Четвертое письмо Ане

– Мы не в раю, – настойчиво повторил юноша. – Здесь под луной все смертно.

Парацельс встал.

– А где же мы тогда? Неужели ты думаешь, что Всевышний мог создать что-то помимо рая? Понимаешь ли ты, что грехопадение – это неспособность осознать, что мы в раю?

Путь – это и есть Камень. Место, откуда идешь, и есть Камень. Если ты не понимаешь этих слов, то ты ничего еще не понимаешь. Каждый шаг является целью.

Хорхе Луис Борхес «Роза Парацельса»

Письмо:

Анютка, здравствуй!

Вспомнилась мне одна история, – не то Кирилл рассказывал, не то сам прочитал где-то. Про испанского алхимика Раймонда Луллия, жившего в тринадцатом веке. Этот Луллий в молодости был страстно влюблен в одну даму. Он сочинял в ее честь гимны и оды, и клал их к ее ногам. Дама же чувствовала себя неловко от ухаживаний пылкого юноши. И вот, однажды она пригласила его к себе домой. Луллий думал, что он добился желаемого. Тут женщина спросила его:

- Не угодно ли вам взглянуть на грудь, которую вы столь страстно воспеваете в своих стихах и гимнах?

- Это было бы пределом моих желаний! – воскликнул влюбленный Раймонд.

И тут женщина обнажила свою грудь, которая была изуродована болезнью.

- Не лучше ли вам отдать свою любовь и пыл Богу? – сказала дама…

Луллий был потрясен до глубины души. После нескольких бессонных ночей пошел в церковь на покаяние. Потом совершил паломничество и, засим, уединившись, посвятил свою жизнь алхимии.

Мне кажется, что он кретин. Такой же, как и я. Хотя я приступил к Великому Деланию еще за несколько лет до встречи с тобой, но подобно этому Луллию наткнулся на несоответствие своим ожиданиям, – по сути, споткнулся о свой же эгоизм. Но мне повезло: за эти полгода Joker так мощно ткнул меня носом в мое же дерьмо, что, похоже, я стал исправляться. Было бы слишком самонадеянно сказать, что я преобразился в корне, что я теперь хозяин своим чувствам и поступкам... Но в том, что я сумел принять и полюбить тебя, я уверен. Хотя Делание еще не закончено и я, безумно жаждущий найти тебя, в то же время знаю, что должно еще что-то произойти, прежде чем мы должны встретиться. А мы встретимся, – я верю, – пусть одному только Богу ведомо где ты сейчас... Но не завтра... Очень ясно чувствую – рано. Как писал Иоанн Лествичник[xxxviii]: «Всему свое время, говорил Экклезиаст. Итак, да не обольщает нас горделивое усердие, побуждающее прежде времени искать того, что придет в свое время. Не будем искать во время сеяния того, что принадлежит жатве, ибо есть время сеять труды и есть время пожинать неизреченные дарования благодати. В противном случае мы и в свое время не получим того, что оному времени прилично и свойственно. [112]»

Завтра, да-да, – завтра я буду в Самаре, – ровно через год, как мы впервые повстречались там! Я знаю, что не найду тебя там, что уже три месяца, как ты исчезла оттуда, не оставив следов. Но мне тревожно... Наверное, постою возле твоего дома, поднимусь на пятый этаж, нажму кнопку звонка... Без ожидания. Без надежды. Чтобы растормошить душу, поплакать, посмеяться, поплыть по волнам памяти... А из Самары, – я уже решил, – в Питер, домой. Хватит, наездился! Предчувствую, что там-то меня и ждет нечто важное, после чего я стану искать тебя. Только тогда... Не раньше... «Иногда очень скорое излечение не ведет к добру, особенно если болезнь сильно развивается во внутренних членах. Поэтому Бог, знающий тайны, знающий все прежде свершения, по великой своей милости отсрочивает излечение таких людей, продолжает врачевание очень долго и, так сказать, врачует их, не врачуя, дабы поспешное исцеление не сделало бы их неисцелимыми [113]».

Мне еще нужно много рассказать тебе о Joker’e. Когда я пишу тебе, то и сам начинаю по-новому воспринимать то, что несколько лет назад говорил мне Кирилл. Последний раз я писал тебе о нашей с ним встрече в декабре девяносто пятого. В девяносто шестом мы встречались несколько раз. Особенно запомнился мне разговор о сюжетности. (Еще при первой нашей встрече Кирилл упомянул этот термин – «сюжет» – применительно к жизни, а не к пьесе. Тогда он сказал, что задачей довольно большого сюжета моей жизни будет осознать, что же такое Joker, и что затем я смогу перейти в следующий сюжет, – какой?) Мы сидели в изысканном вьетнамском ресторане. Я не рискнул заказывать лягушек и змей и ограничился тропическими овощами. Кирилл же, помнится, ел угря. Пили белое вино и зеленый чай. Я тогда первый затронул тему сюжетов:

- Кирилл, что ты имел в виду, когда говорил, что мне предстоит перейти в новый жизненный сюжет?

- Тема эта довольно обширная. Для того, чтобы избежать путаницы, я ввел бы два понятия: сюжет событийный и сюжет ценностный. Если первый конкретен и виден, как цепочка событий, организованных по определенной закономерности, то второй является некой матрицей в невидимой, идеальной сфере. Проекцией одной такой матрицы может быть множество событийных сюжетов. Когда я говорил о тебе, то имел в виду смену именно такой матрицы, то есть сюжета ценностного. Юнг писал об этом, не используя термин «ценности», но выводя развитие из бессознательного: «Моя жизнь представляет собой историю самореализации бессознательного! Все, что есть в бессознательном, стремится к реализации, и человеческая личность ощущая себя единым целым, хочет развиваться из своих бессознательных источников [114]»...

