Пятое письмо Ане 4 страница

- Зд о рово! Ты передала сейчас это переживание. Очень мощно! Хочешь не хочешь, а вспоминается Шопенгауэр[lxiv]: «Старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди – жизнь, но еще вопрос, что привлекательнее, и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем пред собою? Ведь сказано у Экклезиаста (7;2) “День смерти лучше дня рождения” [223].»

Мы пошли пить чай. Пока закипал чайник, я прочитал вслух еще пару страниц. После разговора с Аней мне врезался в мозг вопрос Ивана Карамазова Зосиме: «Простите, а может ли этот вопрос быть решен во мне, и решен в положительную сторону?», на который старец отвечал: «Если не может решиться в положительную, то никогда не решится в отрицательную. Это свойство вашего сердца и в этом вся мука его. И дай вам Бог, чтобы решение постигло вас на земле... [224]»

Несколько дней я почти неотвязно думал на эту тему. Думал о том, что вряд ли в моем сердце когда-нибудь решится этот вопрос, если он не решился до сих пор... Потом позвонил Кириллу, рассказал о своих терзаниях и договорился с ним о встрече.

Встретился я с Кириллом в парке «30-летия комсомола» возле метро «Нарвская». Была замечательная погода. Разгар «бабьего лета»... Мы присели на скамейку и Кирилл сразу вытащил из своего рюкзака четыре книги: Платона, Юнга и две работы Жака Дерриды.

- Ну что, Макс, – у тебя, с обнажением темы смерти, появился шанс подойти к следующему уровню сложности, к еще большему отклонению от равновесия. И судя по тому, что ты говорил мне по телефону, – ты на верном пути.

- Какой же это верный путь, если нормальные люди верят в бессмертие души и не боятся смерти, – взять хотя бы Аню, – а я никак не могу определиться в этом вопросе ни умом, ни сердцем? И я боюсь смерти... Если честно – очень боюсь...

- А почему ты решил, что ее не надо бояться? По-твоему, лучше уверовать в какую-то успокоительную иллюзию?

- Иллюзию?

- Да, ведь – что бы мы ни представляли о смерти как о возможности или невозможности бессмертия души – это иллюзии.

Кирилл замолчал. Я смотрел на детскую площадку неподалеку от нашей скамейки, где возились малыши. Что-то – какое-то понимание начало складываться во мне, но еще не облекалось в слова. Я чувствовал, что то, о чем мы говорили с Аней и о чем я сам многократно размышлял, представляет собой очень мощную антиномию, которую можно было бы обозначить так: «нет никакой жизни после смерти – душа бессмертна». Прошло минут пять. Кирилл вдруг продолжил:

- Страх смерти – самое мучительное из всех человеческих страданий. И в то же время он уравновешен другим полюсом, который обычно не выступает в нашем сознании. На этом полюсе – равный по силе страху – интерес, желание разгадать тайну смерти. Разгадать не умом, а переживанием. Фрейд называл эту силу Танатосом – влечением к смерти. Впервые это влечение наиболее ясно оформил Сократ[lxv]. Именно его сознание кристаллизовало инстинктивное влечение к смерти как сознательное желание пережить смерть: «Освободить же душу – постоянно и с величайшей настойчивостью желают лишь истинные философы; в этом как раз и состоят философские занятия – в освобождении и отделении души от тела. [225]» Философия, согласно Сократу и Платону – это искусство умирать. При этом сам Сократ прекрасно отдавал себе отчет в том, что он не знает, что такое смерть. Только маятник: «страх – интерес» у него был на стороне интереса. Вот его слова незадолго до того, как он выпил яд: «Бояться смерти есть не что иное, как думать, что знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, есть ли она для человека величайшее из благ. А все боятся ее, как будто знают наверное, что она есть величайшее из зол. Но не самое ли это позорное невежество - думать, что знаешь то, чего не знаешь. Что же меня касается, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним. Если я кому-нибудь кажусь мудрее других, то разве только тем, что недостаточно знаю о Аиде [226]. Так и думаю, что не знаю... Но вот уже время идти отсюда: мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить. А кто из нас идет на лучшее? Это ни для кого не ясно, кроме Бога. [227]»

- Ну вот – Сократ ведь не боялся смерти, а я боюсь...

- Это второстепенный вопрос. Главное то, что ни он, ни ты не знаете, что это такое – смерть.

- Почему же вопрос страха или интереса – второстепенный?

