Увы, бороться с ними отец не мог – наш капитал уже почти приблизился к нулю.

И чтобы хоть как-то выжить, пришлось перебиваться, бегать с работы на работу. За неполные четыре года отец переменил массу профессий: грузчик, шофёр, бармен, столяр, курьер, репетитор, лаборант… По-моему, это не всё, – но толку? За это время проблемы с деньгами не отпали ни разу. Вечно приходилось думать о том, как сэкономить лишнюю копейку, где приберечь рубль, в каком ларьке купить самое дешёвое мясо, за счёт чего накопить на новую пару ботинок… – в общем, жили мы на грани. Но батя всё равно старался, не отчаивался, пытался любой ценой заработать дополнительную деньгу – молодец же!

Я могу теперь придумать небольшую миниатюру на тему «я и девяностые». Так, ради прикола. Но не хочу, – и не могу. Писать о чём-то весёлом здесь просто нельзя, – ведь и не было ничего весёлого в то ужасное время.

Только не обвиняй меня, пожалуйста, Олег в излишнем пафосе. Я стараюсь писать на полном серьёзе – о реальных девяностых, о том, что действительно видел и осознавал. К сожалению, я это хорошо знаю и помню.

Просто до сих поражаюсь, что надо же так: десять лет жить в счастье, радоваться каждому моменту в жизни, гордиться гражданством великого СССР – и вдруг: окунуться в такое дерьмо. Я слыхал, в чём меня обвиняют: дескать, чересчур молчаливый, замкнутый, депрессивный, подозрительный, принципиальный, строгий, - даже злой… Это твердят все, но пусть подумают, что я не рад быть таким. Надо мной так подшутило время – это проклятое время, с которым, волею дьявола, мне довелось столкнуться.

Тут Болт остановился и посмотрел на нас. Что он хотел увидеть в наших лицах, я не знаю, - но скоро он продолжил:

Мой пессимизм рос с каждым днём. Я видел, как меняется моя страна, и как всё меняется вокруг меня. Жизнь становилась поганой; мои детские бодрость, радость, весёлость и смех исчезали навсегда. С друзьями во дворе я уже не играл, - и почти даже не общался. Может, и они не сильно того хотели, может, хватало и у них проблем, – но факт таков, что в девяносто первом году наши детские развлечения как-то неожиданно быстро закончились.

Вот именно тогда во мне появились грусть и замкнутость. Наметилась ещё пугливость – в те времена любой выход на улицу мог стать последним, – а отсюда и подозрительность. Цвет моей одежды стал теперь отражать состояние всего народа. Вечно чёрные тона курток, футболок, шапок, футболок, ботинок и брюк – я очень быстро к этому привык.

Я теперь мало разговаривал с людьми. Мои одноклассники заметили, как я стал короток во фразах, резок в обращениях, более прямолинеен, иногда даже груб… Возможно, они меня не понимали, - не понимали, почему на меня так повлияло время. Но дело вот в чём: при всей этой ситуации я почувствовал не только своё отторжение от былого детства, но и разрушение старых уз дружбы. Люди все как-то так сразу изменились, что и сама дружба стала казаться мне невозможной. Если старое советское время ушло, рассудил я, то ушла и наша замечательная дружба, и глупо пытаться создать новую.

Но как же я ненавижу те мысли! До сих не понимаю, почему так в них утвердился?.. Что мешало мне уйти от этого заблуждения?.. Однако я почему-то решил, что раз наступило новое время, то и цена понятий поменялась. И если люди стали настолько другими и перестали мыслить по-коммунистически, то спасением для каждого в этом новом обществе может послужить любовь, - и только любовь. Цена её в этом новом ужасном буржуазном мире будет настолько велика, что поможет хоть как-то прижиться при капиталистической идеологии. Любовь станет главным в жизни и поможет не забывать о светлых советских днях.