- Можно подробнее, я не совсем улавливаю.

- Хорошо, давай начнем с более простого, с событийных сюжетов. В течение жизни мы проживаем достаточно большой ряд таких событийных сюжетов, связанных с разными обстоятельствами. В разных сферах жизни мы взаимодействуем с разными людьми. В семье, на работе, в творчестве, в кругу друзей, на отдыхе, в неожиданных – нетипичных ситуациях решаются многообразные задачи, на первый взгляд никак друг с другом не связанные. В каждой из этих сфер происходит развитие своей сюжетной линии. Это, например, сюжетная линия поведения с родителями, сюжетная линия поведения с женой, с другом, с начальником на работе...

- А если проводить аналогию с драматургией, то можно ли сказать, что сюжетные линии, как в пьесе, задаются ведущими обстоятельствами?

- Да, именно так. В зависимости от ведущих обстоятельств, каждая сюжетная линия изменяется во времени. Эти линии могут претерпевать разрывы. К примеру, развод с женой, повышение по службе или переход на другое место работы прерывает течение той или иной сюжетной линии. Иногда происходят настолько сильные разрывы сюжетных линий, что меняется все окружение человека и все декорации, – например, при эмиграции... По ходу каждой сюжетной линии на нее как бы нанизаны отдельные сюжеты. Проживание каждого сюжета ведет к тому, что в некоторой степени изменяются ведущие обстоятельства по данной сюжетной линии и жизнь человека может перейти в новую фазу...

- Это то, что ты имел в виду, говоря про меня в связи с Joker’ом?

- Не торопись. Нет, я говорю пока просто о новой фазе жизни. А там речь шла о переплавке внутренней структуры, – о том, что может произойти с ценностной матрицей. Но об этом позже... Масштаб же событийных перемен может быть очень значителен, а может быть слабо выражен, и тем не менее, что-то меняется. Например, в жизни супругов, после измены одного из них, появляются, тем самым, новые обстоятельства, которые, – в зависимости от способности супругов осмыслить эти обстоятельства и пережить конфликт, ими внесенный, – ведут к разным переменам: от развода на одном полюсе, до новой волны взаимной влюбленности на другом. Но по-прежнему жить уже не получится, даже если внешне они будут делать вид, что ничего не произошло.

- То есть, сюжет – это совокупность событий, в результате проживания которых происходит смена ведущих обстоятельств по данной сюжетной линии?

- Верно. Причем время развертывания сюжета – от нескольких минут до нескольких лет. У одного человека смена ведущих обстоятельств происходит лишь раз в несколько лет, в то время как другой испытывает сильные перемены чуть ли не каждый день. Для того, кто познакомился с Joker’ом, жизнь, как я уже говорил, усложняется, то есть, обстоятельства начинают меняться и обогащаться все чаще и возрастают скорость и глубина проживания сюжетов, увеличиваются их многообразие и уникальность. Продолжу дальше цитатой из того же Юнга: «Наше "я" проявляется, как правило, в ситуациях непредвиденных, непостижимых. Это "я" способно терпеть и принять правду, в состоянии справиться с миром и судьбой. Только в этом случае наши поражения превращаются в победы. И тогда ничто – ни извне, ни изнутри – не может противостоять нам. Тогда наше "я" способно выстоять в потоке жизни, в потоке времени. Но это верно лишь при условии, что мы не намерены и не пытаемся вмешиваться в ход своей судьбы [115]». Мне представляются эти слова Юнга крайне важными, поэтому я заострю на них внимание. И еще раз пройдусь в адрес господ эзотериков, особенно тех из них, кто носится, как курица с яйцом, с разного рода «состояниями». Очень важно, чтобы человек не вмешивался в ход своей судьбы, а сумел бы именно прожить ее. Когда же разные «гуру» вколачивают своим ученикам убеждения о необходимости «держать состояния» вне зависимости от обстоятельств, то тем самым они буквально разваливают судьбы многих своих учеников. И сколько я видел таких примеров, – на этих обломках уже почти невозможно что-то построить. Из людей, – если «состояния» ставятся превыше всего, – выхолащивается самое главное – человеческое, то, что, согласно христианскому герметизму, более всего дорого для Господа: «Евангелие от Иоанна гласит, что те, кто приходили до Иисуса (слово «до» здесь означает не только временную категорию, но степень посвящения) – «воры и разбойники» по отношению к человеческой личности, потому что они обучали деперсонализации – умалению личностного начала, стиранию его. Христос наоборот говорит «Я пришел для того, чтобы овцы имели жизнь и имели с избытком». Иисус пришел, чтобы приумножить жизнь в том, что ему дорого и чему угрожает опасность: овца – образ личности. Здесь идет речь ни о сверхчеловеке, ни о «великой личности» или о «незначительной», но об индивидуальной психике – душе, которую Иисус хочет видеть вне духовной опасности, живущей в полную силу, как и было предначертано Богом. Овца – живое существо, которое со всех сторон подстерегают опасности, потому оно и является предметом Божественного попечения... Могущественный маг, гениальный художник, озаренный мистик – все они заслуживают своих высоких характеристик, но этим они не поразят Бога. В Его глазах они – овцы, которые ему дороги. Он хочет, чтобы они никогда не заблуждались и чтобы жизни их влились в жизнь вечную [116]».

