В.А. Шулдяков

Феномен
атамана И.П. Калмыкова
(по материалам войскового старшины П.В. Данилова
и генерала от инфантерии
В.Е. Флуга)

Бедой современной российской историографии Гражданской войны является то, что исследователи из провинции, как правило, не имеют средств и возможностей для регулярной системной работы с большими комплексами «белых» источников, сосредоточенными в советское время в Москве. В результате, даже «лежащие на поверхности» и важные для понимания тех или иных процессов документы остаются не введенными в на­учный оборот.

Показателен пример изучения такой известной фигуры Белого движения как войсковой атаман Уссурийского казачьего войска И.П. Калмыков. Лучшая его научная биография, принадлежащая перу известного хабаровского историка С.Н. Савченко, несмотря на обширную и вполне репрезентативную документальную базу 1, тем не менее, имеет недостаток, свойст­венный вообще всем исследованиям, посвященным сибирской и дальневосточной «атаманщине». Нет материалов, исходящих из ближайшего окружения Калмыкова и более-менее откровенно объясняющих мотивы поведения атамана и его сподвижников. Спору нет, то был тип людей, не страдавших рефлексией, предпочитавших слову, устному и письменному, действие. Но правил без исключений не бывает.

В «Коллекции мемуаров белоэмигрантов» в Государст­венном архиве РФ отложились интереснейшие воспоминания П.В. Данилова «Атаман Калмыков», написанные в 1932 г., на 74 листах 2 (ссылки на них даются далее в квадратных скобках).

Войсковой старшина Павел Васильевич Данилов был сыном младшего урядника Уссурийского казачьего войска, выходца из донских казаков, и вел свой род от Е.И. Пугачева. Его отец Василий Данилович Данилов, участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг., переселился в 1895 г. с Дона на Уссури. Павел Васильевич получил домашнее образование. В 12 лет поступил учеником в типографию. Занимался переплетным ремеслом, которое кормило его потом и в эмиграции. Сдал экс­терном экзамен при гимназии и после ускоренного курса военного училища попал на Германский фронт. Вследствие ранения стал инвалидом и был причислен к Александровскому комитету о раненых 2-го класса. Тем не менее, поучаствовал и в Гражданской войне. Редактировал «Уссурийский казачий вестник», был депутатом последних войсковых кругов уссурийцев. Эмигрировал в Китай. С 1929 г. жил в Харбине, где 31 августа 1932 г. и закончил свои воспоминания о Калмыкове 3 [Л. 1-2, 13, 72].

Необыкновенно важно то, что, во-первых, П.В. Данилов стоял у истоков зарождения «Особого Уссурийского казачьего отряда» и очень хорошо знал и И.П. Калмыкова, и подоплеку борьбы, а во-вторых, мемуарист сохранил критический взгляд на вещи и, судя по всему, правдиво изложил ход событий и дал атаману нетрафаретную характеристику. Такой объективизм вытекал из кредо автора, определявшего себя как беспартийного русского националиста, противника человеческой подло­сти, откуда бы она не исходила. За эту позицию ему досталось и слева, и справа: в 1920 г. Данилов был брошен большевиками в тюрьму, а в 1921 г. спасался бегством из Гродековской станицы от семеновского ставленника «генерал-лейтенанта от ре­волюции» Н.И. Савельева [л. 14].

Несомненный интерес представляют также воспоминания генерала от инфантерии Василия Егоровича Флуга «Революция и гражданская война. 1917-1920 гг.» (рукопись, 1931 г.), хранящиеся в его личном фонде в том же ГАРФе (фонд Р-6683). Для изучения истории И.П. Калмыкова и «калмыковщины» важны главы 8-я и 9-я (Д. 17. 170 листов), а также копии документов, содержащиеся в соответствующих приложениях и частично процитированные или пересказанные в самом тексте ме­муаров. Из этих приложенных документов, на наш взгляд, наиболее ценны «Записка войскового старшины Февралева», датированная декабрем 1918 г. и содержащая, помимо перечисления ошибок и преступлений калмыковцев, еще и предысторию появления их атамана 4, и «Перечень преступ­лений атамана Калмыкова», составленный в том же декабре 1918 г. и под­писанный дежурным генералом генерал-лейтенантом Тыртовым 5.

