И наступила тишина 1 страница

Пока там, в моём прошедшем, тихо я здесь, в моём теперешнем, от тишины той на расстоянии стрелки часовой не более чем в три круга, могу порассуждать на тему: как могло так получиться? – как могло произойти, что я не помню прошлых дней моих событий, имеется в виду: до сна, то есть, до начала записей в тетрадь. Выходит, что Вы обо мне знаете ровно столько же, сколько о себе я знаю сам, что значит – минимум. Но я то, до знакомства с Вами, жил, существовал, бродил по миру, пусть даже в замкнутых кругах. Так, где же он – отчёт о тех походах? В каких глубинах памяти? и как его оттуда мне достать? Или не стоит? Или всё оставить так? Ведь если, то к чему мои запудренные мысли наводили, там, на расстоянии стрелки часовой не более чем в три круга назад, и есть моя история, – история последних лет моей жизни, – уж лучше предпочту бродить в неведение по миру я тогда; уж лучше я придам себя забвению, не вынести мне ношу прошлого такого на плечах. Но хватит ковырять, не смею более, боюсь доковыряться. Что тогда? Я вспомню, что сулят мне вспомнить эти звери – насильники во благо, как они же на себя и говорят? Нет, нет, нет, нет, – как же могло так получиться, что мной манипулируют, и вправе мне внушать? Вправе — потому как, я не в состоянии опровергнуть, не могу их наводящее под корень обрубать, представив достоверность, – достоверное обратное всем их словам. Достоверное обратное — надежда; противное обратному, в ситуации моей теперешней, есть полный крах. К такому выводу пришёл я в рассуждениях, с таким итогом возвращаюсь я туда, – туда, где привели меня уже в сознание, где:

О тступила тишина

- Не удивительно, что ты ничего не помнишь, – уж слишком глубоко ты прошлое своё зарыл, уж слишком далеко ты от него отвёл себя, уж слишком долго ты в бегах.

Назарий всё так же сидел напротив, всё также смотрел на меня своим поглощающим, успокаивающим взглядом, речь его вновь обрела спокойный и ровный характер. Я осмотрелся, определил, что некоторая рокировка произошла в местах. Обладатель крепкой стати стоял, Назария потеснила троица всегда горячо что-то обсуждающих, усевшись подле, – в данный момент прикрыты были их уста. Вообще в палате не было шумно. Слышно было только отдельное шептание: у двери, наверняка, мужика в полосатом халате с пробившим головою бубен, и у окна, где перешёптывались кто-то с кем-то; Женя всё также курил и молчал. Слышен был звук тасующихся карт и шорох моих волос, которые нежно приглаживала Саша, поменявшаяся местами с Алексеем, присевшим некогда рядом. В руке у неё был стакан с прозрачной жидкостью.

- Женя выпей ещё, – предложила она, и поднесла стакан к моим губам. Я выпил чуть, и в голове как будто бы немного прояснилось, как будто тяжесть отошла, я будто бы взбодрился.

- Натуральна, тем свята.

- Что? Простите.

Назарий улыбнулся.

- Я о воде, которой лечим мы тебя в который раз.

Назарий перевёл свой взгляд, направив ниже.

- Спасибо Вам большое, Тамара Николаевна.

Я только сейчас обратил внимание на старушку, протёршую за мной, очистившую пол, с колен подымающуюся.

- Извините, пожалуйста, – виновато вымолвил я, и такое не хорошее чувство подступило.

Старушка что-то буркнула, взяла ведро, – в дверях пред нею расступились, – вышла. Проводив её, я вновь отправил в плен свой взгляд, и вновь как будто отступило, – как будто тяжесть отошла.

- Что это за вода такая?

