в карманах, достал мелочь, положил её в протянутую руку инвалида и ушёл.

Инвалид открыл глаза. Осмотрелся. Заметил в руке мелочь.

Инвалид: «Сон в руку». Смеётся.

Инвалид пересчитал мелочь, достал откуда-то из глубины грязного восточного халата полиэтиленовый пакет с мелочью, высыпал монетки на ступеньку, предварительно очистив её рукой от мусора, пересчитал. Ссыпал деньги обратно. Убрал пакет, пошарил за пазухой, достал другой полиэтиленовый пакет, развернул его, вынул смятые ассигнации, пересчитал. Убрал. Достал третий пакет, развернул, на ладони тускло сверкнул орден Красной Звезды.

«За Кандагар. Будь он не ладен. Там-то всё и закончилось. И счастье,и надежды, и любовь, и семья, всё. Кому нужен инвалид? Я вот полгода по госпиталям валялся, пока моя Настюха валялась по чужим кроватям. А обещала ждать, письма такие читала, что думал всё, вот оно вечное счастье, как в книжках, как в сказке. Я ведь с ней знаком был с первого класса, в соседних дворах росли, она давно мне нравилась, а вот поцеловал её только в десятом, на выпускном. Она-то сразу в Москву укатила, поступила в театральный, а я куда? Надо было мать больную с отцом кормить, пошёл работать, а через год в армию призвали. Это сейчас косят как могут, а тогда думали все, как это, от армии откосить? Не по мужски. Долг. В садике должен воспитателей слушать, в школе учителей, в институте преподов, в армии командиров, вообще мать с отцом, сплошное послушание, мать его, монастырь какой-то». Смеётся.

«Вот. Укатила, значит Настюха, да видать не зря говорят, что Москва калечит, совсем другая у неё жизнь началась, а я то изводился весь, испереживался. Удалось только перед самой армией раз увидится. Лучше бы она тогда ничего мне не обещала, не клялась. Да ладно, дело другое. Я ж злой был после госпиталя. На всех злой. На себя, на Настю, на государство, которое меня кинуло, на родителей, которые померли, пока я их защищал, на сеструху младшую свою, которая меня без квартиры оставила. Нет хуже врага, чем родственники, друзья и любимые. От них самое зло. Ну да ладно, родители сами померли, сестра от рака сгорает, а Настеньку-то я сам, вот этими руками и порешил. Не мне, так никому. Так и живу с камнем этим. А не чувствую раскаяния. И никто не знает, никто не подумает на меня, менты-то дело на кого-то повесили в довесок». Смеётся. «Ничего, вот поднакоплю ещё немного, памятник ей поставлю и себя порешу. Смысла жить больше не будет. А и был ли он»?

Инвалид спустился на второй этаж, выглянул в окно, откуда-то сверху раздался вой. Инвалид поднял голову.

«Баба Таня буянит».

Инвалид закурил, и дым сигареты устремился вверх, прямо туда, откуда нёсся вой. Возле входа на чердак, в продавленном кресле сидит закутанная в плед толстая женщина.

«Нда. Эта песнь теперь воем зовётся. А ведь я певунья знатная была, если бы не эта моя жадность. Всё думала разбогатеть. Вот разбогатела, теперь только выть и остаётся что. Говорят, что бог есть, только где он? Почему он пирамидчиков этих, властелин мэмэшэк и хапёрщиков, не карает? Как-то однобоко он всё распределяет. Может он только для богатых и существует, для хапунов, воров. Гадов всяких? Как посмотришь, как они живут, в каких хоромах, так и понимаешь – бога-то нет. Али ослеп он, сердешный? Тоже видать ему златом всяким глаза застило, церквей пооткрывалось ужас, и у попов рожи больше чем моя задница, голодают видать по всему».

Поёт.

Это было давно,

Лет пятнадцать назад.

Вёз я девушку трактом почтовым.

