Обаяние личности

...С детства я знал, что у меня есть крестный отец, и зовут его Шу­ра Блещунов. Он друг моего отца, а сейчас на войне. Когда мы вер­нулись в Одессу в августе 44-го, с мамой пошли на Польский спуск к Екатерине Мироновне, его матери, которую мои родители очень любили. Потом Шура пришел с фронта, и мы опять пошли на Польскую улицу, где был Шура в военной форме. Наиболее силь­ным впечатлением этого вечера был немецкий кортик, очень краси­во отделанный, с огромной свастикой на рукоятке. Папа спросил, не снять ли ее? Шура ответил, что это трофей и пусть он остается, каким был. Потом папа объяснил, что такое свастика и почему ее не нужно хранить дома.

На Польской мы бывали часто — всегда, когда Шура возвращал­ся в Одессу. Я мог часами рассматривать разные диковинные вещи, огромные альбомы с марками (потом проданные). Каждое посеще­ние — это новые вещи. Новые книги, новые картины, которые ме­нялись и с моим возрастом, и с появлением новых интересов. Рас­сказы об этих вещах — часть моего воспитания — поразительные, делавшие эти предметы живыми. Шура умел и любил рассказы­вать, некоторые рассказы я помню, некоторые нет, но без них для меня эти замечательные вещи теряют самое важное. Может быть. поэтому я редко хожу в музеи.

Дома про Шуру говорили много. Я слушал, иногда подслуши­вал — это были невероятные истории, почти легенды, совершенно невозможные на фоне нашего повседневного быта. Иногда прихо­дили открытки — Кавказ, Средняя Азия и бог знает что еще. Все вместе создавало чудесный героический образ моего крестного от­ца, которым я невероятно гордился. Иногда он бывал у нас дома. К этому готовились, папа тоже, хотя делал вид, что ничего важного. Его называли дома Шурой и мои родители, и наши друзья, которые быстро становились общими.

Я рассказывал о нем в классе послевоенной школы, где героиче­ских рассказов было достаточно, но мне все же удавалось завладеть вниманием одноклассников. Я уже не знаю, где правда, а где вымы­сел, но среди этих рассказов были истории о вооруженных альпи­нистах, освобождающих не то Эльбрус, не то Казбек, — по содержа­нию близкие к песне Высоцкого из "Вертикали". Был рассказ об ов­чарке, которая провела с Шурой всю войну, потерялась после кон­тузии (А.В. Блещунов был действительно контужен, и иногда это было заметно). Овчарка сама нашла дорогу в Одессу, домой, на Польскую. Она прожила 20 лет.

К моим рассказам Шурина жизнь добавляла новые и новые леген­ды с каждым его возращением. Это были потрясающие рассказы о Памире, Тибете, Монголии, глинобитных монастырях, почти уничтоженных нашими танками. Я сам держал в руках искорежен­ные подтверждения этому. В рассказах была и Бюраканская астро­физическая обсерватория, и имена великих ученных Тамма, Алиханова, Алиханьяна, Хохлова — это были альпинисты и друзья Шуры.

Альпинизм — была огромная часть легендарного образа. С появ­лением дяди Шуры получение красивого значка с надписью "Аль­пинист СССР" стало чуть ли не требованием времени. Не только молодые, но и взрослые отправлялись летом в лагеря, чтобы совер­шить восхождение и получить этот значок, вообще говоря, соот­ветствующий третьему разряду.

Меня не пускали. Несмотря ни на что — слезы, просьбы, обеща­ние наконец стать круглым отличником. Дело в том, что в конце каждого лета еще обсуждали погибших в горах. Я помню имя "Орлик", помню его брата, который долго жил у Блещунова. Я слышал что чудом остался жив Н. Дивари (профессор, зав. кафедрой мате­матики политехнического), но у него были какие-то неприятности Таких примеров было много, и у меня не было никаких шансов пойти в горы и оказаться причастным к великому сообществу. По­том, работая в Москве и с московскими коллегами, я обязательно, как бы невзначай, сообщал, что тоже имею отношение к альпиниз­му, по крайне мере, через Блещунова.

Альпинизм Блещунова, как он говорил сам, был не спортивным, а романтическим. Он относился к тому поколению альпинистов, для которых восхождение было преодоление самого себя для еди­нения с самым великим проявлением природы — одиноко возвы­шающейся над миром сверкающей вершины. Он часто говорил об этом, хотя много занимался спортом, ибо физические кондиции и для спортивного, и для романтического альпинизма необходимы. Я знал, что его именем назван пик, покоренный до войны, где-то в Киргизии или Узбекистане — теперь за границей.

