Маньеризм

Подобная динамика определяет и противоречивые отношения мань­еристов с классицизмом: беспокойство художника, зажатого между невозможностью отбросить художественное достояние предыдущего поколения и ощущением отстраненности от ренессансного мира, побуждает его изнутри подрывать формы, которые, едва обретя рав­новесие в соответствии с «классическими» канонами, рассеиваются, словно тонкий гребень волны, пеной рассыпающийся во все стороны при ударе о скалу. Об этом свидетельствует нарушение канона, встречающееся уже у самого классиче­ского мастера — Рафаэля; об этом свидетельствуют беспокойные лица художников, глядящие на нас с ав­топортретов Дюрера и Пармиджанино. Внешне воспроизводя модели классической Красоты, маньеристы упраздняют ее правила. Классическая Красота воспринимается как пустая, бездушная; ей маньеристы противопо­ставляют одухотворенность, которая избегая пустоты, устремляется в облаем фантастического: их образы движутся в не рациональном пространстве, и художественный мир обретает новое измерение, связанное с миром грез и сновидений в современной терминологии именуемое сюрреальным.

Критика учений, сводивших Прекрасное к пропорциям (присутствовавшая еще в ренессансном неоплатонизме, особенно у Микеланджело теперь окончательно торжествует над прекрасными пропорциями, вычисленными Леонардо или Пьеро делла Франческа: маньеристы отдают предпочтение движущимся образам и особенно изгибу букве S, извивающейся фигуре, не вписывающейся в геометрические круги и четырехугольники, напоминающей языки пламени. Симтома-тично что эта перемена в отношении к математике идет, как становится ясно впоследствии, от Меланхолии Дюрера.

Исчисляемость и измеряемость перестают быть критериями объек­тивности и становятся просто средствами для построения постоянно усложняющихся пространственных изображений (перспективных ис­кажений, анаморфизмов), свидетельствующих об отступлении от про­порционального порядка. Не случайно маньеризм был до конца понят и оценен по достоинству лишь в современную эпоху: если Прекрасное лишить критериев меры, порядка и пропорции, оно неизбежно ока­зывается во власти субъективных, неопределенных оценок. Показательна для этой тенденции фигура Арчимбольдо, художника, считавшегося второстепенным в Италии, но снискавшего успех и слава при Габсбургском дворе. Его неожиданные композиции, его портреты, где лица составлены из различных предметов, овощей, фруктов и т. д. удивляют и веселят зрителя. Красота Арчимбольдо не имеет ничего общего с классичностью и выражается через выдумку, неожиданность, шутку. Арчимбольдо показывает, что даже морковка может быть пре­красной; в то же время он изображает Красоту, которая признается таковой не из-за соответствия объективному правилу, но исключительно с согласия «общественного мнения», бытующего при монаршем дворе. Рушится граница между пропорцией и диспропорцией, формой и бесформенностью, видимым и невидимым: изображение бесфор­менного, невидимого, неопределенного преобладает над контрастами прекрасного и безобразного, истинного и ложного. Изображение Красоты все больше усложняется, обращается не столько к интеллек­ту, сколько к воображению, и само задает себе новые правила.

Маньеристская Красота выражает едва прикрытые душевные муки: это Красота изысканная, просвещенная и космополитичная, как та аристократия, что ценит ее и заказывает соответствующие произве­дения искусства (тогда как барокко будет течением более народным и эмоциональным). Она борется со строгими правилами Возрожде­ния, но отвергает непринужденный динамизм барочных образов; она выглядит поверхностной, но поверхностность эта достигается изуче­нием анатомии, а по глубине отношения к античности превосходит Возрождение; в общем, это одновременно и преодоление Возрожде­ния, и его углубление. Долгое время маньеристов пытались втиснуть в короткий промежуток между Возрождением и барокко; теперь, однако, признается, что на протяжении большей части эпохи Воз­рождения — со смерти Рафаэля в 1520 г., если не раньше — уже суще­ствовал маньеризм. Более века спустя чувства этой эпохи возродит госпожа де Лафайет в истории принцессы Киевской.