- Мне вспоминается чеховский Ив а нов, который в одном из своих монологов стенает о том, что потерял человеческое лицо: «...Ну не обидно ли, – еще недавно был здоров, силен, бодр, неутомим, горяч, говорил так, что трогал до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло... Я веровал. В будущее глядел, как в глаза родной матери... А теперь, о Боже мой, утомился, не верю, в какой-то смуте провожу дни и ночи... Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги... [117]»

- Ну, у Ив а нова были, положим, свои причины, но слова очень точные. Так вот: грош цена любым, самым изысканным и возвышенным состояниям, если человек при этом разучивается «плакать, когда видит горе и возмущаться, когда встречает зло». Такая эзотерика, когда человек перестает быть человеком, – очень частое ныне явление. Мне же очень близка позиция Томберга, а также Юнга, который говорил: «Цель йога – не моральное совершенство, а только состояние нирваны. Желая отрешиться от собственной природы, медитацией он достигает состояния легкости и пустоты, освобождая себя таким образом. Я же, напротив, хочу остаться при своем – я не желаю отказываться ни от человеческого общения, ни от природы, ни от себя самого и собственных фантазий. Я убежден, что все это даровано мне как величайшее чудо. Природу, душу и жизнь я воспринимаю как некое развитие божества – к чему же большему стоит стремиться? Высший смысл бытия для меня заключается в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не было. [118]» А Юнг – величайший мистик двадцатого века... Несмотря на это, никаких «эзотерических Школ» не создавал...

- Ты, я вижу, явно неравнодушен к эзотерике.

- Приходилось очень часто иметь дело с людьми и их судьбами, искалеченными разными «гуру»...

Кирилл говорил последние пять минут очень горячо и проникновенно. Может быть, из-за вина, а может, где-то в глубине его души обнажилась личная боль... Я не стал уточнять подробности, тем более, что меня все более интересовало, как же обстоит дело с тем, что Кирилл назвал ценностными сюжетами, которые и являются невидимой причиной сюжетов событийных...

- Ну, с событийными сюжетами мне, вроде бы, многое понятно. А что сюжеты ценностные?

- А с ценностными сюжетами история сложная, но при этом, очень интересная. Процесс общения с Joker’ом как раз и подготавливает человека, – помимо многочисленных изменений в событийных сюжетах, – к переходу в новый ценностный сюжет, то есть к структурной переплавке всей его системы ценностей. Когда это происходит, человек находится в точке максимальной неустойчивости, – говоря языком Синергетики – в точке бифуркации[119]. При определенном уровне зрелости может случиться и наиболее интересное явление – каскад бифуркаций, – когда человек больше уже не имеет никакой устойчивой структуры ценностей, тем самым с одной стороны обретая подлинную свободу, а с другой – вступая в стадию непрерывного волевого существования. Но это – радужная перспектива. На пути к переплавке, к трансформации нас ждет множество препятствий, преодолеть которые мы можем, лишь положившись на Joker’а или, если говорить другим языком – решившись-таки однажды «упасть в свою судьбу» и не противясь ей. Тут, однако, могут встретиться разночтения в понимании слова «судьба», поэтому я рекомендую тебе прочитать повесть Германа Гессе «Клейн и Вагнер», на последних страницах которой дается эта метафора: «решиться упасть в судьбу».

- А из чего складывается сам ценностный сюжет?

- Можно привести сразу несколько разворотов этой темы, ибо она очень многогранна. Начну по порядку. С древности мыслители и мистики, рассматривая ту самую невидимую матрицу, которая и воплощается в конкретных сюжетах и событиях, пришли к метафоре «вечного возвращения». Если говорить совсем уж примитивно, то это когда ты постоянно наступаешь на одни и те же «грабли». Причем не по мелочам, а по существу. События могут быть очень разнообразными и непохожими, но вот по существу человек как будто ходит по кругу, иногда очень большому.

- В современной психологии есть множество теорий для того, о чем ты говоришь. Например, Трансактный Анализ, который описывает так называемый «сценарий жизни»...