- Чистая, без примесей, живая, натуральная, святая. Вся святость вокруг каждого из нас! – Назарий вновь как будто вдохновился, развёл руки чуть выше головы по сторонам, будто призывая, затряс ими. – Пронеси свой взор сквозь кирпичи, которые тебя сковали, осмотрись вокруг, – взгляни, во что вы вашу святость превратили! прислушайся и ты услышишь, как лихорадочно чихает святость та, – как задыхается природа в вас. В вас – именно, вы будто вирус, вы природу поглотили, проказу напустили, она теперь больна. Отсюда: вода ваша больше не вода, а только жидкость, и только плохо утоляет жажду, выполняя мизер из всех возможных функций, – невозможных в этаких условиях. Отсюда: злаки и те травы, что растут у вас, лишь набивают вам утробы. Витаминизация ушла на перекур к заводу и задымилась, и забылась там. Вы так же гармонично смотритесь с Землёю, как короеды с дубом, повалившимся. Вы хуже короедов для деревьев. Вы беспощадны, одиночные стволы малы, скучны для вас. Вы валите леса, а на их месте сажаете: полиэтилен, пластик, пенопласт. И рады тому и гордитесь и кричите: экономия! – во все уста. Вы экономите энергию свою и время, чтобы направить в никуда, в пустую, чтобы потратить заработанные деньги, вложив в утробу порцию без ГМО, приобрести процессор цифровой, абонемент на шейпинг, две недели "All anclusiv" где-нибудь за рубежом; и вновь за телефон, чтоб обхитрить друг друга, да так, чтобы в дальнейшем забить свой холодильник до отказа всеми видами без ГМО, чтобы приобрести второй процессор, чтоб на гостинице за рубежом для вас светило больше звёзд; и вновь за телефон, и вновь без ГМО, процессор, размеров больших холодильник, квартира новая, ремонт; и вновь за телефон, процессор, только в ресторане ужин, конечно же, без ГМО, автомобиль; и вновь за телефон, автомобиль жене второй, свой дом за рубежом, свои 120 веса, свой водитель; за телефон рука жены второй, чтоб первую оповестить о панихиде на вторник запланированной; по наследству переходит сыну в руки телефон... А телефон всё это время сверлит в Земле дыры, рубит леса, сажает пластик, вздымает в воздух хим. реактивы, выстраивает незримые гильотины для деловых партнёров и соперничающих компаний. Прёт как бульдозер это устройство малое по Земле обетованной, рвёт её почву, заражает легкие её своим выхлопным газом, и движет им ничтожная, неумолимая, всепоглощающая, развивающаяся шагами семимильными, – коварная, разрушительная, губительная, – ненасытная алчность.

- Вау!!! – заверещало жалкое подобие Акселя Роуза. – Вот это да! – захлопав в ладоши. – Ну, просто не могу не согласиться. Подписываюсь под каждым твоим словом, преображённый наш, старина!

Назарий улыбнулся.

- Вау, вау, вау! – затараторил весело, смеясь попутно смехом громким искренним, подражая Акселю, мутант.

- Закройся, дикобраз гогочущий! – раздражённо выпалил рок-звезда главная, первое что под руку попало хватая. Первым попавшимся предметом подушка оказалась. Уже через мгновение с быльце летел вверх тормашками, слова повторяющий, попугай. По палате хохот прокатился. Смеялись все, кроме «бладхаунда» конечно же, ну и меня.

Такой антракт неожиданный, внеплановый, Назария пыл остудил, который он сам, в принципе, и раздувал, и речь его потекла уже более размеренно, не скажу, что прохладой веяла, но и не поддавала жару, некоторое время, по крайней мере, не доводя себя до кипятка:

