21 страница. Остановившись у своротки, он секунду подумал, неприметным движением поправив

Остановившись у своротки, он секунду подумал, неприметным движением поправив пистолет за поясом, после чего прошел чуть дальше. Увидев стоявший на углу улицы продуктовый павильон, решил купить немного продуктов и сладостей и уже после, не с пустыми руками идти к Серафиме Николаевне, дополнив упоительную радость своей удачи, счастливыми и умиленными глазами женщины. О да, увидеть эту несчастную женщину счастливой – вот венец его торжества! Вот завершительный, подчеркивающий штрих его воодушевленной неоскудевающей благовосторженности, кипящей вулканической магмой в его груди. Вот радость, которой нет названия! Счастье, беспечно греющееся на солнце, изнемогающее от тесноты этого мира! - И все это хочет быть сказанным в исповеди перед жизнью. Хочет стать преданием в будущее, пересказанным временем. Хочет стать самоискуплением и оправданием себя самого, быть может, наконец-то найденного, отысканного, вернувшегося из-за пределов неотрывно следящего за ним прошлого, искренне непроговорившегося, смолчавшего многозначительным, восхищенным бессловием. И вот, он произошел заново; явился изначально; возник из несбывшегося, несостоявшегося, даром растраченного…. Взошел, чтобы взглянуть на себя, увидеть и возрадоваться! И возликовать! И восторжествовать! И пророниться дождевыми каплями на все окружающее! На других! Для других, окропив их своим неусмиримым, внегравитационным благоизлиянием!

О, как счастлив он! Как влюблен в жизнь - в это чудесное сегодня. В это неповторимое сейчас и в несотворенную завтрашнюю неизвестность. В эти смакующие минуты времени, наполненные воображением предстоящей встречи!

И что за день! Ах, что за день! И сколько всего упало в него. И сколько всего он еще найдет в этом многокрасочном, необычайно многосюжетном пантеоне, ограненном пылающим ореолом.

Снова и снова он переступал, перешагивал через настоящее, чтобы еще раз с чувством пережить отчеканившиеся в его памяти события минувшего утра, утопавшего в казавшемся зловещем ненастье, нежданно обронившем ему несказанную удачу, в образе человеческого великодушия.

Но конечно, весь этот блистающий экстаз возбужденной радости заполнявшей его, не был порывом слепой сентиментальности, к которой он всегда относился с некоторой брезгливой чуждостью, а скорее усталостью. Переутомлением. Истощением после долгой череды горьких дум, лишений, голода, неудач…. Кому как не ему было знать, все непостоянство и изменчивость судьбы – то радушной и благовествующей, то злорадствующей и насмехающейся…. Но между всем этим глупо отказываться, не принимать, отворачиваться от этого, так редко снисходящего благодарения. Этого пронизывающего, ни с чем не соизмеримого счастья тешущего сердце и душу. Глупо не замечать, жмуриться и не дышать, опасливо ожидая какого-либо подвоха или обмана от этих вырастающих, встающих пред нами мгновений неподражаемого восторжения, радости, воодушевления! Ведь счастье идет к тем, кто не озирается пугливо по сторонам, а бесстрашно и мужественно принимает его в своем сердце. Ну и что, что оно скоротечно! Ну и что, что мгновение! Из них выложена дорога жизни. А ступать же по кромке, сторонясь, обходя и перепрыгивая – удел трусости и малодушия. Ведь несчастливы зачастую те, кто осторожничает быть счастливым.

Но Николай умеет радоваться! Умеет и грустить. Умеет терпеть и переносить трудности; сносить беды и лишения…. И всему он знает цену. А эта радость, так непростительно долго блуждающая, как это солнце за тучами – его заслуженная радость! Выжданная! Искомая! Желанная радость, шествующая наравне с его жизнью и бросающая на него свой предрассветный отблик, обещающий знойное солнце вот-вот взойдущее над далекой, манящей горизонталью сшедшегося с землей неба. И это светают – его мечты! Это алеют его реющие стаей надежды…. И как же он может не вознестись к ним, не потянуться за ними, не дотронуться до них?