- Правильно. Хотя модель «сценария жизни», которой я тоже чуть позже воспользуюсь, – это лишь одна плоскость в описании нашего объемного явления. Итак, еще со времен Гермеса Трисмегиста возникла метафора «вечного возвращения»: «Рок, Асклепий, есть та сила, которая обеспечивает необходимую смену событий, следующих друг за другом. Это та сила, которая, в сочетании с необходимостью, упорядочивает все вещи на земле и на небе в согласии с божественным законом. Рок и необходимость связаны между собой неразрывными узами и упорядочивают друг друга. [120]». По-своему об этом размышляли многие... Наиболее образную и драматическую форму, равно как и название самой метафоры, дал Фридрих Ницше[xxxix]: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз, и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно великое и малое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе и все в том же порядке и в той же последовательности, – также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются снова и снова – и ты вместе с ними – песчинка из песка... [121]» И, наконец, уже в конце двадцатого века Жак Деррида, со свойственной для постмодернизма свободой интерпретаций, дает нам такой образ: «Выражение “вечное повторение того же самого” появляется у Фрейда. Имя Ницше там не упоминается, но это неважно. Отрывок касается существования в психической жини неудержимого стремления к воспроизведению: оно будто бы принимает форму повторения, больше не обращая внимания на принцип удовольствия, и даже будто бы обладает верховенством над ним. В неврозах судьбы это повторение принимает демонические черты. Призрак демона, даже дьявола постоянно витает в ПО ТУ СТОРОНУ [122]... Дьявол является, но не в форме воображаемого представления (воображаемого двойника) и не в человеческом обличье. Облик, принимаемый им, не поддается ни такому различению, ни такому противопоставлению. Все происходит и разворачивается так, как будто дьявол в облике “человека” является подменить своего двойника. Итак, дублер, дублирующий своего двойника, выходит из своего двойника в тот момент, когда тот является всего лишь его двойником, двойником его двойника, производящего эффект двойника... Однако элементарное противопоставление, позволяющее установить разницу между оригиналом, – собственной персоной – и его маской, его подобием, его двойником, эта простая противопоставляющая диссоциация сняла бы беспокойство... [123]» И заметь, Деррида, кроме констатации «вечного возвращения», дает намек на один из выходов из замкнутого круга: это «противопоставляющая диссоциация», то есть, механизм разотождествления. Именно этим механизмом пользуется йог, направляющий свои усилия на выход из «Колеса Сансары»[124]. Но есть и иной путь, позволяющий сохранить человека в себе и, тем не менее, выйти за пределы обусловленности. Это не разотождествление, а напротив, предельное отождествление со своей судьбой, прекращение борьбы с ней и проживание ее целиком, «падение в нее». Именно это позволяет парадоксальным образом оседлать Joker’а. Это – путь Алхимии. Но сейчас Алхимия должна существенно трансформироваться сама, чтобы поспеть за глобальными изменениями в общечеловеческой ситуации, которые возникли примерно век назад. То есть, до этого динамика развития сюжета человечества в целом была достаточно стабильна. Примерно сто – сто пятьдесят лет назад развитие общечеловеческого сюжета и изменения в нем стали сравнимы с масштабом человеческой жизни. В конце двадцатого века скорость изменений общечеловеческого сюжета, в среднем, стала приближаться к скорости изменений в жизни отдельного человека. И вот, буквально год или два назад, произошло любопытное схлопывание: эти скорости совпали. Ученые говорят о некоем информационном взрыве, но сам факт схлопывания этих скоростей осознали очень немногие. А этот факт ведет к таким последствиям, которые нам и не снились. Если научное, философское и мистическое познание, – вернее, их методы, не будут меняться буквально ежедневно, то очень скоро произойдет столь масштабный кризис и личного и общечеловеческого масштаба, что мало не покажется. Вот почему я говорю, что сегодняшняя Алхимия – это уже нечто иное, чем в средние века. И вот почему Joker начинает проявляться в жизни все большего и большего числа людей! Но ведь нам так хочется, чтобы задница была в тепле! Хотеться-то оно хочется, но для этого пораньше родиться нужно было!

- Постой, ты выплеснул на меня столько информации, что я потерял все нити. Давай попробуем сначала. Зачем ты привел столько цитат о «вечном возвращении»?

- Я хочу, чтобы ты мог видеть эту метафору объемно. Она достаточно важна для понимания того, с чем я познакомлю тебя чуть позже.

- Хорошо. Идея о схлопывании скоростей развития личного и общечеловеческого сюжетов мне понятна – даже дух захватывает, хотя, может быть, я не врубаюсь еще в те последствия, которые она предвещает... Но вот с Алхимией непонятно... Ты говоришь о том, что сегодняшняя Алхимия уже иная, чем в средние века, а завтра в ней может произойти новый качественный скачок. Но кто ее развивает? Где эти люди?

- А это – все те, кто познакомился с Joker’ом. Сознают они это или нет. Ты – в их числе. И пора тебе осознать, что ты находишься в процессе Великого Делания. Тебе легче, чем другим, ибо в моем лице ты находишь комментатора этого процесса. Но это не значит, что ты гарантирован от поражения. Вполне можешь не справиться. Также, как и наоборот, человек, который не называет то, что с ним происходит, Алхимией или чем-то еще, а просто интуитивно отдается Joker’у, может довольно быстро подойти к своей структурной ценностной переплавке... Сейчас, по сравнению с тем, что было лишь несколько лет назад, все встало с ног на голову. Те, кто, казалось бы, постиг «суть вещей» лет десять-двадцать назад, сейчас могут легко потерять «скорость» и не поспеть за все быстрее и быстрее ускользающей «сутью»... И наоборот, какие-нибудь простые, на первый взгляд, ребята, которые еще недавно и знать не знали ни о какой мистике, могут неожиданно быстро «пробудиться». Все прежние закономерности летят вверх тормашками...

- Я в полном ауте от твоих слов. И совершенно сбит с толку...

- Привыкай... Учись отбрасывать к едрене фене все, что считал истиной вчера. Учись расставаться со своим мировоззрением. Правда, не я тебе в этом помощник, а Joker...

…Я внезапно осознал, что мы давно уже вышли из кафе и идем в сторону Казанского Собора. Вот тебе и Объемное сознание... В голове – абсолютная каша... Кирилл замолчал и дальше мы шли медленно... На минуту возникло ощущение нереальности происходящего: улица, дома, люди, – все это вдруг увиделось в свете заходящего мартовского солнца чем-то до боли знакомым, но нездешним, как будто я попал сюда впервые, но почему-то узнал эти места. И я – как будто бы не я, а кто-то другой. Я же чувствовал себя где-то далеко. Такие кратковременные «отлеты» с недавних пор происходили со мной примерно раз в две недели. В эти минуты казалось, что я «схватил» что-то предельно важное, вспомнил то, что «не со мной было», но, всякий раз, спустя несколько минут от этого переживания оставался лишь привкус нереальности и ощущение, как будто половину меня, моего восприятия только что отрезали... Я не стал спрашивать Кирилла о природе этих переживаний, да и описать-то их толком не мог...