– Не то, не так, и в не туда вы, заблудшие создания. Вы эгоизмом направляемы, – эгоизмом, развившимся в вас до крайности, душу покрывшим пятнами, доступ перекрывшим любым иным какого рода, вида побуждениям, туда прорваться пытающимся. Понапрасну пытаются побуждения иные, ведь там занято, там лишь: себе; хочу. А для чего? Алчность ненасытная и эгоизм ваш крайний, не смотря на всё своё величие и его разрушительную демонстрацию, всего-то лишь рабы, строители, которые сооружают пьедестал, плетут венок лавровый, из злата выливают скипетр, дорогу посыпают драгоценными камнями для своего хозяина, властителя и побудителя. Алчность и эгоизм свои лишь спины подставляют, – по ним вскарабкивается гордыня. Говоря другими словами: как можно больше и всего лишь для себя, – всё для того лишь, чтобы властвовать. Чем больше власти, тем больше жажды к ней, тем шире эгоизм, выпирающий через края, тем разрушительнее поступь алчности, тем мрачнее, следовательно, душа, тем тягостнее будет для неё переселение. Выходит, что вперёд ваше короткое горделивое стремление отправит вскоре алчных вас назад, – и далеко, откуда путь огромнейший придётся вновь проделать. Выходит, что ваш эгоизм, хотя и глуп до крайности, но всё же всех честнее; выкрикивая: всё для себя, – по-честному, он для себя же делает больнее. Все ваши действия – утопия, вы топите самих себя, а суицид страшнейший грех, тебе ль не знать. Греховность, наизусть всю изучив, осознавать и продолжать грешить – глупо даже для последнего глупца; но вы давно за гранью счёта, вам до последних целые века... вперёд шагать придётся, но в случае лишь том, если остановите свой ход назад, остановившись, наконец, если осмотритесь, если протрёте линзы, наведёте фокус, узрите след вашей безобразной поступи, ужаснётесь, ахните про себя, вслух охните, если защемит в сердце каждого из вас... Если нет... тогда... всему предел имеется и у всего есть грань.

- Вам всем предписана дорога к верблюдам через приют реабилитационный! – громко вставил Алексей, демонстративно указав на меня пальцем, – да так громко, да так демонстративно, что даже, всегда бесстрашный, Аксель, спрятав шею в плечи, пригнул голову. Затем Алексей продолжил, обращаясь исключительно к лицу собою обозначенному:

- Тебе, бегущему от тени своей собственной, я предрекаю в кактусе ожидать своей очереди, пока ни воздастся тебе возможность искупить грех свой в каком-нибудь жалком подобии!

- Лёша, – умоляюще произнесла Александра, – ну не будь так жесток.

- Саша ты шутишь, наверное? Это я-то жесток? Я, – тот, кто вынул с петли, – порицающий, не спорю, но менее чем должен с ним быть таковым, – по заслугам его? Кабы не случайный приход мой, где бы он был? – в компании одной с каким-нибудь Гитлером сейчас жарил бы свои кости!

- Алексей! – строго и укоризненно выпалил Назарий, хлопнув по своему бедру ладонью.

- Но я думал... я думал, что это всего лишь был сон, – мой голос дрожал, когда я выдавливал из себя эти слова; дрожало всё тело, впрочем; слёзы навернулись на глаза. – К тому же Стэн... – пытался я продолжить, но запнулся и пока проглатывал ком, подступивший к горлу:

- Какой Стэн?! – всё также горячо, воспользовавшись запинкой моей вынужденной, возразил Алексей, чей пыл всё же не удалось приструнить Назарию своим хлопком по бедру и строгостью в голосе. – Стэна нет! и уже давно. Ты похоронил его, он умер на твоих руках. Не пошёл ему, как видишь, бродячий образ жизни на пользу, – волокита по миру вслед за тобой – искателем свободы. И где она, твоя свобода? ты её нашёл? – сбежав от прошлого, от нанесённой близким боли, забившись в панцире своём, – эскапизмом оградив себя от совершённого. И что? Стало легче? Добился своего? Приручению поддаётся только мозг, душа не забывает содеянного, помнит... помнит и гнетёт; тебе не убежать от гнёта, который давит, колит, ранит изнутри. Ты чувствуешь себя обречённым, в изгороди своей пытаешься новую жизнь построить – невозможно! Поверх развалин невозможно воздвигнуть новый дом, пред тем расчистить нужно почву. Но ты глупец решил без подготовки взяться вновь за стройку. И что? Далеко зашёл? Где он, твой счастливый двухнедельный срок? Что и следовало ожидать, развеялись в пыл и прах твои стремления, рассыпалось на кирпичи и на обломки твоё сооружение. Не удивительно и, что естественно, невыносимо на собственных плечах теперь тебе носить двойной урон; когда один, и без того, отягощал до нестерпимости, до крайней боли, – а тут второй! И что? Логичен путь здравомыслящего: пора, ну наконец, пора бы приступить к разбору. Но нет, опять же, ты не здраво мыслишь и продолжаешь на себе удерживать все эти горы, которые пусть тяжестью своею окончательно прижмут, зато не видно за спиною. Виной оболоктись ты не готов, ты трус! Вам, видите ли, тяжело с содеянным смириться. Вы, друг любезный, привыкли разрушать, не убирая за собой, не оборачиваясь, чтоб не осрамиться, чтобы в неведение искусственном своём, приятным безгреховным малым слыть, чтобы иметь возможность Бога укорять за беспрерывную в груди тупую боль. Вы, милостивый государь, решили тяжесть с души снять другим путём... А ведь тебя предупреждали, во сне твоём, – молила слёзно Саша: «Женя, пожалуйста, не надо», «Неужто ты не знаешь, что тело твоё суть храм живущего в тебе Святого Духа, которую имеешь ты от Бога! и ты не свой». Неужто ты забыл? Да как же смел ты, паразит, такое зверство учинить с своей душою?!

- Ну, Лёша, – вновь попыталась вступиться за меня Саша.

- Подожди, не перебивай, я должен ему глаза открыть на очевидное, и должен это сделать прямым текстом, если он настолько слеп, что не в состоянии разглядеть предостерегающего наводящего, для него нами так тщательно и старательно сложенного. Скажи, – обращаясь уже ко мне, переведя свой взор от Александры, – почему мы о тебе печёмся? Зачем мы строим для тебя цепочки? Куда сбежала логика твоя? Почему Назарий выбрал именно тебя? Почему ты не прислушиваешься к нашим советам? Почему ты так невежественен? Как могло пройти превью моё мимо тебя? Для кого написанное Сашей соответствие? Для кого Назария игра, её игра, – указывая на Александру, – для кого сейчас играю я?!

- Да о чём ты говоришь?!

Я встал, я больше не выдерживал, вновь закружилась голова, чуть было не упал, но благо поддержал дедина в фуражке пограничника, со словами: «Чего ты так разбушевался?»

- Это я то? – опёршись о дедину, продолжал я «бушевать». – Да ты его послушай! – глядя в никуда. – Какое-то превью, какая-то игра, голова ходит кругом от его невразумительных высказываний.

- Превью – это твой сон, балда! – тот сон, с которого ты начал записи вести в свою тетрадь, хоть в чём-то, благо, нас послушав, – превью всего того, что делается с тобой сейчас. Ты более чем предсказуем, мы знали всё заранее. Нам ведом был тот зигзагообразный путь, по которому, любезный, ты удостоен волочить всю свою ничтожную суть!

Я снова пошатнулся. Назарий встал, взял голову мою в свои руки и посмотрел в мои глаза.

– Сынок присядь. Всё так... всё именно так, как он говорит. Но он, по юности годов своих, вперёд бежит, торопится. Поверь, сейчас всё прояснится.

Я сел, поддавшись всё-таки. Мне стало легче, вроде как. Я голову поднял и вроде как заметил, как Назарий Алексею одобрительно кивнул, чуть улыбнувшись. Алексей же в свою очередь, вроде бы, ответил на кивок взаимностью, глазами принимая похвалу. Всё это было ли на самом деле, или же воображением моим внушено – сейчас определить с точностью не могу, отсюда все мои: «вроде бы», – которые, уверен, внутренним голосом при Вашем чтении, режут, и без того немало претерпевший от подачи моей словесной, чуткий Ваш слух.