Душевные муки. Госпожа де Лафайет Принцесса Клевская, I — IV, 1678

Никогда еще роскошь королевского двора и утонченность светских нравов не достигали во Франции такого расцвета, как в последние годы царствования Генриха Второго. Сам король был галантен, хорош собой и склонен к любовным утехам. Хотя его страсть к Диане де Пуатье, герцогине де Валантинуа, продолжалась уже более двадцати лет, она не утратила от этого своей пылкости, и доказательства, которыми он ее подтверждал, не стали менее блистательны. Будучи необычайно искусен во всех телес­ных упражнениях, король сделал их одним из главных своих занятий. Каждый день ездили на охоту, играли в мяч, продевали на скаку пики в кольцо, устраивали балет­ные представления и прочие забавы. Цве­та и вензеля мадам де Валантинуа можно было увидеть повсюду, как и ее самоё, блистающую в нарядах, которые пришлись бы под стать мадмуазель Ламарк, ее внучке, что была в ту пору на выданье. Ее появление становилось возможным благодаря присутствию королевы. Королева была красавицей, хотя уже и не пер­вой молодости. Она любила великолепие, роскошь и удовольствия. Король женился на ней в ту пору, когда еще назывался герцогом Орлеанским. [...] На следующий день после своего приезда мадмуазель де Шартр отправилась к одному итальянцу, поставлявшему драгоцен­ности всем придворным, чтобы выбрать себе некоторые украшения. В то время как мадмуазель де Шартр была у ювелира, к нему приехал принц Клевский. Он был настолько поражен ее красотой, что не мог скрыть своего восторга, и мад­муазель де Шартр невольно покраснела, заметив, в какое восхищение она его привела. Однако же она овладела собой, не выказав принцу иных знаков внимания, кроме тех, которые подсказали ей учтивость по отношению к такому знатному с виду человеку. Принц Клевский смотрел на нее с восхищением и не мог понять, кто же эта красавица, совершенно ему неизвестная. Ее манеры и ее свита говорили о том, что она несомненно знатного pода Судя по ее молодости, он решил, что она не замужем; однако, не видя с нею матери и слыша, как итальянец, который виде.' ее впервые, называет ее «мадам», он не знал уже, что подумать, и только смотреть на нее с изумлением. Принц заметил, что его взгляд смущает ее, — а это бывает не часто: ведь юным дамам доставляет удовольствие видеть впечатление, производимое их красотой. Ему даже показалось что из-за него она ускорила свой уход: в самом деле, она довольно быстро удалилась. Потеряв ее из виду, принц Клевский стал тешить себя надеждой, что ему удастся выяснить, кто она такая. Каково же было его удивление, когда он убедился, что никто не знает о ней. Он был так взволнован красотой незнакомки и скромностью, заметной в каждом ее движении, что, можно сказать, сразу почувствовал к ней пылкую любовь и глубокое уважение. В тот же вечер он отправился к ее высочеству сестре короля. [...] Дворянин, обладавший всеми способностями, необходимыми для такого поруче­ния, выполнил его со всей возможной точностью. Последовав за герцогом Немурским до одной деревни, расположенной в полумиле от Коломье, где остано­вился герцог, дворянин без труда догадался, что герцог намеревается дождаться здесь ночи. Сам он, сочтя неразумным ос­танавливаться в деревне, миновал ее и углубился в лес в том месте, где, по его мне­нию, должен был пройти герцог Немурский. Он в точности предугадал все, что должно было произойти. Едва спустилась ночь, он услышал шаги, и, как ни темно было вокруг, он без труда узнал герцога Немурского. Он видел, как тот обошел вокруг сада, по-видимому затем, чтобы прислушаться, нет ли там кого-нибудь, и чтобы выбрать место, где легче пробраться к павильону. Ограда была очень высока, за ней находилась еще другая, преграждавшая путь непрошеным гостям, так что проникнуть в парк было довольно трудно. Однако герцогу Немурскому это в конце концов удалось. Оказавшись в саду, он без труда мог определить, где находилась принцесса Клевская. Окна одной из комнат павильона были ярко освещены и рас­крыты настежь. Герцог проскользнул вдоль ограды и приблизился к этим окнам, робея и испытывая крайнее волнение, которое нетрудно себе представить. Он встал за одной из застекленных дверей, ведущих в сад, которые служили одновременно и окнами, чтобы увидеть, чем