Все перемешалось в сознании Николая: Никитка, Илья, Серафима Николаевна с девочкой и дождь, и вырвавшееся солнце, и этот осмелевший город с равнодушными прохожими, и бросавшимися под ноги лужами, и пачками денежных купюр в пакете, укрытых сверху газетой, и недовольный его внешним видом шофер, и…. - Да о чем же было думать сейчас? О чем? Все трудности жизни склонились пред ним в глубоком реверансе! Вся жизнь расстлалась у него под ногами пышными цветочными коврами! И нет большего для него счастья, чем это окутывающее забвение от всех невзгод, треволнений и горечи. Но так он не прихотлив! Так не требователен! Так непретенциозен! Ему нужен – всего-то – только день счастья! Один день! Этот день!

ГЛАВА

Накупив два пакета разной снеди, Николай вернулся к своротке между домами и, войдя во двор, направился к подъезду, который он хорошо запомнил. Открыв подвальную дверь, он спустился, сразу же ощутив кисло-сладкую мешанину неприятных запахов, которыми были пропитаны молчаливые, стеснительные сумерки, не позволявшие разглядеть даже то, что находилось под ногами.

Николай остановился, ожидая, когда глаза смогут привыкнуть к темноте, удивляясь про себя тому, что не видит огонька свечи, по которому он ориентировался в прошлый раз. Но может быть ей не на что купить их и им приходится сидеть в темноте? Но это как-то странно. Как же тогда она ходит за девочкой? Как кормит, пеленает…, ведь не на ощупь же.

Он прислушался, надеясь уловить какие-нибудь звуки. Но тишина не выдавала никаких признаков чьего-либо присутствия, что еще больше изумляло Николая. «Неужели их здесь нет?» - с досадой подумал он про себя и хотел позвать, но решил сам пройти к тому месту, где в прошлый раз находилась девочка. Потому что могло быть, что Серафима Николаевна куда-нибудь отлучилась ненадолго, пока девочка спит. А если он крикнет, то вдруг разбудит? И если это, в самом деле так, то он посидит и подождет.

Осторожно ступая, стараясь не шелестеть пакетами, он ощупью направился в дальний угол подвала, зорко вглядываясь в темноту. И все-таки ему было не понятно, почему женщина оставила ребенка в темноте одного? И как же ей самой потом пробираться в потемках?

Многие еще вопросы стали возникать в голове у Николая, наталкивая его на однозначную мысль, что Серафимы Николаевны здесь и в самом деле нет и она, по-видимому, по каким-то причинам перебралась в другое место. Но ведь прошли всего сутки, как он ушел отсюда! Неужели что-то могло произойти за это время? Странно. Очень странно, но так не хотелось думать о плохом.

Не дойдя еще и до середины, он увидел буквально перед собою какой-то неподвижный силуэт, как если бы кто-то сидел на корточках. Но, понятно, Николаю и в голову не могло прийти, что это мог быть человек и он хотел уже обойти этот возникший из мрака предмет, когда ему вдруг показалось, что силуэт пошевелился, отчего у него, даже холодок пробежал по спине, а сердце казалось, на секунду замерло от неожиданности. Он остановился и взглянул в ту сторону, убеждая себя, что ему это показалось. Но увидев устремленные на себя глаза, светящиеся тусклым зеленым светом, явственно обозначавшемся во тьме, он вздрогнул и в испуге отшатнулся с чувством какого-то мистического страха и ужаса. Справившись с обуявшим его потрясением от увиденного, Николай шагнул к этой загадочной, напугавшей его фигуре которая, по-видимому, утратив к нему интерес, отвернулась. Подойдя ближе, Николай хотел задать вопрос, но слова его, тут же застряли в горле и он, сдавлено, вместе с комком подступившей горечи сглотнул их, ощутив небеспричинную тревогу. Перед ним на голом щебнистом полу сидела, сильно ссутулившись, Серафима Николаевна и пустым отрешенным взглядом бесцельно смотрела перед собой, в неподвижную беспредметную темноту подвала.