Прослужив на Дальнем Востоке полтора десятилетия, В.Е. Флуг знал уссурийцев не понаслышке. В 1905-1909 гг. он был военным губернатором Приморской области и наказным атаманом Уссурийского казачьего войска 6. Прибыв летом 1918 г. во Владивосток в составе Делового кабинета Временного правителя России генерала Д.Л. Хорвата, Флуг встретился с ранее известными ему по совместной службе лицами, хорошо осведомленными в местных казачьих делах: с войсковым старшиной Г.Ф. Февралевым и с полковником Е.Б. Крузе. Первого он знал как начальника участка и советника Войскового правления, второго — как советника того же правления, причем обоих — только с хорошей стороны. Е.Б. Крузе мемуарист охарактеризовал «как человека строгих нравственных правил и совершено незаинтересованного в вопросе». Если Февралев принадлежал к войсковой «оппозиции», не признававшей избрания Калмыкова войсковым атаманом, то Крузе как неказак был более объективен 7. Обоим мемуарист верил. Услышанное от этих бывших сослуживцев только укрепило его в уже сложившемся к тому времени мнении о И.П. Калмыкове как «ничтожестве» и «заведомом разбойнике», заслуживавшем смертной казни. В.Е. Флуг не пощадил памяти атамана, назвав его в воспоминаниях «физическим и нравственным выродком, который мог приобрести известность только в обстановке революционного лихолетья, т.к. при сколько-нибудь нормальных обстоятельствах он умер бы в безвестности в тюрьме или на каторге, если бы не был раньше повешен» 8.

Будучи помощником генерала Хорвата сначала по военной части, потом (с 13.12.1918 г.) — по гражданской, Флуг прекрасно понимал, что Калмыков ввиду поддержки его японцами «для правосудия пока недосягаем», тем не менее, на будущее «с помощью опытного юриста» занялся «регистрацией» калмыковских преступлений. Этим юристом был генерал-лейтенант военно-судебного ведомства Михаил Алексеевич Тыртов (бывший до 14.12.1918 г. дежурным генералом при Управлении военным ведомством Делового кабинета Хорвата 9). На основании документов, имевшихся в Управлении В.Е. Флуга, а также сведений, собранных контрразведкой, М.А. Тыртов и составил «Перечень преступлений атамана Калмыкова», впрочем, по мнению мемуариста, «далеко не полный» 10. Заметим, что и этот «Перечень», и «Записка войскового старшины Февралева» появились в самую острую фазу конфликта между колчаковским Омском и дальневосточными атаманами.

Воспоминания П.В. Данилова объясняют, почему сын харьковского мещанина 11 так тянулся к казачеству. Дело не только в свойствах натуры. Матерью Ивана Павловича Калмыкова была терская казачка. Родился он в станице Грозненской, там же в среде казачат и горцев прошло его детство, там же окончил двухклассное училище. У родителей, занимавшихся мелочной торговлей, лишних средств не было, и они отдали способного, развитого сына на бесплатное обучение в духовную семинарию. Калмыков блестяще окончил ее, но мечтал совсем о другой, военной, стезе. После сдачи выпускных экзаменов он напился, учинил скандал с дракой. В результате — аттестат об окончании семинарии, но без права служения по духовенству, и… военное училище, после которого подпоручик Калмы­ков попадает служить в Приморье, где сходится с местными казаками и добивается своего перевода из саперного баталь­она хорунжим в Уссурийский казачий полк [Л. 15-16].

Г.Ф. Февралев утверждал, что на фронте до 1917 г. И.П. Калмыков ничем выдающимся себя не проявил 12. Это не так, воевал будущий атаман отлично 13. А.С. Кручинин обратил внимание на весьма красноречивый факт: к марту 1917 г. Калмыков в чине сотника командовал конной сотней, в то время как на должности младшего офицера в Уссурийском ка­зачьем полку состояли тогда 1 войсковой старшина, 2 подъесау­ла, 8 сотников 14.