Действия мои эксцентричные и с Алексеем словесный перепал палату № 8 чуть приободрили, расшевелили, тон задали, уста присутствующих отворили, – будто в рое пчелином в дальнейшем проходила вся эта странная беседа.

– Не кажется ли Вам, уважаемые господа, что развязка истории представленного нам субъекта, по меньшей мере, – по благоприятнейшей из мер – я хотел сказать, – обещает быть драматичной, – обратился один из компании всегда горячо что-то обсуждающих, тот, что сидел по левую руку от Назария, к двум другим своим извечным собеседникам, расположившимся на кровати обладателя крепкой стати, по правую руку от Назария, соответственно.

- Высота волны цунами, которое обрушилось 11 марта на северо-восточное побережье Японии, на полуострове Омоэ достигла рекордных 38,9 метра, по подсчётам аналитиков-учёных, – поддержал разговор тот, который, от своего компаньона, задавшего тон разговора, был дальним.

- Катастрофа! Катастрофа! Катастрофа! – прокричал оборотень, вновь забравшийся на быльце, сидевший поджав ноги, как попугай на жёрдочке.

- Да заткнёшься ли ты когда-нибудь, чудовище?! – обозлённым голосом, не теряя выражения лица приятного, доброго, заорал рок-звезда главная. Заорал, как всегда, будто пропел очень громко, вдохновлённо, – вдохновлённо дико, будто животное, какое неземное, но не хищное, травоядное непременно.

А тем временем, третий из компании всегда горячо что-то обсуждающих, темы в хаотичном порядке переплетающих, сидевший помеж Назарием и другом своим, единомышленником, поведавшем о цунами, достал из-за пазухи свою любимую книгу, – возможно, даже скорее, – свою книгу единственную, затёртую, старую, названия которой не было видно, таскал которую с собой везде и всегда; полистав, открыл нужную страницу и начал цитировать:

- Оптический обман, непонятные миражи, нечистое место, зловещий час суток, навевающий тревогу, – всё это повергает человека в полумистический, полуживотный страх, из коего в мирные дни рождаются суеверия, а в...

- Женя... Женя, – слышалось мне, как будто издалека, как-то рассеяно.

- Вся наша жи-и-изнь – игра! – с противоположного края палаты донеслось до меня куда чётче.

- День открытых дверей в нашем карточном клубе! – нёс свой призыв косоглазый блондин. – Веселее, число участников ограниченно! Кто не успел – тот опоздал, спешите!

- О, я не против! – обозвался мужик бородатый в полосатом халате, участник легендарной группы; руку вверх поднял в знак согласия и, чтобы никто не опередил и не оставил его вне четверки (максимальное число участников, по правилам данного карточного клуба), поспешил на зов, расталкивая всех и вся на своём пути.

- И я хочу! – крикнул кто-то у окна стоявший.

- И я, конечно! – второй кто-то по протоптанной дорожке, за первым следуя к игральному столу, – в этот день, – оборотня кровати, по совместительству. Однако не успел второй кто-то. Последнее свободное место первый кто-то забил, которого лишь на мгновение опередил обладатель крепкой стати. Так что второму кому-то ничего не оставалось, как довольствоваться своим присутствием в карточном клубе лишь в качестве зрителя, наряду со стариком в инвалидном кресле, который в этом звании почётным слыл здесь, и оборотнем-попугаем, которому, видно, наскучил прежний вид, и он решил пейзаж сменить, забравшись на быльце уже своей кровати.

- Слава Богу, избавились от проклятья, – пробубнил Аксель, обнаружив, что попугай в другие края отправился, однако, так и не сумев скрыть некоторую долю досады. По всему было видно, что скучать по оборотню будет рок-звезда главная теперь, не на ком теперь будет ему, дурачась, оторваться.