Какие-то мрачные, неясные предчувствия всколыхнули сердце Николая. Но он тут же прогнал их. Не было им места среди светлых, благостных чувств облагодетельствованных сегодняшним днем. И сейчас он убедится в том, что ничего страшного не произошло, а это необычное обстоятельство всего лишь прихоть старой, одинокой женщины.

Ах, если бы только все это было именно так!

- Здравствуй, Коля! - услышал Николай тихий, печальный голос Серафимы Николаевны,- Я знала, что Вы придете.

Стараясь не выдать охватившего его волнения, он присел рядом на корточки, положив пакеты сбоку от себя.

- Здравствуйте! – кашлянув, поприветствовал он женщину, - Почему Вы здесь сидите? И почему без света? – спросил он.

- А на кой он мне? Мне так лучше, Коленька. Но Вы не пугайтесь. Все хорошо. А темнота эта – она добрая, чуткая, отзывчивая…. Она умеет хранить то, что вверяют ей. Вы уж простите, что опять так вышло. Я не хотела напугать Вас.

- У вас, в самом деле, все хорошо? – недоверчиво переспросил Николай, вглядываясь в неясные очертания ее лица.

- Да, милый, хорошо. Я слушала дождь. Он совсем такой же, как много лет назад, когда я была еще маленькой пугливой девочкой. Я тогда очень боялась, когда небо начинало сверкать страшными зигзагами молний, разрывающих тучи и гром сотрясал землю, а дождь свирепо барабанил в задернутые шторами окна и по глиняной черепице нашей ветхой избы. Я забиралась на полати и, укрывшись одеялом, с жутким замиранием сердца ожидала чего-то неминуемо страшного, что вот-вот казалось, должно было случиться.

Женщина грустно усмехнулась.

- Я уже стара теперь, а дождь – он все тот же ретивый, неусмиримый, гордый…. Он всегда приносит с собой музыку моей молодости, а с ней и воспоминания.

Женщина умолкла, но тут, же продолжила с горькой иронией.

- Думаете, совсем свихнулась старуха?

- Нет, что Вы…. Ведь я тоже люблю дождь. Для кого-то он слезы воспоминаний, для других – тоска по несбывшемуся, по далекому и неведомому…. А для иных – омовение души, жаждущей чистоты и свежести…

- А для кого-то траурный марш, - продолжила женщина.

Николай смутился мрачным мыслям Серафимы Николаевны.

- Вы не обращайте внимания, Коленька. Вот, зажгите свечу, она где-то рядом.

Женщина протянула ему спичечный коробок.

Николай взял и, чиркнув спичкой, сразу же увидел рядом с женщиной маленький огарок свечи, который он тут же зажег.

Слабый оранжевый свет, очертивший крохотный островок щебнистого, перемешанного с песком пола, оттеснил плотные, густые сумерки, ревностно оберегавшие одинокую, устремленную в быль печаль женщины от вида которой, непроизвольно сжималось сердце. И ему, во чтобы-то ни стало, хотелось утешить эту женщину, развеселить, отдать ей частичку той радости, которой щедро наполнено его сердце. Ведь для этого он и пришел сюда. И он не сомневался, что сможет зажечь в этих глазах, отражающих пламя волнующейся свечи другой, живой огонек радости, надежды и облегчения. И вся горечь ее отодвинется, как и эта расступившаяся перед светом стена, злобно безмолвствующего мрака.

Он произнес:

- Между прочим, дождь уже давно кончился.

- Правда? – как-то безучастно удивилась женщина, - А я и не заметила, - продолжая смотреть куда-то в пустоту, ответила она.

- А где же девочка? – поинтересовался Николай, - Спит?