П.В. Данилов также отметил несомненную храбрость Калмы­кова на войне, отмеченную Георгиевским оружием и орденом Св. Владимира 4-й ст. с мечами и бантом [Л. 19], но указал и на очевидный недостаток его как офицера: «удаль по рукоприкладству», — из-за чего дурная слава о нем пошла после перевода в полк по всему Уссурийскому войску. Руки Калмы­кова «чесались» даже на Германском фронте, хотя его 4-я сотня состояла из опытных, уважавших себя казаков 2-й очереди. В конце концов, не вытерпев, подчиненные подбросили ему записку: пусть или перестает «бить морды», или уходит из сотни, иначе застрелят в первом же бою. Калмыков дал анонимке ход. Нашли виновных. Военно-полевой суд приговорил группу Георгиевских кавалеров (вахмистр И. Тырданов, урядник П. Голосков и др.) к расстрелу. Но не согласился начдив генерал А.М. Крымов, изменивший приговор: казаки были разжало­ваны и отправлены для исправления в другие полки Уссурийской конной дивизии (Приморский драгунский и Нерчинский казачий). Начдив собрал офицеров Уссурийского казачьего полка и предупредил: если подобное повторится, под суд пойдут и офицеры. После такого «родительского» внушения «папаши» (прозвище Крымова) Калмыков «остыл» [Л. 17, 19-20].

К сожалению, П.В. Данилов ничего не передал о политической деятельности Калмыкова в 1917 г. Лишь сообщил, что в пер­вые же дни Февральской революции казаки, не забывшие рукоприкладства и истории с анонимкой и судом над Георгиев­скими кавалерами, потребовали немедленно убрать сотника из полка. Это якобы и заставило Калмыкова уехать в Приморье и начать общественную работу в войске [Л. 21]. На самом деле, Калмыков покинул полк не ранее августа 1917 г. Судя по всему, с началом революции, чтобы загладить свою вину и остаться в части, он стал подстраиваться под казаков, охваченных демо­кратическими веяниями. Иначе как объяснить его секретарство в полковом комитете, вступление в партию эсеров и т.п. 15? Изгнание Калмыкова из полка случилось позже и исходило не от нижних чинов, а от начальства. Сведения об этом есть в материалах В.Е. Флуга.

В июне 1917 г. И.П. Калмыков участвовал во Всероссий­ском учредительном съезде Союза казачьих войск в качестве офицера-представителя Уссурийской конной дивизии; чтобы стать делегатом, ему пришлось выдать себя за терского казака. Им, очевидно, были затронуты интересы других офицеров, действительно принадлежавших к казачьему сословию, тоже желавших съездить в столицу. Сразу же по возвращении со съезда ему пришлось оправдываться. В деревне Бачой «в присутствии всех выборных казаков Уссурийского казачьего полка» Калмыков еще раз заявил начальнику дивизии генерал-майору А.А. Губину, что он казак. Когда выяснилась правда, Губин обвинил Калмыкова, что тот «получил обманным способом по своим личным соображениям командировку в Петро­град». Начдив решил, что такой человек «не достоин оставаться в офицерской среде, тем более что […] этот поступок нарушил интересы офицерской семьи четырех казачьих войск», и предложил командующему Уссурийским казачьим полком полковнику Н.А. Пушкову вынести поступки Калмыкова на обсуж­дение общего собрания офицеров полка (приказы по Уссурий­ской конной дивизии №989 [§ 1], 08.08.1917 г. и по Уссурий­скому казачьему полку №347, с. Захаровцы, 12.08.1917 г.) 16.

У этого дела, скорее всего, была политическая подоплека. В своей «Записке» войсковой старшина Г.Ф. Февралев прямо обвинял Калмыкова в том, что тот в 1917 г. своей демагогией влиял на всю Уссурийскую конную дивизию, подрывая авторитет комсостава. Видимо, вскрывшийся обман был использован, чтобы убрать из дивизии политически ненадежного и опасного своим влиянием на рядовую массу офицера. До суда не до­шло. Командир 3-го конного корпуса генерал Крымов, чтобы не дискредитировать казачество, приказал просто отчислить Калмыкова в резерв чинов Киевского военного округа. Од­нако, по сведениям Февралева, тот успел навредить корпусу во время выступления Главковерха Л.Г. Корнилова, агитируя казаков не идти на Петроград, отстранять от командования офицеров-корниловцев 17. Только после этого он уехал. Но не в Киев, а в Приморье.