Это были ошибки, сплошные ошибки! – но я мыслил именно так. И задумался: как в новом обществе познать эту любовь? Люди ведь изменились, и вряд ли кто-то сможет понять меня. Да я и стеснялся говорить об этом вслух – боялся, что признают ненормальным. А отторжение от друзей к тому моменту было уже серьёзным.

Приходилось молчать. Ходить, думать об этом, вспоминать пример своей семьи – и молчать. Кому-то передать свои мысли я не мог – в семье из-за этого времени все были по уши завалены делами и работой, и я не хотел кого-то лишний раз отвлекать, а друзей как таковых у меня уже не было. Я не мог просто так подойти к кому-то и сообщить, что думаю. О том же, чтобы смотреть на кого-то через слово «любовь», я даже и не мечтал – для такого слова люди уж слишком сильно изменились.

Вот, Олег, какой получается парадокс! Но я… Я его не видел! Мне всё казалось, что цена, или, вернее, сила любви может затмить всякие изменения, – а в этом и состояла моя главная ошибка. И как долго я её не замечал!..

А тем временем, к концу школы я окончательно изменился. Пропал тот прежний, радостный и беззаботный, десятилетний Бандзарт, когда-то часами резвившийся во дворе, - а другой сейчас как раз и пишет об этом.

Впрочем, в школе у меня всё же была одна радость, и если бы не она, то я бы решил покончить с жизнью раньше. Я говорю о химии. Из всех невыносимых школьных предметов только химия казалась мне праздником. Я понял её с первой темы – и после этого всё свободное время посвящал только ей. Я решал задачи, составлял реакции, рисовал растворы, проводил дома опыты… Уравнивание реакций занимало у меня секунды, цвет многих осадков я знал наизусть, в таблице Менделеева ориентировался лучше, чем в таблице умножения, методом полуреакций пользовался на автомате… Химия стала для меня новым миром, который позволял отвлечься от того, в котором я очутился после революции. И особенно мне нравилось изучать арены – само одно рисование их бензольных колец вызывало у меня необычайное удовольствие, - и я даже всю стену своей комнаты изрисовал аренами.

Уже к концу восьмого класса я знал химию лучше всех старшеклассников, а потом – начались олимпиады, конкурсы, химические викторины… Я везде участвовал – и везде побеждал. А на контрольных успевал решить две работы за раз: одну за себя, другую – за того парня. Из всех учителей химики особенно уважали меня, – но они и удивлялись моей работе. Как и все одноклассники. А я… Я никогда не удивлялся. Химия всегда казалась мне настолько интересной, насколько и лёгкой, - но никто не понимал ни того, ни другого. Кто-то говорил, что мне помогает отец, заявляли даже, что я начал изучать химию с детского сада… Это всё бред! – отец мне не помогал ни разу, а все свои знания я начал получать сам, с восьмого класса.

Я закончил их только девять, - а дальше начались скитания по странам. США, Бельгия, Германия, Канада… Батя взял огромный кредит в банке, и на десять лет я покинул свою Родину, которую всегда обещал помнить по замечательному советскому прошлому.

Наверно, это было правильное решение. Оставаться в России было бессмысленно, да и невозможно, - а на западе научные связи отца ещё оставались. Конечно, поездка означала большой риск, но другого варианта не существовало. И сам риск стоил того.

В Питтсбурге, куда мы прилетели, дела у семьи вновь пошли в гору. Старые коллеги-учёные быстро подыскали отцу хорошую должность – образование, опыт и прежняя популярность поспособствовали скорому трудоустройству. Да и признание осталось. Поразительно, но Америка стала для нас роднее, чем новая Россия – мой отец, как химик, сразу стал нужным человеком, и даже его крайне левые взгляды совсем не волновали западных работодателей. Не то, что у нас…

И у брата дела шли неплохо. Он успел окончить школу в Питере, а в Америке, за счёт связей отца, смог поступить в один престижный технический университет. Я же ещё два года проучился в местной русскоязычной школе и закончил её с отличием, получив своё среднее образование.

Дата добавления: 2015-08-02