- Да, милый, спит она, - тяжело выдохнула Серафима Николаевна, и по ее, наполовину скрытом тенью лице, покатились горькие слезинки, о чем-то пытавшиеся сказать, что-то изречь, что-то крикнуть, открыть какую-то страшную, жуткую тайну, которую они несли с собою из сердца, из души этой неутешной женщины.

Но не услышал Николай этого взывающего, вопрошающего молчания. Не уловил этого скорбного, вопиющего беззвучия. Не понял этих пролившихся слез, немо и укоризненно сверкающих безнадежным отчаянием. Не отгадал этого отрешенного, обезжизненного взгляда, блуждающего в распростертой пустоте, словно отыскивая кого-то. Но в этих слезах, в этом взгляде, в этом тоскливом голосе (думалось Николаю) было повинно ненастье, проговорившееся дождем воспоминаний. В этом были виноваты и нелегкая жизнь, и тревога о ребенке, и бесконечная нужда, и лишения, и любовь к сыну…. Да разве же не о чем ей всплакнуть? Но теперь то…. Ах, не знает она, что он принес ей избавление. Не знает, что он пришел сюда для того, чтобы отделить свет от тьмы и подарить ей облегчение и радость. Не знает еще она…, не знает, что настал конец ее мучениям! И сейчас, он скажет ей об этом, иссушив ее слезы. Эта святая мученица не должна больше плакать, потому что не о чем будет ей горевать и печалиться…

Придвинувшись ближе к свету, он, сдерживая свою рвущуюся наружу радость, возбужденно произнес:

- Серафима Николаевна!

- Да, милый! – тепло отозвалась она.

- Серафима Николаевна…, я достал деньги! Вот! Посмотрите! Много денег!

Он схватил пакет и высыпал на пол перед ногами женщины кучу перетянутых пачек крупными купюрами.

- Вот Серафима Николаевна! Вот сколько! – экзальтированно глядя на женщину, повторял он, указывая на ворох банкнот. – Этого хватит! Здесь больше миллиона рублей! А еще… - он дотянулся до других пакетов с продуктами и поставил их перед собой, - А еще я купил для Вас и для девочки гостинцы. Вот, посмотрите…

Он с азартом стал вынимать содержимое пакетов, увлеченно комментируя:

- Печенье…, это вот конфеты…, это рулеты: малиновый, смородиновый…, шоколад с начинкой…

Женщина, молча наблюдавшая за порывистыми движениями Николая, лучащегося от восторга и воодушевления, вдруг горько заплакала. Болезненная маска горечи и скорби исказила ее и без того опечаленное лицо. Остановив Николая за руку, продолжавшего выкладывать на пол продукты, она с невыразимым отчаянием в голосе произнесла:

- Не надо, Коленька. Не надо миленький…. Ты очень добрый и отзывчивый…, но… не надо. Уже не надо.

Ничего не понимающим взглядом Николай уставился на рыдающую женщину.

- То есть как не надо?.. Серафима Николаевна, что с Вами? Что случилось? Вы не думайте, мне это ровно ничего не стоило…

- Нет, нет…, Вы не поняли.

- Серафима Николаевна, я пришел за Вами. Вы не будет здесь больше жить, а девочке сделаем операцию…

Женщина закрыла лицо руками и тихим дрожащим голосом вымолвила, словно боясь услышать собственный слова, которые бы напомнили ей о том, во что она не хотела верить.

- Девочки – нет…

- Как это нет? – воскликнул Николай, - Что это значит? Я что-то не пойму. Вы же сказали, что она спит! – недоумевающее возразил он.

- Да, спит! – с трудом, надрываясь плачем, выговорила она, - Уснула она… и не проснулась. Дыхание у нее во сне остановилось…. Утром только поняла я, что она мертва…. Хотела покормить ее. Взяла на руки, а она… не шевелится. Молчит. Холодненькая вся. Ох…, сердце у меня упало…, а верить не хочу. Думала, согрею ее и оживет она…. О-о-ой, окаянная, - душераздирающим плачем протянула она, покачиваясь из стороны в сторону, - Не доглядела…, не почувствовала…, уснула я ночью-то… и сердечко смолчало… Тошно мне, Коленька. Очень тошно. Сил нет моих, примириться с ее смертью…

Женщина замолчала не в силах продолжать от захлебывающихся рыданий, сотрясающих ее старушечье тело.