Он давал мне книги об альпинизме. Помню, книга знаменитого Абалакова начинается с упоминания письма Блещунова. Он любил "Восхождение на Анапурну" — трагический рассказ о французских альпинистах, совершивших восхождение на один из самых трудно­доступных 8-тысячников в середине 50-х. Потом я видел об этом фильм и рассказал о нем Блещунову. Он его еще не видел, и я гор­дился, что мог рассказать ему что-то интересное, чего он не знал. Эта книга до сих пор у меня.

Книги — это особый разговор. Я вырос среди книг, собранных отцом. У нас была тщательно подобранная детская библиотека. Меня оберегали (безуспешно) от вредных книг. В этом смысле я получил классическое образование, в котором библиотека дяди Шуры приняла живое участие. В этом доме были не просто книги. а книги, изданные тогда-то, тем-то, в переводе того-то и др. Но для меня это были полный Дюма, Эдгар По, несколько изданий Оска­ра Уайльда и т.д. Я, уже прочитавший "Три мушкетера", был оглушен этими сокровищами. До сих пор я не утратил того восторга, который охватывал меня, когда я брал новую книгу Дюма. Потом были другие книги.

Когда в моей жизни появились стихи Пастернака (по-прежнему моего любимого поэта), я пришел к Блещунову. Мы много говори­ли о поэзии Пастернака. С ним можно было говорить обо всем. Ос­тавалось такое впечатление, что он разделяет твои мысли. Он не мешал говорить, не подавлял эрудицией, а лишь немножко подбра­сывал свое, как подбрасывают поленья в костер. Тогда я от него ус­лышал, что в каждый период искусство достигает вершины, когда становится критичным к породившей его эпохе. В конце разговора он дал мне "Охранную грамоту" (первое издание, конечно). С этой книгой я уехал на работу в Ригу. И вернул ее только через год, ког­да приехал в отпуск в Одессу.

Тогда я привел к Блещунову своих рижских друзей. У него был Прендель (профессор-физиолог, позже уехавший в Москву). Мы пили водку (Шура мог выпить грамм 150, не больше). Мы в свои 20 с небольшим уже внесли питье водки в список необходимых доблес­тей. Разговор был о поэзии Эдгара По. Блещунов поразил нас уни­кальным изданием. Мы немного читали, потом говорили об этом. Прендель сказал, что если в молодости увлекаешься балладами По, то к старости становишься алкоголиком. Может быть, не в такой крайности, но я несколько раз замечал, что в этом что-то есть.

Мои друзья вышли немного странные. Я, может быть, тогда впер­вые обратил внимание на то, какое огромное влияние оказывал Блещунов на молодых людей. Достаточно было одной встречи, чтобы попасть под обаяние его личности. Люди действительно менялись, они становились лучше, интеллигентней. Он никогда не говорил о советской власти просто, в лоб. Он не был диссидентом ни в бук­вальном, ни в кухонном смысле. Но от беседы с ним менялось миро­ощущение, многое не воспринималось так, как раньше. Простые ре­бята, посещавшие дом, менялись на глазах просто от общения, без всякой пропаганды, без дидактики. В конце 60-х я приходил к нему с одной девушкой — студенткой. Я ее привел, поддавшись на уговоры показать человека, который может словом, не делая ничего предосудительного, воспитывать интеллигентов, которые изменят мир. В доме было, как всегда, много гостей, почти незнакомых, мо­лодых и старых. Никто на нас не обращал внимания. Я хвастался близостью к Блещунову, но она в тот вечер, впрочем, как обычно ничем не проявилась. Не было единого разговора. Пили чай. Я был разочарован. Когда мы ушли, я пытался объяснить, что в иной об­становке... она перебила меня и сказала, что я был прав.

Через его жизнь, его дом, его 2 комнаты прошло огромное коли­чество людей. Одни уходили, приходили другие, некоторые задер­живались дольше других. Большинство, особенно в годы моей взрослой жизни, прошли мимо меня. Я помню тех, кто жил у нас на даче. Дома говорили, что это были вернувшиеся из мест — был пе­риод реабилитации. Я помню художника Федора Федоровича. Он жил зимой на нашей холодной даче. Он брал у нас книги и возвра­щал их с разрисованными суперобложками. Дольше других прослу­жила суперобложка к "Иудейской войне" с нарисованной минорой.