Мы прошли мимо Казанского, перешли Невский, вошли в метро.

- На сегодня действительно достаточно, – Кирилл протянул руку, – я еще пройдусь, а встретимся через неделю. Почитай пока Гессе.

Дома я почти сразу свалился спать. «Клейна и Вагнера» прочитал лишь через несколько дней. Последние страницы действительно потрясли меня:

«Он сел на борт лодки, ногами наружу, в воду. Он медленно наклонялся, пока лодка мягко не отделилась от него сзади. Он был в космосе. В немногие мгновения, прожитые им еще за тем, было пережито куда больше, чем за те сорок лет, что он до сих пор находился в пути к этой цели. Началось вот с чего. В тот миг, когда он падал, когда мимолетную долю секунды висел между бортом и водой, ему представилось, что он совершает самоубийство, мальчишеский поступок, нечто не то чтобы скверное, а смешное и довольно дурацкое. Пафос желания умереть и пафос самого умирания сник. Ничего от него не осталось. Его умирание уже не было необходимо. Теперь уже нет. Оно было желательно, прекрасно и желанно, но необходимо уже не было. С того мига, с той молниеносной секунды, когда он с полным желанием и с полным отказом от всех желаний, с полной готовностью решился упасть с борта, упасть в лоно матери, в объятия Бога – с этого мига умирание уже не имело значения. Ведь все было так просто, все было так на диво легко. Не было больше никаких пропастей, никаких трудностей. Вся штука была – решиться упасть! Это ярко вспыхнуло, как итог его жизни – решиться упасть! Это было достигнуто. Это великое, единственное – он решился упасть. То, что он решился упасть в воду и в смерть, не было необходимо. С таким же успехом он мог бы решиться упасть в жизнь. Но от этого мало что зависело. Важно это не было. Он был бы жив, он вернулся бы, но тогда ему уже не нужно было ни самоубийство, ни все эти странные обходные пути, ни все эти мучительные глупости, ибо тогда он преодолел бы страх. Ты страшился тысячи вещей. Страшился боли, судей, собственного сердца, сна, пробуждения, одиночества, холода, безумия, смерти, особенно смерти. Но все это были лишь маски. На самом деле страшило тебя только одно – решиться упасть, сделать шаг в неизвестное, маленький шаг через все существующие предосторожности. И кто хоть раз отдавался, оказывал великое доверие, полагался на судьбу, тот обретал свободу. Он не умом так думал, он этим жил, он чувствовал, ощущал это на ощупь, на вкус, нюхал. Он видел сотворение мира, видел гибель мира. Они, как два войска, постоянно двигались навстречу друг другу, никогда не завершаясь, вечно в пути. Мир непрестанно рождался и умирал непрестанно. Каждая жизнь была выдохом Бога, каждая смерть была вдохом Бога. Кто научился не сопротивляться и решался упасть, тот легко умирал и легко рождался. Кто сопротивлялся, тот страдал от страха, умирал трудно, рождался нехотя. Сонмы людей и животных, духов и ангелов стояли друг против друга, пели, молчали, кричали, вереницы существ тянулись друг другу навстречу. И каждое не осознавало себя, ненавидело само себя. Тосковали они все о покое, их целью был Бог, было возвращение к Богу и пребывание в Боге. Эта цель порождала страх, ибо была заблуждением. Не было на свете никакого пребывания в Боге! Никакого покоя на свете не было! Были только вечные, великолепные, священные выдохи и вдохи, созидание и распад, рождение и смерть, исход и возврат, без начала и конца, и потому было на свете только одно Искусство, только одна Наука, только одна Тайна - решиться упасть, не противиться воле Бога, ни за что не цепляться, ни за добро, ни за зло. Тогда ты избавлен, тогда ты свободен от страдания, свободен от страха, только тогда [125]».

Но, опять же, как применить это к собственной жизни? И как «решиться упасть» в жизнь, в «свою судьбу», как выразился Кирилл? Это было мне неясно. Ностальгия по несбыточному... Кирилл явно польстил мне, заявив, что я нахожусь в процессе Великого Алхимического Делания... Сомнения, в том числе сомнения в том, что говорил Кирилл, и в том, что писали «классики», терзали мою душу. Может быть, прав был Венедикт Ерофеев, когда сказал: «Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, другой плачет на груди этого мира [126]».

Встретились мы с Кириллом, как и договаривались, через неделю. В парке Сосновка встретились. Был конец марта, а на аллеях все еще лежал снег. Сосновка – большой парк. В нем есть очень уединенные уголки, где редко встретишь прохожего. В такой уголок мы почему-то и забрались, гуляя по аллеям. Присели на скамейку. Кирилл вытащил из рюкзака исписанную разноцветными ручками тетрадь. (Иногда он не носил с собой книги, а читал выдержки из своих тетрадей).