Пораженный услышанным Николай, тупо и бессмысленно глядя на груду денег и разложенных продуктов, сдавленно спросил:

- И где же она теперь?

- Здесь, - тихо, словно боясь, что ее могут услышать, ответила женщина, - Здесь она. Я сама похоронила ее. Вот… - она указала рукой, с зажатым в ней мохнатым медвежонком (игрушкой девочки) на едва различимый бугорок перед собой на который Николай сначала не обратил никакого внимания.

- Вы похоронили ее здесь? – удивился он.

- Да. Здесь она будет рядом со мной, до тех пор, пока я не умру. Я не хотела ее хоронить среди прочих. Тут ей будет покойнее, - страдающе проговорила она.

Николай потрясенно молчал. Женщина, сделав паузу, снова продолжила, обращаясь к нему:

- А Вам Коленька, спасибо! Я не сомневалась, что Вы поможете, чего бы Вам это ни стоило. Но теперь ничего уже нельзя сделать. Мне остается только поблагодарить Вас за Вашу отзывчивость, но…, что я могу Вам дать, кроме своей мольбы к Богу о ниспослании Вам счастья и благополучия…. А теперь, ступай сынок. Ступай. Не трать на меня время. Да пребудет с тобою Господь и Святые его, и любовь моя. Ступай, Коленька.

- Но я пришел за Вами! Я не оставлю Вас здесь!.. Я сниму Вам квартиру и положу на Ваш счет деньги… - воскликнул он.

- Ах, Коленька! Оставь милый! Не нужно беспокоиться обо мне. Я никуда отсюда не уйду. Ведь здесь похоронена моя девочка – здесь я и умру.

- Серафима Николаевна, позвольте же мне хоть чем-то помочь Вам. Я буду чувствовать себя виноватым, если уйду отсюда просто так, ничего для Вас не сделав.

Женщина улыбнулась.

- Нрав у тебя, в точь, как у моего отца. Но помощи мне не нужно. Вины твоей здесь нет. Ты сделал больше, чем тебе было по силам. Не обижайся милый, но мне хочется остаться одной. Пожалуйста…

Она взяла пакет и принялась складывать в него рассыпанные пачки банкнот.

- Серафима Николаевна, - с участливой обеспокоенностью обратился к ней Николай, - Возьмите деньги, пожалуйста, хоть сколько-нибудь, они Вам пригодятся!

- Нет, милый. Нет. Мне они ни к чему. И гостинцы оставь себе. Не серчай только на меня. Ладно?

Сложив деньги и продукты обратно в пакеты, она тяжело поднялась на ноги и, повернувшись, медленными, болезненными шагами скрылась в темноте подвала. Через минуту она снова появилась, протягивая Николаю его часы, которые он отдавал ей.

- Возьми их сынок. Ведь они твои. А теперь пойдем, я доведу тебя.

Она взяла банку с почти догоревшей свечой и пошла к выходу, освещая ему дорогу.

Когда женщина отвернулась, Николай тем временем переложил несколько пачек купюр в один из пакетов с продуктами и незаметно оставил его, положив так, чтобы она увидела его, когда будет возвращаться обратно.

ГЛАВА

Он долго шел куда-то по до сих пор непросохшим тротуарам, грустно размышляя о чем-то. Прохожие уступчиво сторонились его, с праздным любопытством оглядывая хмурого, в мокрой одежде великана с запачканными подвальной грязью джинсами и туфлями. Но Николай не замечал этих взглядов. Не замечал и луж, по которым он бездумно шлепал к вящей забаве тех, кто старательно их обходил, боясь замочить ноги. Не приходило ему в голову и то, что он в розыске и легко может быть кем-то узнан…. В его сознании теснились и жались другие мысли, совсем не похожие на те, что радовали его еще час назад - и уж совсем не похожи на то, что отражает в уме будничная, житейская действительность.

