Сверхчувственная Красота

Осужденная Платоном концепция Красоты как подражания природе была возрождена флорентийскими неоплатониками, последователя­ми Марсилио Фичино. В рамках тяготеющего к мистицизму видения Целого, организованного в гармоничные и соразмерные сферы, этот философ задается тройной целью: распространить античную мудрость и придать ей актуальное звучание; скоординировать различные, на первый взгляд противоречивые, ее аспекты в рамках стройной и по­нятной символической системы; показать, что эта система гармонично сочетается с христианским символизмом. Красота, таким образом, приобретает высокосимволическую ценность, которая идет вразрез с концепцией Красоты как пропорциональности и гармонии. Истинную природу Красоты составляет не Красота частей, но та сверхчувственная Красота, что находит отражение в Красоте чувственной (хотя и остается выше нее). Божественная Красота рассеяна не только в человеке, но и в природе.

Отсюда магический характер, который природная Красота приобретает и у таких философов, как Пико делла Мирандола и Джордано Бруно, и в феррарской живописи. Не случайно у этих авторов герметическая алхимия, а также физиогномика более или менее открыто фигурируют как ключ к постижению природы в рамках более общего соответствия макрокосма и микрокосма.

Отсюда берет начало множество трактатов о любви, где Красота представляется сущностью столь же значительной и автономной, как добро и мудрость.

Эти тексты получают распространение в мастерских художников, которые благодаря росту числа заказчиков постепенно освобожда­ются от обременительных уз корпоративных правил и, в частности, от предписания не подражать природе. К его нарушению теперь отно­сятся терпимо. В литературных кругах эти трактаты распространяются в основном благодаря Пьетро Бембо и Бальдассаре Кастильоне, что приводит к относительно свободному использованию классической символики. В основе этой свободы лежат типичное для Марсилио Фичино стремление применить к античной мифологии каноны библейского толкования, а также относительная независимость от авторитета античных авторов (по мнению Пико, подражать следует их стилю в целом, а не конкретным формам). Здесь коренится необычайная сложность символики культуры того времени, которая может находить конкретное выражение в чувственных образах — например, в фантастическом Сне Полифила или в Венерах Тициана и Джорджоне, столь характерных для венецианской иконографии.

Сверхчувственная Красота. Плотин (III в.) Эннеады, V, 8

Когда, например, мы усматриваем чью-нибудь мудрость и удивляемся ей, то мы на лицо человека, на наружность, на форму тела даже не обращаем внима­ния, так как нас привлекает всецело одна внутренняя красота. А если подобного рода зрелище для тебя не интересно, если, присутствуя на нем, ты не замечаешь и не признаешь его красоты, если внутри самого себя не чувствуешь отзвука ей, то это значит, что для тебя осталась непонят­на и недоступна внутренняя, умная кра­сота, потому что ты воспринимал ее тем, что нечисто и непрекрасно. Не для таких, конечно, и не для всех предназначаются эти наши размышления. Но кто в самом себе чувствует красоту, тот непременно должен прийти к мысли о той красоте, о которой у нас идет речь.

Сияние высшего блага. Марсилио Фичино. Платоническое богословие, XIV, I, 1482

Сияние высшего блага отражается в от­дельных вещах, и там, где его блеск ярче всего, оно пробуждает любопытство у вся­кого, кто видит эту вещь, притягивает со­зерцающего ее, увлекает и целиком погло­щает приближающегося к ней, заставляя почитать подобное сияние превыше всего, словно это само божество; в конце концов человек уже не желает ничего иного, кро­ме как, преодолев свою изначальную при­роду, самому превратиться в сияние. Сказанное очевидным образом вытекает из того, что человек никогда не бывает доволен видом любимого существа или прикосновением к нему и [оттого] нередко восклицает: «В этом человеке есть нечто, что обжигает меня, я же не в силах разо­браться в своих собственных желаниях!» Из этого ясно следует, что душа воспламе­няется божественным огнем, который, как в зеркале, отражается в прекрасном чело­веке: словно попавшись на крючок, она возносится в высшие райские сферы. Однако Бог был бы, так сказать, жестоким тираном, если бы побуждал нас стремить­ся к вещам заведомо для нас недостижи­мым. Посему правильнее будет утверж­дать, что Он побуждает нас искать Его в тот самый момент, когда Своими искрами воспламеняет в человеке желание*.

След твоего божественного образа. Франческо Колонна Сон Полифила, XII, 1499 [...]

Твой божественный образ запечатлелся в этом благороднейшем создании; так что если бы Зевс мог созерцать лишь ее одну, наиславнейшую среди всех агригентских девушек и всего подлунного мира, то непременно избрал бы ее образцом наивысшего и наиполнейшего совершенства. Теперь же, как подступила ко мне в бодрой радости и ликовании сия блистательная, неземная нимфа, как предстали очам моим редчайшие прелести, издали мною увиденные и еще в большей мере вблизи созерцанию открывшиеся, так был я изумлением охвачен и сражен. И едва пленительный вид и сладостное присутствие через очи скользнуло в самую глубь естества моего, как все нутро мое разбе­редила неусыпная память, и в смятение привела мне сердце, явив и показав ему ту, что превратила его в немолчную куз­ню, в колчан, набитый острыми стрелами, в уютное и бережное хранилище ее сладостного образа, и оно узнало в ней ту, чья жаркая, ранняя, безудержная страсть год за годом сжигала мою нежную юность. И в тот же миг вместо сердца ощутил я беспрестанное и гулкое, словно бара­банная дробь, биение в раненой груди.

И случилось так, что в ее восхитительном, наипрелестнейшем облике, в золотых косах и вьющихся над челом своенравных локонах, я узрел ту самую златокудрую Полию, что я любил бесконечно, отчего вся жизнь моя оказалась погружена в пламенеющий огнь; однако непривычное великолепие наряда нимфы и неведомое место повергли меня в недоумение, робость и нерешительность. Каковая нимфа белоснежной левой рукой несла, при­жимая к прелестной груди, зажженный и сияющий факел, слегка возвышавшийся над златокудрой головой, сжимая самую тонкую часть его рукояти и грациозно простирая вперед свободную руку, и со снежной белизной этой руки не могло сравниться даже костяное плечо Пелопа, а под кожей проглядывали нежные про­жилки, словно линии, проведенные тон­ким пером на чистейшем папирусе. И вот, изящной правой рукой учтиво взяв меня за локоть, обратив ко мне восхититель­ное чело свое, смеющиеся уста, благо­ухающие корицей, и в ямочках ланиты, сладчайшим голосом вкрадчиво и мило рекла: «О Полифил, иди ко мне смелее, не стесняйся».

Венеры

Именно в образе Венеры сконцентрирована символика неоплатонизма истоки этого образа следует искать в переосмысленной неоплатоником Марсилио Фичино классической мифологии: вспомним «близнечных Венер» из комментария Фичино на Пир Платона, олицетворяющих два рода любви, каждый из которых «благороден и достоин похвалы» К близнечным Венерам явно восходит идея картины Тициана Любови небесная и любовь земная — символический образ Венеры небесно/ и Венеры мирской, двух ликов одного идеала Красоты (промежу­точное положение между которыми у Пико займет вторая небесная Венера). Боттичелли же, по духу более близкий Савонароле (для кото­рого Красота не вытекает из пропорциональности частей, но сияет все ярче и ярче по мере приближения к божественной Красоте), помещает в центре двойной аллегории — Весны и Рождения Венеры — Venus Genitrix — Венеру Родительницу.

Дата добавления: 2015-08-17