- Итак, продолжим про ценностные сюжеты. На процессы рождения, воспитания и становления личности оказывает влияние множество самых разных обстоятельств. Это и генетика и протекание родов, и судьба родителей и прародителей, и атмосфера в которой человек воспитывается, и некие ключевые события, психические и физические травмы, и еще много всякого. Откуда, в свою очередь, берутся эти обстоятельства и почему они складываются именно так, как складываются? – Они проистекают из некой матрицы, - можно назвать ее культурно-информационной матрицей – семьи, рода, этноса, человечества. Иными словами, проистекают они уже из тех обстоятельств, по которым развиваются общечеловеческие сюжеты данной эпохи. Корнями вся эта конструкция уходит «в глубь времен и пространств». Так что личный ценностный сюжет каждого человека, – это, в свою очередь, одна из проекций общечеловеческого сюжета. И опирается он на базис той культуры, в которой данный человек живет. Культуры – как некоего слепка, спрессованного из многообразия жизненного опыта. В этом слепке есть все: стереотипы восприятия и поведения, разнообразнейшая проблематика, коллективная память о бедах и победах; как всевозможные ограничения, так и высшие взлеты духа, отраженные в произведениях культуры, мифологии, философии, искусства, литературы...

- Я так понимаю, что имея такие древние и мощные корни, ценностный сюжет человека невероятно инертен, что и отражается в метафоре «вечного возвращения»?

- Вот видишь, не зря я тебе зачитывал всяческие цитаты. Для того, чтобы изменить имеющуюся матрицу ценностного сюжета, нам придется расшатывать не только свою личную историю, но и очень древние слои коллективного бессознательного. Для этого нужно очень много энергии. Даже то, что, казалось бы, лежит на поверхности, – очень вязкая и сама себя подкрепляющая структура, которую психологи называют «жизненным сценарием»[127], – это, прежде всего, глубинные, большей частью неосознаваемые, убеждения о себе, о других людях и о жизни вообще. Убеждения – не мысли, а тот мировоззренческий фундамент, на основании которого мы совершаем поступки. Убеждения очень часто расходятся с представлениями, то есть, с тем, что мы думаем о себе, людях и мире. Убеждения формируют особенности человека – акценты его поведения, которые обрастают деталями и упрочняются, образуя жесткий каркас – образ жизни. Образ жизни, в свою очередь, подкрепляет убеждения. Возникает, как говорят в радиотехнике, «положительная обратная связь», – когда одно усиливает другое, а то, в свою очередь, подкрепляет первое. Но и это еще не все. Живя определенным образом, мы накапливаем опыт событий, воспоминания о которых также подкрепляют и образ жизни, и убеждения. Прибавь сюда фантазии о будущем и страхи, вытекающие из убеждений, образа жизни и воспоминаний. Получается несколько замкнутых друг на друга и взаимоусиливающих структур. И все это зиждется на могучем фундаменте культурно-информационной матрицы, то есть, на общечеловеческом сюжете.

- Действительно, – замкнутый круг... И что с этим делать?

- Как что? А Joker? Он выходит на сцену. Вот тут-то мы и можем понять, как косная инертная масса мертвых ликов вступает в противодействие с Живым. И это Живое не уступает по силе... Отсюда боль человеческая и страдание... И тоска по смыслу... Вот как эту тоску, эту жажду смысла описывает Фромм[xl]: «Все страсти и стремления человека являются попытками найти ответ на вопрос о существовании смысла или, как можно точнее сказать, попытками избежать безумия. И психически здоровыми, и невротиками движет потребность найти это объяснение, и единственное существенное различие состоит в том, что одно объяснение больше отвечает тотальным потребностям человека, и следовательно, больше способствует раскрытию его способностей и счастью, чем другое. Каждая культура предлагает свою модель, в которой преобладают определенные решения и, следовательно, определенные стремления и пути их удовлетворения. Имеем мы дело с примитивными религиями, теистическими [128] или нетеистическими религиями –- все они являются попытками дать решение проблемы существования человека. И утонченнейшие, и самые варварские культуры имеют одну и ту же функцию –- различие только в том, лучше или хуже данное ими решение. Человек, отклонившийся от культурной модели, также ищет ответ, как и его более ортодоксальный [129] собрат. Его ответ может быть лучше или хуже, чем ответ, данный его культурой, но это всегда другой ответ на тот же самый фундаментальный вопрос, поднятый человеческим существованием. В этом смысле любая культура –- религия, а любой невроз –- личная форма религии, при условии, что мы под религией имеем в виду попытку дать решение проблемы человеческого существования. [130]» Еще более драматично выражается Юнг в итоговом произведении своей жизни: «Смысл моего существования - это тот вопрос, который задает мне жизнь. Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру; не ответив на него, я так и останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю титанические усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу [131]» У него мы можем встретить также и своеобразный взгляд на проблему «вечного возвращения»: «Значительные жизненные проблемы никогда не разрешаются навечно. Если даже нам однажды покажется, что они разрешились, это пойдет нам только во вред. Видимо, смысл и цель наличия таких проблем состоят не в их разрешении, а в том, чтобы мы постоянно над ними работали, защищаясь этим от отупения и закостенения. [132]» – Совсем близко к идее Joker’а, не правда ли? И не так все безнадежно, как кажется на первый взгляд. Повторюсь – силы инерции и Joker’а равны. Все зависит от той небольшой, – крохотной в сравнении с этими двумя силами, – добавки, которая может перевесить чашу весов в одну или в другую сторону. А добавка эта – твоя личная свободная воля. На чьей она стороне?

- Если однозначно скажу, что на стороне Joker’а – совру. Процесс колебательный.