Смерть девочки и скорбное несчастье женщины, тронули его до глубины души. И он не мог так запросто прогнать эти скоблящие и царапающие грудь чувства горечи и тоски, рождающие в его голове бесконечную вереницу безотрадных дум и размышлений. А ведь вроде бы и не случилось ничего такого, что касалось бы непосредственно его или Никитки. Но так он привык все воспринимать близко к сердцу. И он знал, что избавиться от этих безрадостных чувств и мыслей, он не сможет. Их надо пережить - тогда они сами рассеются, и от них останется лишь тень воспоминаний.

Так шел Николай, не видя лиц прохожих, сворачивая с одной улицы на другую, глядя только себе под ноги и то и дело, поправляя съезжающие на нос очки. Он шел без цели и без намерения - просто так. Потому что так хотелось. И потому что так легче было снести свою мрачную задумчивость, разразившуюся, как всегда, потоками безостановочных мыслей о чем-то абстрактном и далеко не принадлежащим реальности.

Но так изнуряют эти свербящие размышления ни о чем, и еще о чем-то таком, чего он всегда предпочитал сторониться или не замечать.

Ох, как он устал! Устал искать вечные компромиссы с судьбой, с жизнью, с собой…. Постоянно отыскивать себя среди обломков недостроенных надежд. Разгребать груды сваленных в кучу фрагментов, эпизодов, кадров, набросков, чертежей, выискивая что-то утешительное, самооправдывающее, исцеляющее, разуверяющее и поддерживающее…. Что-то такое огнеупорное, несгораемое, неподдающееся никакому внешнему воздействию.

Да, ему нужен аргумент. Один единственный монолитный аргумент на все случаи жизни, который бы он мог предъявить в споре с окружающим миром всякий раз, когда ему задаются такие сложные, труднопереживаемые, несносимые ситуации…. Но тогда для этого ему нужно перестать чувствовать и мыслить… - а значит и жить.

Нет, тут, как ни думай, не найти этой избавляющей, всеразрешающей и всепримиряющей панацеи. Ее нет! Нет ее ни на небе, ни под землей, а только в небытии. Только в потустороннем, в загробном, в ином измерении пространства. Здесь же, среди людей, разве существует аргумент против того, чтобы не чувствовать сострадания к несчастной, убитой горем женщине? Разве есть убедительный довод против того, чтобы не соболезновать, не сочувствовать произошедшей трагедии и не оставаться равнодушным к смерти маленькой, грудной девочки, не получившей своего билета в жизнь? Разве есть оправдание бесчеловечности, жестокости, бессердечию?.. – Нет! Конечно, нет! Даже если переписать заново всю историю восприятия видимого, земного мира. Переиначить и переназначить все чувства и ощущения. Переставить и заменить ценности. Выстроить новый миропорядок с новым ракурсом жизневидения и перепостулировать наново всю мораль, зачеркнуть все нравы и традиции, идеи и религии, свергнуть всех кумиров и идолов и, вообще, перевернуть вверх тормашками весь мир – то и тогда, человек не сможет не любить, не сострадать, не благотворить, не грустить и не печалиться…, потому что иначе он не существует. Иначе его просто нет. Он мертв. Не сотворен. Даже еще не выдуман! Соглашаясь же на жизнь, ты взваливаешь на себя тяжелую ношу неупразднимых условностей, необходимости и неизбежности.

Ты, конечно, можешь принимать или не принимать эти условия жизни, но ты не можешь сделать так, чтобы их не было совсем, как ты не можешь не дышать, не есть, не пить, не спать…. Ты зол или добр, но равно испытываешь одни и те же чувства и ощущения, как если тебе говорят смешное – ты смеешься; если ты ударился - то тебе больно; если тебе что-то удалось – то ты радуешься; чего-то достиг - торжествуешь; красотой – восхищаешься; счастьем - упиваешься; влюблен – восторгаешься.… А вкус? А цвет? А запахи? Видимость? Имена? Названия? – Разве не все едино для всех?