Круглолица, бела,

Словно тополь стройна,

И покрыта косынкой шелковой…

«Не то.…И в церкви мафия. Раньше пришёл, сел, тебе подаяния всякие, а сейчас и там за место нужно платить. И коммунизма, судя по всему, уже не будет. И зачем я столько лет в колхозе провкалывала? Зачем поверила дочери и в Москву эту проклятущую приехала, дом продала? Жила бы у себя в Перепёлково, воздух, природа, благодать. А тут? Тут газы!»

Достаёт из кармана бутылёк, отхлёбывает.

«Ох! Вот зелье то, прости господи. Придумал же кто-то. Интересно, а кто придумал то? Поди, дьявол, что бы человечество низвергнуть с пути чистого и ясного, погубить весь рассейский народ. А иначе зачем же столько пить? Ведь удержу нету, все пьют, куда ни глянь, и старики и молодёжь. И уже сколько времени пьют! Лучше молочка домашнего, парного, нету, тутошнее молоко – вода сплошная. И картошка, мороженная, не рассыпчатая, не вкусная, говно, а не картошка, я такой только свиней кормила. И мясо говно. И морква, и капуста, всё говно пизди… пизда… пиздуцидное. Тьфу». Чихает. «Не выговоришь. И ещё удивляются, что мутанты всякие, там, инопланетяне, рождаются. Эх, травят, травят русский народ, а он всё никак не поляжет.

Сионисты всё, евреи. Правильно их Сталин изничтожал, ох и вредный корень эти евреи, от них все и беды. Ещё масоновцы, я их сама не видела, но слышала много, тоже враги наши. Тут вот, давеча, видела иностранцев, это вообще невообразимо, как у себя дома. И черножопые. Хотя и среди них есть ничего черножопые. Тоже поди не сладко там, раз к нам сюда. И всё воруют, грабят, насилуют. Куда мы катимся? Мне-то что? Я своё пожила. За молодёжь обидно. Ни комсомола, ни пионеров нет у них, эх беда, беда. Пришла беда, раскрывай ворота. А всё горбатый, чёрт пятнистый, вот уж нехристь! Нахапал себе и счастлив. И Райка жена его, стерва та, прости господи, что так о покойнике. А что, не так, скажите? Так». Кашляет. «И никому моя правда не нужна. И где вот сейчас моя кровинушка, доченька моя ненаглядная? Куда делась то? После того как квартиру продали, так и сгинула. Может и в живых нет её? И зачем я тебя послушала, все деньги в МММ вложила? Ох несчастная я не счастная-я-я-я…. Ох судьбинушка-а-а моя-я-я горькая-я-я-я…» Плачет. Засыпает.

Из глубины квартиры, находящейся справа от квартиры Бабы Тани, выглядывает девочка лет 10. На ней яркое, грязное платье, некогда белые, а теперь серые колготки и рваный бант, на ногах туфли на каблуках, которые ей явно велики. На губах яркая помада, глаза и ресницы неумело накрашены, а на щеках слишком красочный румянец.

Поёт: «Мамы с папой, дома нет, дочь устроила банкет, был банкет, банкета нет, были целки целок нет. Встань, встань, встань с меня, слышишь ты, устала я, встань подлец, уйди зараза, ты спустил четыре раза».

«Я обязательно буду актрисой. Стих я уже знаю, песню меня баба Таня научит, отрывок из драматического произведения у меня ещё не готов, зато дядя Вова обещал за пару минетов научить меня читать басню Крыловского. Актрисой хорошо, много получают, самое главное в актрисах - это уметь любить мужчин, а я умею, меня научили, мне даже первый раз было не больно, я даже не плакала почти. Только почему говорят, что это приятно? Мне вот как-то все равно.

Но может это потому, что я ещё маленькая, а мама называет меня дауном? И маму вылечу, у ней голова постоянно болит. Как папа её ударил, она в больнице лежала долго, пока я у бабушки была, а потом не вылечилась и с тех пор голова болит. Иногда сама с собой разговаривает. Я так поняла, что она с каким-то сыночком говорит. Бабаушка сказала, что мой у меня братик в животе у мамы умер, после удара папы. Папа сильный был, боксёр, он теперь в колонии сидит. А из дома мы ушли, путешествуем, вот теперь тут, временно. Тут художник один живёт, он маму за еду рисует иногда голой, похоже. Да и я научилась зарабатывать отношениями с мужчинами. Не все, правда, платят, но я иногда и в долг могу, мне многие тут должны уже. Вот долг отдадут, мы с мамой торт Прагу купим и уедем в Ташкент, к бабушке. У ней там собака есть и дом и фрукты».