- Потому и долгий... Давай, однако, вернемся к той теме нашего прошлого разговора, где я рассказывал о динамике развития общечеловеческого сюжета. Я хочу еще кое-что прояснить. Во времена седой древности, – Мирча Элиаде называет это мифологическим временем, где жили архаические люди, – общечеловеческий сюжет был стабильным. Он безличен. Он – не во времени, а в вечности. Элиаде пишет: «Превращение умершего в Предка соответствует включению человека в некоторую архетипическую категорию. Во многих традициях, например, в Греции, –- души обыкновенных покойников более не имеют памяти, то есть, теряют то, что было их исторической индивидуальностью. Превращение мертвых в лярв (злых духов), означает, в некотором смысле, их воссоединение с безличным архетипом Предка. Становится понятно, почему в греческой традиции только герои сохраняют свою личность (свою память) после смерти: совершая при жизни только образцовые действия, герой сохраняет память, потому что эти действия с определенной точки зрения были безличными [133]». Куда ни плюнь – везде, так или иначе, безличность и вечность. Но, рано или поздно, некто вышел за пределы безличности. Проявились отклонения от нормы – первые очаги уникальности. Вечность начала разворачиваться во Время. Стали развиваться индивидуальные сюжеты. Но сколько-нибудь существенные изменения в общечеловеческом сюжете накапливались за века и тысячелетия. Убыстрилась эта динамика в первом тысячелетии до нашей эры, но все равно, она была еще несопоставима с масштабом человеческой жизни. Событие Голгофы стало ключевым в человеческой истории: возник бинер[134] – Вечность-Время, совмещенный в Одном, или же безличность-уникальность, совмещенные в Одном. Этот бинер существует до сих пор. Но вот что касается динамики общечеловеческого сюжета, то после Голгофы, собственно, и началось именно то, что можно назвать общечеловеческим сюжетом. Он приобрел форму. И стал постепенно, медленно очень, – ускоряться. И вот, постепенно, к концу девятнадцатого века складываются несколько ключевых моментов, которые начинают оформлять предпосылки для новых ведущих обстоятельств, которые переведут человечество в другой уже сюжет. Что и может случиться в ближайшие годы. В Писании это называется Апокалипсисом... А что произошло? – Динамика изменений общечеловеческого сюжета, постепенно разгоняясь, начала нарастать скачками. В начале двадцатого века она стала сопоставима с масштабом человеческой жизни, а в конце двадцатого века они сравнялись. Я об этом уже говорил...

- Ты не сказал, что за ключевые моменты сложились на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, которые начали формировать новые ведущие обстоятельства...

- Да, извини. Это расцвет капитализма и предреволюционные настроения, –- во-первых. Во-вторых, несколько научных открытий: прогресс физики и возникновение теории атома и атомного ядра, теория Дарвина и психоанализ Фрейда...

- И в чем их значение?

- Наступил кризис Веры. Появилась трещина в массовом мировосприятии, которое до девятнадцатого века было религиозным. И эта трещина, этот раскол растет, несмотря ни на какие попытки залатать его, сделать вид, что «не заметили»... Все, – противоречие обнажено и глаза на него уже не закрыть. Люди сейчас снова толпами повалили кто в церковь, кто в эзотерику... Но той Веры, что была раньше, уже нет! Отдельные люди, отдельные группы людей еще могут пытаться искать защиту в религиозном мировоззрении, но общечеловеческая ситуация уже существенно иная.

- Пессимистично звучит.

- Наоборот! Переживание кризиса неизбежно. Кризис рано или поздно наступает в жизни каждого человека. Точно так же кризис наступает для человечества. Если проводить аналогию – то это подростковый кризис, когда происходит разворот от родителей к внешнему миру, первым шагам самостоятельности и ответственности. Это тяжело, – перестает работать вся прежняя картина мира, а новая еще не сформировалась... Мы все находимся на грани перехода в новый сюжет.

- И что это будет за сюжет?

- Невозможно сказать, так как это тот опыт, который еще не пройден, а потому принципиально незнаком. Можно только сказать, что и здесь мы видим противостояние двух равных сил: косное, ригидное[135] – с одной стороны, и Живое – с другой. Как и в индивидуальной ситуации, все зависит от того, на чьей стороне будет сознание большей части людей...

- Ну, тогда это провальная ситуация. Если даже тем немногим, осознавшим Joker’а, так сложно отдаться ему, то что говорить о большинстве, которое как раз и стремится только к устойчивости и косности.

- Не спеши с выводами. Во-первых, количество людей, готовых к Живому, возрастает с каждым днем. Во-вторых, не стоит забывать, что сама по себе жизнь – удивительная Игра, где в один момент все может стать вверх ногами, – что, собственно, сейчас и происходит. И вообще, – «Если Бог за нас, то кто против нас? [136]»...

- Но все же, каков прогноз?

- Я – не из «Бюро прогнозов». И не предсказатель.

- Ну а хоть какие-то черты возможного будущего сюжета, если все сложится хорошо.

- Что значит хорошо или плохо? Все сложится так, как сложится. Работай над собой, – это будет твой вклад в то, как все сложится...

- Ну а все-таки?

- Хорошо. Я считаю, что раскол массового религиозного сознания дает возможность нашему общему сюжету разворачиваться в сторону пути индивидуации для все большего числа людей. Пути от массового религиозного сознания – к индивидуальному Объемному сознанию, то есть, к переживанию единства с Целым, оставаясь самим собой. Массовое религиозное сознание – это растворение и потеря себя. В индивидуальном Объемном сознании будет снята бинарная оппозиция безличность-уникальность...