Все заготовлено, проименовано, пронумеровано и застроено заранее! Все задано изначально, как некая математическая задача - и только ответы предоставлено искать нам самим, никому неведомыми алгоритмами.

Мы заложены на определенностях, на конкретностях, однозначностях, на словах, цифрах и образах. Состав наш однороден, безызменчив и бесконечно однообразен, замешанный на привычных всем нам качествах: зрения, слуха, обоняния, осязания…. Мы неизбежны для самих себя. Неминуемы и неотвратимы для этого мира. Мы предрешены временем и закономерностью, учрежденной таинственным «случаем». Предсказаны загодя все своим бытием и изначально отданы в распоряжение самоуправного мира, преподающего нам одинаковость его восприятия. Мы заведены и запущены временем в замкнутое отрезочное пространство жизни и смерти, чередующих бессмысленную смену поколений.

Итак, мы не свободны от этой предстающей нам законченности и безвыборности и не можем быть чем-то иным, чем посчитанным, измеренным, наименованным и расчлененным таблично на атомы и молекулы человеком. Конечно, мы можем думать, что хотим делать, что заблагорассудится; куда угодно и за что угодно прятаться… - но между всем этим, мы – люди, неизбавимые от всеобщей одинаковости и единообразности, от этой подогнанности к восприятию всех условностей бытия…

Впрочем, конечно, глупо муссировать эту потраченную в вехах мироздания тему и разбирать по косточкам этот истлевший скелет нашей безысходной обреченности на вечные чувства, мысли, обоняние, осязание, зрение, слух…. Но как здорово, что бытие определяет сознание этими, столь чудесными свойствами человеческими, пренебрегать которыми, значит осквернять святое величие души своей и сердца своего. Без этих жизнетворящих соков жизней наших, мы - иссохшие, источенные червями подозрений, недоверий, самокопаний, мумии.

Но если ты тонко чувствуешь все оттенки бытия, значит, ты живешь не понаслышке и не со стороны. И жизнь для тебя не микробы и не вирусы в микроскопе, а громоздкая необъятная широта вселенских пространств, пестрящих сказочными живописными тонами, наложенными на мольберт бытия Божественной кистью.

Да, чувства – это соки жизни! Пейте их, чтобы не ссохнуться от жажды. Наслаждайтесь ими, чтобы не увяли желания и страсть к жизни! И тогда у вас в запасе будет еще один мир, по другую сторону рутины, суеты, тревог и прочей тщеты. Мир светлой радости, любви и пылкого восторга!

«Это так» – элегически рассуждал Николай, - «Но сейчас не отрадные и благотворные чувства осаждали его душу ядовитыми стрелами. Чувства жалости и горечи подкапывали стены его душу ядовитыми стрелами. Чувства жалости и горечи подкапывали стены его невозмутимости над этим свершившимся фатумом, вырвавшим из жизни, (как страницу из книги), совершенно безвинное существо, над которым так по-зверски надругались. И эти-то оглашенные чувства омрачали его сознание, словно и он тоже был причастен к этой смерти. Но ведь он вовсе не противится и не протестует против этой заселившейся в нем чувствительности к многообразию изнаночных, жизненных проявлений. Не бежит и не отступает он от этой вламывающейся и изводящей его сердце игольчатыми уколами скорби грубой, жестокой действительности рядящейся в лицемерные маски благообразия. Он не станет замалчивать и подавлять в себе естественную природу человеческих качеств (жалости, сострадания, сочувствия) усыпляя их снотворным равнодушия и холодного цинизма…

А ведь он никогда не был равнодушным и циничным. Напротив, он всегда близко воспринимал к себе несчастья других, совершенно безошибочно полагая, что цинизм и жестокость – удел жалких и трусливых людишек, прячущих свое ничтожество за бездушием и бессердечием. Только сильные сердцем и могучие духом не стыдятся проявления своих чувств».