- … Для человека невежественного, – продолжалось чтение вслух, – пустыня населена призраками, ночной мрак усиливает мрак ума, и в душе человека разверзаются бездны…

- Женя, – раздалось к восприятию уже ближе. – Женя, мне необходимо твоё внимание, – совсем близко. – Сконцентрируйся.

Я повернул голову в сторону ко мне обращающегося, то есть: пред собой взглянул, – добровольно влиянию взглядапоглощающего отдал себя.

С этого момента, какое-то время, для меня существовал только один голос, – единственный, который я слышал, и слышал отчётливо, – на фоне гула отдалённого слышал, – как звон колокола церковного при лёгком ветре, – ветре, таскающем по асфальту листву осеннюю, сброшенную деревьями.

– Всё, что мы пытаемся донести до тебя просто на самом деле, – начал свою речь Назарий, – начал, как начинал и прежде: спокойно, чётко, размерено, на каждое слово акцентируя моё внимание, – но не так-то легко в объяснении, к сожалению, и, боюсь, ещё сложнее в восприятии. Но я всё-таки рискну передать тебе ту правду, которую передать намеревался, но только лишь в той последовательности, которая позволит тебе формы распознать, – распознать формы той правды – на что я более чем надеюсь. Но, не выделяя, я это сделаю, не подчеркивая, строгих определений не предоставляя, потому как нельзя нам этого делать, не готовы вы ещё. Надеюсь, ты понимаешь.

Я никак не отреагировал. Да, в принципе, никто от меня никакой реакции и не ждал. Главная задача для меня была слушать, как я понял, и слушать внимательно. И я слушал, и я был внимателен, и передаю всё слово в слово, попутно недоумевая, откуда пришла эта способность к такому точному запоминанию. Может быть это компенсация своеобразная, подарочек из-за облаков – память кратковременная, необыкновенная, взамен долгосрочной, взамен прошлого, – прошлого давнего, – давнего недавнешнего, если так выразиться можно, – прошлого куда-то от меня сбежавшего.

- Возможно, лучше было бы последовательность ту вовсе опустить и преступить прямо к разбору личности конкретной, – в этот момент Назарий указал на меня, уточняя тем, какую личность он в виду имеет (отмечу здесь, что я и не нуждался в этом уточнении), – тем я бы нашу задачу более чем облегчил, – продолжал Назарий, – такой поступок, в том-то случае, можно было бы озаглавить выражением: «как раз плюнуть», и название было бы применено честное. Но, не пользуясь окольными путями, не предоставляя должного сравнения, тем намекая внимающему объекту на его следы – заливая кипяток в сосуд не по предмету, я подвергаю объект риску, я расколоть тем тот сосуд могу. Расколотое, как знаешь, назад уже не склеишь, а если предпринять попытку, то это слишком кропотливый труд, к тому же, шрамы точно не исчезнут, их не затрёшь, они не пропадут. Всего-то что нам нужно – к чему стремимся – пошатнуть, – пошатнуть, да так, чтоб в том сосуде стало всё на место, – на место неудобное, колючее, но всё же личностное, привязанное за каждой составляющей, за каждою частицей, — частицей памяти. Пока же в том сосуде, что нам нужно пошатнуть, – в сосуде, что хранит в себе все те частицы, – сплошной сумбур, зал почти пуст, почти что все, – все те частицы, разбежались по углам, спрятались за ширмы в темноту, трясутся; а те, что посмелее, те, что на свету, позанимали не свои места и беспорядочно кучкуются. Вижу только лишь один возможный выход, – тот выход, что для тебя назваться может входом, – входом в жизнь новую. Но всё ведь новое на чём-то да основано и потому необходимо упорядочить частицы – составляющие памяти. Рассадить необходимо всех их по местам, выманить всех тех, что спрятались: с углов, из-за ширм, – всех этих трусов, заполнить ими зал; пусть вид их общий будет горек, жалок, драматичен, но не начать без этого показ, «выход» во «вход» без этого не переименуешь, без тех обрывков памяти, собранных воедино, всех нагишом представленных. Только лишь перед ними, – перед ними такими: упорядоченными, объединенными, – такою же, нагою, честною и чистою, сможет озариться будущность.