- По-моему, то, о чем ты говоришь, – раскол религиозного мировоззрения, – очень хорошо проявлено в литературе, и, в частности, в драматургии. Например, чеховские герои – переживают бесцельность и трагизм своей жизни именно по причине отрыва от религиозных корней... Их положение действительно безвыходно: они чувствуют крушение старой опоры в сознании, но не вступили еще, – и не могут вступить, – в новую фазу, фазу индивидуации.

- Да и не только чеховские герои... Литературные стили очень точно отражают то, что происходит в массовом сознании. Середина двадцатого века – экзистенциализм[137], – попытка осмысления кризиса. Появление категорий выбора, ответственности, причастности бытию. Начинается попытка преодоления кризиса, которая приводит к его дальнейшему углублению. Тогда, уже ближе к концу двадцатого века появляется постмодернизм, который подвергает деконструкции все мировоззренческие устои, все философские парадигмы[138]. Кто-то определил постмодерн, как краткую паузу перед качественным скачком или же разрушением... В современных нам текстах постмодернизма мы в прямом виде встречаемся с аналогией подросткового кризиса (разворота, «отказа» от Отца) – понятием «смерти Бога», которое, впрочем предвосхитил еще Ницше, но слишком рано предвосхитил: «Смерть Бога – фундаментальная метафора постмодернистской философии – отказ от идеи внешней принудительной причинности, характерной для линейного типа понимания детерменизма [139]. Эта метафора восходит к постулату Ницше «старый Бог умер» и к протестантскому модернизму. Но если в рамках протестантского модернизма «смерть Бога» выражала идею интеллектуальной и моральной зрелости человека, лишая его универсальной объяснительной формулы, позволяющей маскировать свое незнание ссылкой на высшую инстанцию и конечную причину и заставляя принять моральную ответственность персонально на себя, то в постмодернизме «смерть Бога» ориентирована на переосмысление самого феномена причины, переориентацию с понимания ее как внешнего фактора причинения к пониманию ее как имманентного [140] перехода предела. В постмодернистской системе отчета понятие Бога символизирует собою идею наличия финальной и исчерпывающей внешней причины, а метафора «смерть Бога» – установку на осмысление имманентности [141]». Или вот что дальше мы находим у Фуко[xli]: «Убить Бога, чтобы освободить существование от существования, которое его ограничивает, но также подвести его к тем пределам, которые стирают это беспредельное существование. Это означает, что «смерть Бога» обращает нас не к ограниченному и позитивному миру, она обращает нас к тому миру, что распускает себя в опыте предела, в акте эксцесса, преодолевающем этот предел, переступающем через него, наступающем на него [142]».

- У меня опять мозги набекрень. Но кое-что начинает вырисовываться. Действительно, прошлая картина мира летит в тартарары. Боль какая-то в душе проявилась, когда ты все это говорил. Как-будто из меня вынули все внутренности и я пустой. Но не приятно пустой, а именно до боли пустой... Но у меня к тебе еще один вопрос: что же там, за всеми этими матрицами культурно-информационными, там – в основании всего? По версии буддизма – Пустота. А ты что скажешь?

- Пустота – это тоже что-то, что можно себе представить. В основании же находится то, что невозможно отобразить никакими средствами. Когда ранне-христианские мистики бились над этим вопросом, возникло так называемое апофатическое богословие. То есть, богословие «отрицательное» – никакие имена, в силу их недостаточности, не могут быть использованы для описания Единого. Так вот, пока мы с тобой не применили постмодернизм, а именно: деконструкцию к мистицизму, – а мы это еще проделаем, чтобы прийти к Постструктурной или просто Структурной Алхимии, – я смело сошлюсь на одного из первых христианских мистиков Дионисия Ареопагита[xlii]: «Итак, мы утверждаем, что Причина всего, будучи выше всего, и не сущностна, и не жизненна, и бессловесная, и не есть тело, не имеет ни образа, ни вида, ни качества или количества, или величины, на каком-то месте не пребывает, невидима, чувственного осязания не имеет, не воспринимает и воспринимаема не является, Ей не свойственны беспорядок, смута, беспокойство, возбуждаемые страстями материи, Она не бессильна, как не подвержена чувственным болезням, не имеет недостатка в свете, ни изменения, ни тления, ни лишения, ни разделения не претерпевает и ничего другого из чувственного она не представляет собой и не имеет [143] ». И еще одно место из Дионисия: «Полное неведение и есть познание Того, Кто превосходит все познаваемое [144]». И, наконец, еще одна фраза из Августина, на которой я сегодня поставлю точку: «Господь есть в большей степени я, чем я сам [145]».

Никогда еще я не чувствовал себя настолько выжатым, как после этого разговора с Кириллом. Несколько дней я валялся в постели и ничего не делал. Отменил всех пациентов, отключил телефон, ничего не читал. Пробовал, для компенсации, смотреть старые добрые комедии по видику. Лишь дней через пять вошел в рабочую форму...

Вот, Анютка, такие дела... А с моим «вечным возвращением» ты столкнулась сама. Одна из его («вечного возвращения») граней проявлялась в моем отношении с женщинами, в сценарии, который отразился и на тебе. Ты все верно поняла, когда в последнем нашем разговоре, уже по телефону, сказала, что не хочешь быть еще одной женщиной, которая стала мне просто другом... Почти верно... Ведь ты не знала тогда о Joker’е. А я еще не предполагал, что Делание вскоре подведет меня к новому сюжету... Или к поражению... Верю, что к новому...

Пока, Анюта.

Максим

(17.08.03)

Дата добавления: 2015-07-20