Девочка поправила на Бабе Тане одежду и ушла обратно в квартиру, подошла к лежащей на картонке и тряпках женщине, присела рядом.

- Мама, я пойду погуляю.

Уходит. Женщина на картонке повернула голову в сторону уходящей девочки. Как только та ушла, она тяжело поднялась, оперлась о стену спиной. Закрыла глаза.

«Сейчас не люди, сейчас звери. И моя, когда вырастет, такая же станет, если не умрёт где-нить.

Женщина достала из кармана полиэтиленовый пакет, развернула кусок хлеба.

Пахнет то как. Сейчас печь не умеют. Разбодяживают муку, пересортицу делают, и помол плохой, и преет, и температуру не выдерживают, и забродить как следует тесту не дают. Не, не умеют, потому что цены этому хлебу не знают. Свиней кормят, выкидывают, а я до сих пор как увижу корку, сердце кровью обливается. Да что говорить хлеб, жизнь человеческая пустяком стала. Если бы не дочка. Одна она у меня и радость. Только судьбина у неё похлеще моей выходит, я хоть детство какое-никакое застала, радость была в детстве, пустячная, а радость была, надежда на что-то.

А сейчас? Ни радости, ни надежды. Вот тебе и Путин, вот тебе и СССР. Сколько же людей за это время сгинуло, сколько без крова осталось, сколько померло, скольких по миру пустили? Что с людьми деньги делают. Откуда только такие берутся? Кто ж рожал их? И ведь никто за это ни ответит, никого не накажут, ни страха божьего у людей ни осталось, ни совести, ни чести, ни достоинства. Да и я наверное такая же. Почему наверное? Такая. В Ташкенте, дома, никто не ждёт, мать больная, еле-еле концы с концами сводит, и уехать некуда ей. Я вот всё дочке говорю, поедем, там тепло, красиво, фрукты. Так там русских не любят, скольких знаю, почти все уехали. Что у нас за народ такой? Вон во время войны без разницы кто ты, все советские были, а сейчас не то. А может правда уехать в Ташкент? Здесь жизни тоже никакой не стало, и чем тут, в Москве этой гадкой лучше, чем там? И здесь отношение не лучше. Свои же русские, а как враги. Сердце в последнее время ноет и ноет, болит жутко, аж сознание теряю. А в больницу кто меня возьмёт? Ни страховки, ни документов, всё платное, а где деньги взять? И на работу нормальную не берут без документов. Сейчас бы к печечке, к формочкам, промазал маслицем, тесто уложил, заформовал ряд, а там следующий, и пахнет хорошо и радость. Домой возвращаешься, а на тебя все в транспорте оборачиваются, хлебом вся пропахнешь. Поначалу-то я его и есть не могла, а потом обвыкла, наоборот, стало не хватать духа хлебного. Сыро становится, зимой запахло. Дожди через день, холодает. Скоро конец. Точно, поедем с дочкой в Ташкент, хоть умру там, где родилась. Ведь родина она не там где сейчас, а там где родился и вырос. Так? Так. Вот и ладно. А документы в приюте справлю, хоть какие, пусть хоть справку дадут, да помогут уехать, ведь депортируют за государственный счёт? Вот пусть и потратятся на нас, отправят за казённый счёт. Сколько времени-то? Темнеет. Только бы сегодня не было дождя, а то что-то температурит меня. Ну, надо сходить к станции, может, подадут чего на пропитание».

Женщина поднялась с картонки, отряхнулась. Вышла в подъезд, посмотрела на Бабу Таню спящую, поправила на ней одежду, спустилась на первый этаж, вышла на улицу. На воздухе было прохладно и накрапывал дождь.

Дата добавления: 2015-08-17