- Потому что и то и другое делает жизнь сложной и удаляет от устойчивого равновесия – то есть от более опасной смерти – не физической. Только в случае страха Joker работает через подсознание, а в случае интереса – через сознание. Конечно, второй случай – интерес – говорит о большем развитии сознания, но сам по себе интерес – это не успокоенность. Это очень мощная энергия, равносильная страху, только противоположная по эмоциональной окраске.

Кирилл опять замолчал. Наверное, для того, чтобы я смог переварить услышанное. А то, что я услышал, действительно переворачивало все с ног на голову. На этот раз молчание нарушил я:

- То есть не нужно работать над искоренением страха смерти?

Кирилл усмехнулся:

- Его и не искоренить. Есть возможность спрятаться за некую успокоительную «истину», решить для себя, будто ты понял, что такое смерть – не важно – пришел ли ты к атеистической догме, к теистической, к догме перевоплощения... Другое дело, что остается возможной такая трансформация, когда сознание возьмет верх и на место страха придет интерес, как это произошло у Сократа...

- Значит, если человек поверил в атеистическую догму – он тоже успокоился?

- Да, конечно. Если сильно поверил, то тем самым снял значительную часть напряжения с этого вопроса. Однако тема смерти столь объемна, что говорить только о страхе или интересе, о бессмертии души или отсутствии такового, – это перемещаться только в одной плоскости. Есть еще ряд важных вопросов, соприкасающихся с темой смерти. И, прежде всего, еще одна антиномия: «ограниченность – бесконечность». Вот что на эту тему пишет Юнг: «Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности или нет?... Но чувство безграничности может быть достигнуто лишь тогда, когда мы имеем границы вне себя. Наибольшим ограничением для человека становится его самость, проявляющаяся в ощущении: "Я это то, а не это!" Только осознание самого себя, своих собственных границ, позволяет нам ощутить безграничность бессознательного. И тогда мы узнаем в себе одновременно и вечность, и предельность, и нечто единственное, присущее только нам, и нечто иное, присущее не нам, но другим. Зная себя, как уникальное сочетание каких-то свойств, то есть осознавая в конечном счете свою ограниченность, мы обретаем способность осознать бесконечность. И только так! [228]» И у него же находим подсказку – мостик, по которому ты из своего состояния неустойчивого равновесия, окрашенного, как страх, можешь перейти в состояние неустойчивого равновесия Сократа: «Наш век сделал акценты на "здесь" и "сейчас" и тем самым обусловил демонизацию человека и его мира. Появление диктаторов и все несчастья, которые они принесли, происходят от близорукости и всезнайства, отнявших у человека все, что находится по ту сторону сознания, фактически превратив его в жертву бессознательного. Задача же человека, напротив, заключается в том, чтобы проникнуть в бессознательное и сделать его достоянием сознания, ни в коем случае не оставаясь в нем, не отождествляя себя с ним. И то и другое было бы ошибочным. Насколько мы в состоянии сегодня понять, единственный смысл человеческого существования состоит в том, чтобы зажечь свет во тьме примитивного бытия. Пожалуй, можно предположить, что бессознательное имеет над нами такую власть, какую имеет над ним наше сознание. [229]»

- То есть, бессознательное и сознание равносильны?

- Потенциально – да. Реально же, для того, чтобы сознание смогло «зажечь свет во тьме примитивного бытия», необходимо наложение нескольких факторов. И главное – это степень удаления от устойчивого равновесия, то есть, степень «усложнения системы» – то, о чем мы говорили, касаясь Синергетики.

- Кирилл, ты сказал, что смерть – очень объемная категория. В каких еще плоскостях она развертывается?

- А вот как раз в тех плоскостях, к которым сейчас вплотную подошла современная философия. А точнее – постмодернизм и, особенно, деконструктивизм. Вот одна из свежих работ Жака Дерриды «Дар Смерти», – показал мне книгу. – Здесь Деррида ставит очень острые вопросы. Прочитай несколько выдержек – там где закладки.

Я открыл книгу и прочитал: «Смерть есть единственная ситуация человеческого существования, в которой человек оказывается один на один с самим собой, когда, следовательно, его субъективность и индивидуальность должны проявиться в наибольшей степени, когда, следовательно, вопрос "что есть человек?" кажется возможным (или невозможным). Смерть есть единственная ситуация человеческого существования, в которой данный конкретный индивид оказывается незаменимым, когда он полностью идентифицируется с самим собой в том смысле, что он не может передать свою смерть кому-то другому. Никто не может умереть за меня, вместо меня, это я, тот кто умирает; только в этой ситуации я остаюсь наедине с собой, мир уходит, и я наконец обретаю самого себя. [230]»

