Свободная игра Красоты

В эстетике XVIII в. большую роль играют субъективные и неопреде­ляемые аспекты вкуса. На этапе ее наивысшего развития Иммануил Кант в Критике способности суждения утверждает, что в основе эстетического опыта лежит незаинтересованное (бескорыстное) удовольствие, доставляемое созерцанием Красоты. Прекрасно то, что нравится без всякого интереса, то есть без дальнего прицела, что не порождено понятием и не сводимо к нему; вкус — это способность бескорыстно судить о предмете (или изображении) в зависимости от получаемого или не получаемого удовольствия; объект такого удовольствия и есть то, что мы называем прекрасным. Верно, одна­ко, и то, что, считая предмет прекрасным, мы полагаем, что наше суждение должно иметь универсальное значение и все должны (или должны бы) разделять наше суждение. Но поскольку универсальность суждения вкуса не требует существования понятия, на которое можно было бы опереться, универсальность прекрасного субъективна: это законное притязание с точки зрения того, кто выносит суждение, но оно ни в коем случае не может приобрести универсальное познава­тельное значение. Одно дело «почувствовать» интеллектом, что кар­тина Ватто, изображающая галантную сцену, имеет четырехугольную форму, или «почувствовать» разумом, что каждый кавалер должен помочь женщине, оказавшейся в затруднении, и совсем другое — «по­чувствовать», что рассматриваемая картина прекрасна: в этом случае и интеллект и разум отказываются от главенствующей роли, которую они играют соответственно в сфере познания и морали, и вступают в свободную игру со способностью воображать в соответствии с пра­вилами, продиктованными последней. И у Канта, и у Руссо, и в диспу­тах о страстях мы видим, как разум сдает свои позиции.

Однако это отступление перед тем, что выходит из-под контроля разу­ма, совершается еще по законам самого разума, и никто лучше чем Кант не смог справиться с этой внутренне присущей просветительству противоречивостью. При этом тот же Кант вынужден допустить про­никновение в систему нерациональных элементов. Один из таких мо­ментов —признание наряду с «сопутствующей Красотой» (pulchritude adhaerens) «свободной Красоты» (pulchritude vaga) и неопределимос­ти причудливого и абстрактного. Романтизм неимоверно расширит сферу свободной Красоты, так что она сольется с Красотой вообще. Но главное, Кант вынужден признать в Возвышенном (см. гл. XI) силу бесформенной и беспредельной Природы: в эту категорию попадают дерзкие и величественные скалы, грозовые тучи, вулканы, ураганы, океан и любое другое явление, где проявляется идея безграничности природы. У Канта еще подспудно сказывается вера в позитивность природы, в ее цели (которые предполагают развитие к лучшему рода человеческого и способствуют его осуществлению) и ее гармонию. Эта типичная для того века «эстетическая теодицея» присутствует также у Хатчесона и Шефтсбери, для которых существование в природе злого и безобразного не противоречит позитивному и в сущности доброму порядку творения. Однако если природа уже не прекрасный англий­ский сад, но нечто обладающее неопределимой и куда большей мощью, способной действовать на жизнь удушающе, становится трудно свести это эмоциональное состояние к правильной универсальной гармонии. И таким образом, рациональным выходом из опыта Возвышенного для Канта становится признание независимости человеческого разума от природы на основе открытия в человеке духовности, которая способна превосходить все пределы чувственного восприятия.

Незаинтересованное удовольствие. Иммануил Кант, Критика способности суждения, I, 1,11, 1790

Данное пояснение прекрасного может быть выведено из предыдущего его пояс­нения как благорасположения, свободно­го от всякого интереса. Ибо, сознавая, что благорасположение к предмету ли­шено для него всякого интереса, человек сочтет, что в этом предмете должно за­ключаться основание благорасположения для каждого. Поскольку оно не основано на какой-либо склонности субъекта (или на каком-либо другом продуманном интересе) и тот, кто высказывает сужден/е о благорасположении к этому предмету, чувствует себя совершенно свободным, он не может обнаружить какие-либо частные условия в качестве оснований для благорасположения.

Свободная Красота. Джакомо Леопарди. Воспоминания — Песни, 1824

Не думал я, что снова созерцать

Мерцание неясных звезд Ковша

Над садом отческим — привычкой станет;

И с ними разговаривать из окон

Того приюта, где я жил ребенком

И радостей своих конец увидел.

Как много образов и праздных слов

В моем уме в то время зарождалось

От вида звездных росписей. Тогда,

В молчанье сидя на зеленом дерне,

Почти весь вечер проводить любил я,

На небо глядя и внимая пенью

Лягушки на сыром лугу далеком.

И светляки блуждали над оградой,

Над цветником, и на ветру шептала

Душистая листва и кипарисы

Там в роще; и обрывки разговоров

Из-под родного крова были слышны

И слуг тишайший труд. И сколько мыслей

Огромных, сколько сладких снов внушал мне

Вид моря дальнего и гор лазурных —

Их вижу я отсюда, их когда-то

Мечтал преодолеть я, чтоб достичь

Какого-то таинственного мира.

Таинственного счастья для себя!

Не знал своей судьбы я.

Сколько раз

Жизнь горькую, пустую жизнь мою

Охотно променял бы я на смерть.

Жажда Красоты. Френсис Хатчесон. Исследование о происхождении наших идей красоты и добродетели, I, 15,1725

Отсюда очевидно следует, что некоторые предметы непосредственно являются внешними причинами этого удовольст­вия, доставляемого красотой, что мы обладаем чувствами, приспособленными для его восприятия, и что оно отличается от той радости, которая возникает из себялюбия при виде выгоды для себя. Более того, разве мы не видим часто, как пренебрегают удобством и пользой ради красоты, не имея в виду никакой другой выгоды от прекрасной формы, кроме как внушения ею приятных идей красоты? Это показывает нам, что даже если мы можем стремиться к прекрасным предме­там из себялюбия, с целью получить удо­вольствие от красоты, как в архитектуре, цветоводстве и многих других делах, все же должно существовать чувство прекрас­ного, предшествующее перспективе даже этой выгоды; без такого чувства эти пред­меты не были бы тем самым выгодными (advantageous) и не возбуждали бы в нас это удовольствие, которое делает их тако­выми. Наше чувствование прекрасного, которое мы получаем от предметов и бла­годаря которому они предстают перед нами как прекрасные, резко отличается от нашего желания обладать ими, когда они таковыми представлены. Наше жела­ние прекрасно может быть преодолено при помощи вознаграждений или угроз, но наше чувство прекрасного — никогда; даже если страх смерти или любовь к жиз­ни могут вынудить нас выбрать и возже­лать горькое лекарство или отказаться от тех блюд, которые чувство вкуса рекомен­дует нам как приятные, все же никакая перспектива выгоды, никакая боязнь зла не могут сделать это лекарство приятным чувству, а блюдо — неприятным ему, ибо они не были таковыми до этой перспек­тивы. Таким же образом обстоит дело в отношении чувства красоты и гармонии; то обстоятельство, что такими предмета­ми часто пренебрегают из-за стремления получить выгоду, отвращения к труду или каких-либо других эгоистических мотивов, доказывает не то, что у нас нет чувства прекрасного, а только лишь то, что наше желание его может быть преодолено более сильным желанием. Так, тот факт, что золото тяжелее серебра, никогда не считается доказательством того, что последнее вообще не обладает тяжестью

Дата добавления: 2015-08-17