занимается принцесса. Он увидел, что она совершенно одна; красота ее в этот момент показалась ему такой изумитель­ной, что он едва сдержал охвативший его восторг. Было жарко, и на голове и на шее у принцессы не было никаких украшений — ничего, кроме одних лишь ее небрежно подобранных волос. Она сидела на кровати, а перед нею находился столик, на котором стояло несколько корзинок с лентами. Она выбрала из них несколько штук, и герцог заметил, что они были тех же цветов, которые были на нем в день турнира. Затем он увидел, как она стала завязывать из этих лент банты на редчайшей индийской трости. Трость эта принадлежала раньше ему, а потом он подарил ее своей сестре, у которой принцесса Клевская взяла ее, сделав вид, будто не знает, что тростью этой когда-то пользовался герцог Немурский. Когда принцесса закончила свою работу, лицо ее, отражавшее чувства, которые она переживала в душе, озарилось нежностью и мягкостью; затем она взяла свечу и подошла к большому столу, что стоял напротив картины, запечатлевшей осаду Меца, — той самой картины, где был изображен и герцог Немурский. Опустившись в кресло, она стала рассматривать этот портрет с таким вниманием и такой мечтательностью, какие может вызвать только одна любовь. Невозможно описать, что чувствовал в это мгновение герцог Немурский. Он видел свою возлюбленную среди ночи, в преле­стнейшем уголке земли, видел, как она, не подозревая о его присутствии, всецело за­нята вещами, которые были когда-то связаны с ним и с ее любовью, которую она от него скрывала, — ни один влюбленный на свете не испытывал и не мог себе во­образить такого блаженства. Герцог был настолько взволнован, что мог лишь молча смотреть на принцессу, забыв о том, сколь драгоценно было для него каждое мгновение. Немного опомнившись, он подумал, что ему не следует пытаться заговорить с нею до тех пор, пока она не выйдет в сад: тогда, как он полагал, это можно будет сделать с большей безопасностью, так как фрейлины ее будут находиться далеко от нее. Однако, видя, что она продолжает оставаться в комнате, он решил войти. Каких только сомнений он не испытал, прежде чем совершить этот шаг! Как он страшился вызвать ее неудовольствие! Как он боялся изменить выражение этого лица, где было написано столько нежности, и увидеть его исполненным суровости и гнева! [...] Принцесса повернула голову, и то ли мысли ее были настолько заняты герцогом, то ли находился он в таком месте, куда падало достаточно света, чтобы она могла его различить, — только ей показалось, что она узнала его. Не колеблясь ни минуты и не оборачиваясь больше в его сторону, она направилась туда, где ожидали ее фрейлины. Она вошла к ним в таком возбуждении, что для того, чтобы скрыть его, ей пришлось сказать, будто ей стало дурно. Она сказала это еще и затем, чтобы, заняв на время всех своих фрейлин, дать герцогу Немурскому возможность скрыться. Поразмыслив некоторое время над этим происшествием, она подумала, что ошиблась и что герцог лишь привиделся ей. Она знала, что он находится в Шамборе, и столь дерзкая выходка с его стороны казалась ей совершенно невозможной. Несколько раз ей хотелось вернуться в ту комнату и выйти в сад, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Быть может, она столько же желала, сколько боялась встретить там герцога Немурского. Но в конце концов благоразумие и осторожность взяли верх над всеми остальными чувствами, и она решила, что лучше ей продолжать теряться в догадках, чем подвергать себя риску, желая рассеять свои сомнения. Но ей понадобилось немало времени, чтобы решиться покинуть место, от которого герцог, как она думала, находился, быть может, так близко; уже почти наступило утро, когда она возвратилась в замок. [...] Никогда еще страсть герцога не была столь нежной и пылкой, как теперь. Он удалился под ивы и стал прогуливаться вдоль ручейка, струившегося позади дома, в котором он нашел себе пристанище. Отойдя как можно дальше, чтобы никто не мог видеть его и слышать, он предался своим любовным мечтам, и сердце его было до такой степени переполнено, что на глазах у него выступили слезы. Но это были не те слезы, которые порождаются только печалью, — в них была примесь восторга и неожиданности, известных только любви.

Дата добавления: 2015-08-17