- Одним из деконструктивистских понятий последних лет, – прокомментировал Кирилл, – является понятие «тайны», – того уникального, неповторимого мироощущения каждого человека, которое он не может передать другому словами, – поэтому и читать постмодернистов, стараясь понять их умом, практически невозможнно. Их тексты раскрываются только на уровне интуиции. Хорошо, читай теперь здесь:

«Дар смерти соединяет, венчает и инициирует веру, ответственность и историю. Только смертный может быть ответственным, ибо он призывается к ответственности самой незаменимостью своей собственной смерти; он и только он ответственен за свою смерть. [231]»

В своей следующей книге Деррида еще более плотно подходит к теме тайны, ответственности и неподменимости, – Кирилл дал мне еще одну книгу, – вот это место:

«Смерть составляет самый большой секрет человеческой жизни, секрет неподменимой единственности каждого живущего и жившего, и все же есть возможность говорить об этом секрете... Разве нельзя предположить поэтому, что секрет смерти истирает историю, возраст, старение? Благодаря... вневременности все мы, хотим мы быть ими или нет, знаем ли мы об этом или нет, со всем нашим неисчислимым количеством веков, часов, лет, с бесчисленными историями неисчислимых жизней, каждая из которых одновременно и больше и меньше, чем другая, в каждой из которых мы, любой из нас, все еще ожидает встречи с другим человеком, в каждой из которых мы можем быть одновременно и младше и старше другого и самого себя, все мы со всеми нашими жизнями, являем собой, в конечном итоге, некоторую бесконечную завершенность или незавершенную бесконечность. [232]»

- Вот, Макс, фраза, которую ты слышал и повторял тысячи раз: «я есть». Явление тебя себе самому в утверждении «я есть» означает в своей основе отношение к твоему возможному исчезновению. Значит, само выражение «я есть» означает «я есть смертный». Выражение «я есть бессмертный» – лингвистически невозможное выражение. С другой стороны, вся культура, вся метафизика построена на попытке перехода из мира «временности» в мир Бытия, то есть вечности, где смерть отсутствует. Это очень сильный парадокс, очень мощная линия напряжения. И вот что пишет в итоге Деррида: «Этот общий абрис самой адресации апории [233] смерти как проблемы перехода вовсе не означает, что деконструктивизм вдруг оказывается способным, после тысячелетий безуспешных попыток, разрешить апорию смерти, как проблему абсолютного перехода. Апория остается таковой, т.е. неразрешимой; смещаются только контуры перехода, обнаруживая новые возможности подхода к самой проблеме. Но проблема остается нерешаемой, и, пожалуй, ничто, кроме деконструктивизма, не демонстрирует это с такой очевидностью, выводя ее за пределы рационализации. [234]» Повторю еще раз: проблема смерти остается нерешаемой даже за пределами рационализации.

- И какой же напрашивается вывод?

- Вывод очевидный. Я думаю, что ты его и сам осознаешь, но, тем не менее, озвучу: смерть является опорой для возникновения Жизни, той самой Жизни, о которой мы всякий раз говорим, касаясь темы Jokerа. Без смерти, без осознания смерти, как тайны, невозможно было бы развитие сознания конкретного человека. Оставаясь не разгаданной при жизни загадкой, смерть дает предпосылки для того самого непокоя, из которого и возникает все Живое, все человеческое...

- А ведь хочется, черт возьми, все-таки во что-нибудь поверить и хоть как-то успокоиться!

- Вот тебе и полюса, между которыми разыгрывается драма бытия. Увеличить сложность своей жизни можно только полностью отказавшись от каких бы то ни было попыток понять смерть. Смерть – это абсолютная тайна, открывающаяся только при ее наступлении. Мой тебе совет – не снижай напряжения! Помни, что успокоиться какими-то верованиями: в атеизм, в перевоплощения, во что-то еще, – это значит снизить степень Живого в себе...

Кризис

- Что же такое любовь?

- Любовь – это исключительное предпочтение одной или одного перед другими...

- Но предпочтение на сколько времени? На месяц, но год, на два дня, на полчаса?

- На всю жизнь, наверное...

- Ну, это только в романах да романсах. В жизни – никогда. В жизни – это предпочтение одного перед всеми – на года – что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, дни или часы... Любить всю жизнь одну или одного, это все равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь...

Л.Н. Толстой «Крейцерова соната»

Года два назад знакомые астрологи построили мой гороскоп. Среди прочего, помню, предупредили, что в октябре-декабре две тысячи второго года, когда мне будет тридцать семь лет, звезды расположатся так, что у меня наступит некий кризис. Его еще называют «кризисом среднего возраста».