Блещунов сам жил на этой даче. От него я услышал: "Я на даче живу, буду пить, хорошо бы собаку купить". Он любил стихи, лю­бил их читать тягуче, как бы размышляя, обдумывая каждую фра­зу. Блок в меня вошел благодаря ему. Мама любила слушать, как Шура читает, и он читал. Так я услышал "Незнакомку". Я был школьником и мало что понимал, но сейчас, по прошествии 50 лет, читаю "Незнакомку", как читал он, даже грассируя, а после слов "дыша духами и туманами" замираю.

Хозяйкой дома была Екатерина Мироновна, красивая, доброже­лательная, она не была гостеприимной в обычном смысле слова. Обычный смысл не выдержал бы такого нашествия знакомых и не­знакомых, которые постоянно были в доме и даже жили. Но когда приходили "свои", они обязательно уходили в ее комнату. У Екате­рины Мироновны можно было узнать все, о чем спрашивать у Шуры было бесполезно. Она любила "своих", в том числе моих родителей которые остались единственными возле нее с довоенных времен в качестве семьи, с маленьким мальчиком, крестником ее сына, как бы почти внуком. Других семей не осталось — одни распались, кто-то погиб, Очаковские уехали в Таллинн, Педановы в Ленинград. Наша семья символизировала покой, которого в их доме ни­когда не было. Хотя, я думаю, что ей, как и Шуре, он не был нужен. Однажды Екатерина Мироновна объявила, что Шура, наконец, ку­пит стулья, которых не хватает в их послевоенном доме. Когда сту­лья появились — это были два трона, те самые, которые всегда сто­яли в большой комнате.

Он любил Грина, но, мне кажется, не писателя, а романтика и че­ловека трудной судьбы. Однажды в его доме даже появилась жена Грина, человек, тоже много переживший. Я не помню, кто ее при­вез, но мы встречались с ней, хотя это было не очень интересно. Блещунов как-то заметил, что привлекательность романтики Гри­на в ее комфортности, материальной обеспеченности. Тем не менее, он любил рассказ "Корабли в Лисе" и, прочитав его, я понял, в чем тут дело. Рассказ начинается словами "Есть люди, как табакерки". Далее развивается мысль, что по аналогии с красивой табакеркой 18 века, которая в наше время уже не используется по назначению, есть люди, прекрасные во всех отношениях, но очень не современ­ные, чуждые тому обществу, где вынуждены жить. Таким был ге­рой рассказа, таким был Грин, таким был и сам Блещунов. И когда я сказал ему об этом, он почему-то рассердился.

40-е, 50-е, часть 60-х — это время отъездов и приездов Блещунова из таинственных странствий. В середине 60-х в Одессу с работы в ЮНЕСКО вернулся B.C. Мартыновский и привез уникальный альбом Сальвадора Дали. Блещунов сделал черно-белую копию альбома (других не было!), как ранее он поступил с любимым им Павлом Кориным — с его "Русью уходящей". Эта встреча с B.C. Мартыновским, которого Шура знал много лет, имела по­следствия: Блещунов получил постоянную работу в Одессе, кажет­ся, впервые. Это была административная должность заведующего проблемной лабораторией холодильного института. Когда я вер­нулся из Москвы в Одессу по приглашению того же B.C. Марты­новского для организации в Одессе отдела Института теплофизики АН УССР, у меня появились "служебные" встречи с Блещуновым. Какое-то время у нас работал, единый коллектив, состоявший из со­трудников академического института и сотрудников проблемной лаборатории, связанных общей тематикой. В это время я узнавал другого Блещунова — администратора, весьма строгого господина, которого я очень раздражал своим легкомыслием и нежеланием подчиниться формальным требованиям, чем я обязан ему в первую очередь. Он по-прежнему, как всю жизнь, называл меня "Вадька" и нещадно ругал.

Когда он умер, меня не было в Одессе, я был в командировке за рубежом. Я позвонил маме, и мама сказала, что они расстались со своей юностью — сегодня похоронили Шуру. Я не был тогда с ни­ми и, может быть, поэтому кроме утраты у меня осталось саднящее чувство невыполненного долга, не покидающее меня все эти годы.

Дата добавления: 2015-07-20