Так примерно размышлял Николай, сожалея только о том, что не успел оказать никакой действительной помощи умершему ребенку. Хотя может так даже лучше, что она умерла, не отведав горечи этого мира. Потому что кто знает, что ждало бы ее при такой жизни: без дома, без родителей и даже без документов. Угнетало его и то, что он ушел, оставив женщину одну, не меньше нуждавшуюся в помощи, в этом темном подвале, ставшем гробницей одной несостоявшейся жизни.

Но время шло. День был уже в самом зените людского оживления, а ему, Николаю, нужно еще успеть найти какую-нибудь квартиру, сдаваемую в наем. Сменить мокрую и грязную одежду и, наконец, утолить голод, дающий о себе знать сосущей пустотой в желудке и слабостью во всем теле. Да и Никитка его ждет не дождется…

«Что ж, он сделал все, что от него зависело» – попытался утешиться этой размытой мыслью Николай, убеждая себя, что если бы только была возможность сделать больше, он не задумываясь, сделал бы это. Да и разве смог бы он поступить иначе, не заслужив упрека своей судьбы? Разве смог бы он жить как-то по-другому, чем он это делает? – Нет! Он таков и не желает быть другим.

Без энтузиазма заключив эти мысли глубоким вздохом, Николай огляделся, высматривая какой-нибудь бар или кафетерий, где бы можно было хорошенько пообедать. Но вспомнив свой неприглядный внешний вид, он тут же передумал, решив перекусить домашними и аппетитно пахнущими пирожками, которые повсеместно предлагались старушками в особо проходимых местах. И в подтверждении этому он тут же увидел у спуска в подземный переход, расположившихся на деревянных ящиках женщин, торгующих кто чем. Кто газированной водой, кто закопченной курицей, хот-догами, пирожками с мясом, пирожками с рисом, с капустой…. Теряясь в выборе, Николай купил два беляша и два пирожка с картошкой у одной и той же женщины. После чего, отойдя в сторону с прохожей части, он тут же принялся с аппетитом их уплетать, поставив пакеты с деньгами и продуктами, которые он решил отвезти Никитке, рядом с собой, прислонив их к стене детского магазина у которого он остановился.

Бегло оглядывая витрины, расположенных напротив от входа в магазин киосков, Николай вспомнил о просьбе Никитки купить ему батарейки для тетриса. Затолкав остатки последнего беляша в рот, Николай взял пакеты и пошел вдоль ряда ларьков, любуясь разнокрасочным богатством различных товаров и радуясь про себя тому, что смог отвлечься от невеселых, наседавших на него дум. К тому же удовлетворив голод, он стал чувствовать себя намного лучше. И даже на душе, как будто просветлело, словно высвободившееся из-под туч небо.

Найдя то, что нужно, он подошел к окошечку, поставив пакеты на землю. Наклонившись, он раскрыл пакет с деньгами, так чтобы не было заметно его содержимого со стороны, и с удовольствием выдернул из пачки одну крупную купюру. Мелких не было. А сдачу за пирожки с пятисотрублевки он не взял, чем несказанно изумил пожилую женщину, которая тут же засомневалась в подлинности купюры.

Увидев свое заросшее лицо в отражении стекла со спутанными на голове волосами, тоже уже порядком отросшие, Николай недовольно со вздохом покачал головой, думая про себя, что как только они переедут в квартиру то первое, что он сделает – это примет ванну и сбреет ставшую довольно внушительной бороду.

Заглянув в окошко, он окликнул продавщицу, попросив дать ему упаковку пальчиковых батареек для тетриса и бутылку газированной воды.

- Подождите, секунду, - небрежно ответила хмурая, совсем молодая девушка.

- Подождал.

- Что подождал?

Дата добавления: 2015-08-02