- И что, – поинтересовался я, – неужели, как Маяковский, застрелюсь?

- Да нет, все гораздо проще, – успокоили меня. – Просто произойдет некоторая переоценка ценностей. Может поменяться отношение к работе, к женщине, которая будет рядом, к каким-то бытовым вопросам.

Ну, «некоторая переоценка ценностей» у меня происходит чуть ли не каждый месяц, так что я махнул на этот гороскоп рукой...

В начале октября две тысячи второго года я собрался проводить трехдневный семинар. Людей записалось достаточно много. Это было кстати, так как предстоял окончательный переезд Ани и связанные с этим расходы. Но… Ночь перед семинаром я метался в жару. В семь утра померил температуру – тридцать девять и восемь... Семинар пришлось отложить... Болел недолго, – дня четыре. Занял денег в долг.

С Аней договорились, что она в конце октября на пару дней поедет в Самару, чтобы привезти вещи – ведь пока она приехала только с одной сумкой.

Все это время – с приезда Ани – я как будто ощущал на себе ее взгляд. Такой неусыпный взгляд совести. Особенно это чувствовалось в моменты моего разгильдяйства, мелких тщеславных или горделивых проявлений. Аня никогда ничего мне не говорила, никогда не осуждала в такие моменты. Но ее глаза... Как немой укор... Этот взгляд был каким-то чересчур правильным. Все чаще и чаще я стал ловить себя на раздражении к Ане. С этим смешивалось другое – то понимание, которое появилось после Магического Театра, где она была моей нитью, связывающей с Богом. Я начал воспринимать ее присутствие, как неизбежный крест, который я должен нести. И возникал мистический страх: если не буду нести этот крест – Joker от меня окончательно отвернется, а то и еще чего хуже... Короче – смесь каких-то противоречивых идиотских чувств, суеверий, мыслей. При этом у меня сохранялось очень нежное отношение к Ане. Я не мог сказать, что влюбленность прошла, – порой она вспыхивала с новой силой. Но эти приступы раздражения... У меня даже появилась регулярная практика – «переплавка» раздражения в нежность. Это получалось, хотя всякий раз отнимало пару часов времени и немало энергии.

Аня чутко уловила изменение моих чувств к ней:

- Иной раз, Максим, мне кажется, что ты воспринимаешь меня как обузу, от которой сам же не хочешь избавиться.

- Что ты, Анюта, я люблю тебя. Только это стало более осознанным чувством. Я воспринимаю тебя как свое зеркало, как свою совесть. От укоризненного взгляда совести я раздражаюсь, но ты ведь понимаешь – это болезнь роста... Мне тридцать семь лет, – возраст, когда перед человеком обычно стоит серьезный выбор. Ты – моя задача. Если не решу, – могут «снять с дистанции»...

- Ты уже на неверном пути, рассматривая эту задачу с точки зрения своего же эгоизма. У меня же – очень тревожное предчувствие... скажи, ты действительно хочешь, чтобы я осталась с тобой?

- Да, безо всяких колебаний, – ответил я и про себя отметил, что колебаний-то у меня внутри до хрена...

- Зачем я тебе, Максим?

- Думаю, что затем же, зачем и я тебе. Бог не дает нам обоим «заснуть». А что касается противоречивости и всяких метаний, то это, с точки зрения роста, даже очень здорово: любой мистик дорого бы заплатил, чтобы оказаться в подобной ситуации...

- Ты – как самонадеянный Петя Трофимов у Чехова: «Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью... и я в первых рядах. [235]» Но я все равно не понимаю, Максим, почему такое напряжение?

- Одно из двух – либо это сопротивление перед новым, более сложным, сюжетом, либо ты предчувствуешь, что мы не выдержим и окажемся у разбитого корыта...

- И что же это?

- Не знаю...

- А как узнать?

- Не знаю. В этом и есть накал и прелесть драматизма... Можно, конечно разложить карты Таро...

- Ага, а еще лучше съездить к какому-нибудь Саи Бабе в Индию и у него спросить... Хорошо тебе сидеть тут нога за ногу и, извини...

- П...здеть о высоком?...

В ту ночь мы долго не спали, просто тихо лежали, обнявшись. Потом я поцеловал ее глаза и скользнул под другое одеяло. Долго еще лежал и думал – что же это со мной происходит?! Почему я вдруг стал так спокойно, почти безучастно холоден, отчужден, бесстрастен? Аналитик, блин... И снова, как когда-то, всплыло из Пушкина:

«Ты думал - "ангел мой послушный,

как жадно я тебя желал!

Дата добавления: 2015-07-20