Назарий помолчал с минуту, мой взгляд не отпускал и, следовательно, я не отвлечён был шумом. Он попросил воды у Саши, – той жидкости, которою она меня периодически поила, – сделал глоток, – стёр, как ластиком с листа, с лица усталый вид, сказал одно лишь слово: сосредоточься, – помолчал ещё чуть-чуть, отдал Саше бутылку и вновь заговорил – размерено, не торопливо, в словах не совершая остановок:

– Ты весь в себе разбросан, и в тех разбросанных частях бунтуешь, в каждой ты ведёшь свою игру, мечешься с одной в другую, при том проделываешь за секунду огромный путь. Ты будто прыгаешь над пропастью, все сожжены в тебе мосты. Все части на краю в тебе, все меж собою в ссоре, и все ведут войну, – войну всегда жестокую, всегда захватческую, всегда одностороннюю. Всегда стой лишь стороны двигается войско, к которой ты себя расположил. Ты есть всеобщий предводитель. Ты предводитель бесконтрольных чувств, – тех чувств, с которыми ты совладать не в силах, которые тобой манипулируют, которые тебя ведут. И ты воюешь за те чувства сам с собою, в какой-нибудь из дней, ну например: сегодня ты бросаешь мины, в ту сторону, где почивал вчера ещё – в четверг, за которую всем сердцем был, где любил себя, собою где ты был доволен. То есть: сегодня, в пятницу, ты чёрств, закрыт в себе, в себе уверен запредельно, эгоистичен; сегодня можешь быть корыстен чуть, конечно же, в разумных мерах; сегодня нравишься себе таким: расчётливым и взвешенным, а значит, ненавидишь себя вчерашнего: размякшего, открытого, подавленного чуть, – бескорыстного транжиру, ведущего себя ко дну. «О, как я мог такою тряпкой быть, как мог так низко пасть?» – твердишь себе сегодня, а ведь ещё вчера, в четверг: «Сегодня чист я, я сегодня светел, о как я мог на столько груб и мрачен быть ещё два дня тому», – ты говорил; за те слова себя сегодня презираешь, презираешь себя сегодня, в пятницу, когда ты за иную сторону играешь, играешься в себе в войну.

Ты чистый славянин, ты своей расы яркий представитель, ты образцово-показа тельный пример, ты уподобился Земле, ты точно так в себе границами разбитый. Она как ты, в ней как в тебе ведётся междоусобица частей, в ней как в тебе полярно светят настроения, в ней игры чувств различны. Вы идентичны, проследи за ней.

Она… с Востока дальнего, с востока крайнего, со стороны солнца восходящего, инновациями ослепляется. Нанотехнологиями покрываются язвы Её в тех местах. Распространяется такой метод лечения оттуда темпами скорыми, – темпами дальневосточными, а значит, вскоре Она, Земля, покров свой собственный заменит полностью, кожуру сдерёт с себя живую, волокном искусственным застелется. Волокном застелется она колючим, инородным, не смогут ваши ступни по нему, по инородному, ступать. Исколите вы свои ступни нежные, природой изготовленные, ревматизмом вас одарит тот покров, придётся вам летать. И полетите вы на роботах окрылённых, и поскачите на них, подкованных, как на породистых скакунах. И забудется вами почва, и забудутся вами растения. И обратитесь вы к Богу тогда, спросите втихомолку про себя: «Как же произошло так, Господи? Как же я не помню: ни трав, ни деревьев, ни чернозёму, ни песка?», и молчанием окажетесь оглушёнными, не ответит Он вам. Перекрытым окажется доступ к Нему, перекрыт волокном колючим, инородным, по которому скакать вы будите на роботах, как на породистых скакунах. Ну а пока…Она, Земля, пока только ослепляется инновациями дальневосточными, ещё не ослеплена, и с одного лишь края лечится нанотехнологиями, теми, что дорогой в будущее называются. Тот край, который в ней, который остров, водою тот, что от назойливых соседей ограниченный, порядочен и честен, и крайне упорядочен, до мелочей. По вертикали общество в краю том крепится, в убывающем порядке по социальной принадлежности, и нижние с достоинством и честью пирамиды те таскают на себе. Чувство долга, благородство, способность к самопожертвованию, дисциплинированность, пунктуальность, субординация, самообладание, терпение – здесь всё это в крови у каждого, в независимости от расположения на иерархической лестнице. Они зависимы, они плотны на столько, что их не видно теней, – отдельных теней. Они – сплошное облако, оттеняющее свою суть от остальных. Они, границами омытые, на крошечном своём пространстве, веками строили фундамент того порядка, что удивляет теперь мир. Они – те, что собою заселили восток Земли, – восток, который дальний, который крайний, неприступный, придуманным собою mokusatsu защищённый от политических влияний со стороны. И тот восток, который дальний – распространитель инноваций, а в остальном сокрыт. Он весь в себе, собою на узлы повязан, на синдром G iseisha самовольно обрекаемый, удавки мастерит, в леса захаживает регулярно, чтоб проредить свои ряды.

Он весь в себе в Земле, совсем как некоторая часть в тебе, – какая-нибудь дальневосточная, за которую, бывает что, играешь ты. – Когда ты честен, в мыслях упорядочен, порядочен и строг с собою, когда ты просто-таки переполнен «снисходительною любовью» ко всему живому, и, этим своим Amae обрекаешься на неминуемое разочарование: когда рушатся высокие ожидания, когда окружение твоё просто не в состоянии перешагнуть ту планку, которую ты так высоко взгромоздил; не в состоянии проявить те отношения идеальные, которые ты себе вообразил, и под которые равняешь поведение своё и их; естественно, что рост не совпадает. И вся эта их несостоятельность, контрастная с твоими ожиданиями, обрекает тебя на страдания, воистину болезненные.

Но каково же должно быть их удивление, их – заставивших тебя страдать по причине собственного неумения соответствовать идеалам твоим, когда ты, вдруг, отстрадав какое-то время, предстаёшь пред ними в том же свете, но с обратной стороны: когда ты, вдруг, лёгок становишься в обращении, открыт нарочно, дружелюбен, но не искренен, весел чрезмерно, агрессивен; слишком лёгок, возможно, становишься в обращении и отношении, да так, что даже проявляешь своим поведением некоторого рода Amae в окружении, которое ну никак не ожидало такого вольготного расположения к себе с твоей стороны. Чем обусловлена та перемена? как случилось, что, вдруг, полярно засветило в тебе настроение? – им не понять. Да и тебе не всегда удавалось на подобные вопросы найти хоть сколько-либо содержательный ответ, ты просто говорил: «С сегодня я стал другим», – и нравился себе таким, другим собою был доволен. Но теперь-то мы знаем, чем обусловлена была такая перемена: ты просто футболку сменил, и за другую часть играть перешёл нападающим; ты просто перезарядил обойму и пошёл в атаку с противоположного фланга на те места, которые в себе ещё вчера любил, – когда с собою строг был, слишком строг, порядочен и честен, и слишком много ждал от окружающих. Из края одного ты в край другой пустился. С дальнего востока в далёкий запад ты перескочил, и принял западное настроение, если брать с Землёй в соотношении. Ты как Она, Она как ты и в Ней...

Дата добавления: 2015-08-10