По данным С.Н. Савченко, Калмыков смог войти в состав делегации Уссурийского казачьего полка, отправлявшейся в Ус­сурийское войско «для участия в работах выборных войсковых организаций». Явившись в Приморье, он «начал ораторствовать на митингах» в правоэсеровском оборонческом духе, сделался популярным, вроде бы даже приписался к казачеству (к станице Гродековской), активно участвовал в первой половине октября 1917 г. в 3-м войсковом круге уссурийцев, и, в резуль­тате, круг избрал его заместителем войскового атамана 18.

Воспоминания П.В. Данилова добавляют важные детали. 3-й круг избрал И.П. Калмыкова заместителем войскового атамана есаула Николая Львовича Попова только на тот случай, если последний будет выбран членом Учредительного собрания. «Первый революционный атаман» Н.Л. Попов так управлял войском, что, раздавая щедро пособия фронтовикам, к концу 1917 г. свел войсковой капитал с 400 тыс. руб. до 17 рублей керенками (!) и в начале 1918 г. решил сложить с себя атаманские обязанности. Он же на 4-м внеочередном круге в Има­не в январе 1918 г. предложил вместо себя Калмыкова, хотя были еще двое желающих в более высоком чине войскового старшины, в том числе Г.Ф. Февралев. Калмыков отказываться не стал и тут же, на иманском круге, был произведен По­повым в чин подъесаула [Л. 26-27].

По сведениям С.Н. Савченко, избранию И.П. Калмыкова атаманом способствовала его умеренно-социалистическая риторика, а также активная поддержка казаков-фронтовиков (Г.М. Шев­ченко и др.), которые до того, вернувшись в войско, уже избрали его временно исполняющим обязанности командира Уссурийского казачьего полка 19. Февралев также указывал, что Калмыков был избран атаманом благодаря дружбе с де­легатами от полка — большевиками, бывшими потом в Крас­ной армии 20.

Следует подчеркнуть, Калмыков был избран 29 января 1918 г. только временно исполняющим обязанности атамана на срок до 1 апреля 1918 г., когда предполагалось открыть 5-й большой войсковой круг. Впрочем, Г.Ф. Февралев отказывался признавать даже эти временные полномочия, указывая на отсутствие кворума на 4-м круге (всего 52 делегата из 120), а день 1 апреля считал началом прямой «узурпации власти» Калмыковым 21. В оправдание последнего следует спросить: а кому бы он передал войсковую власть, если круг не удалось созвать? Большевикам, ликвидировавшим в марте Войсковое правительство?

Сразу после 4-го круга Калмыков приступил к созданию «белых» сотен из казаков-добровольцев. Он вызвал к себе из Гродеково заведующего войсковыми складами сотника П.В. Да­нилова, автора воспоминаний, и поставил ему две задачи: набирать добровольцев в Гродековском станичном округе и срочно съездить в Харбин за оружием, которое привезти со станции Мулин по тракту в Иман. Данилов вернулся из Харбина в феврале без оружия, т.к. доставить его в Россию было уже невозможно: тракт контролировали хунхузы, а железную дорогу в Приморье — большевики. Набор казаков сорвал Гродековский совдеп. Спасаясь от ареста, Данилов бежал в Китай: на станцию Пограничную [Л. 28-29].

В Имане создание «белой» сотни шло туго. Когда «обольшевичившиеся» казаки открыто стали угрожать жизни Калмыкова, тот решил перенести формирование в Гродеково. Приехав туда, он узнал о бегстве сотника Данилова и, тем не менее, попытался продолжить его работу. Однако казаки-фронтовики во главе с урядником Шевченко и вахмистром И. Тырдановым выступили против и здесь. Уже на второй день по приездe в Гро­деково Калмыков получает предупреждение не появляться на ули­це. В конечном итоге, ему пришлось последовать за Даниловым [Л. 29-30].

В ночь на 3 марта 1918 г. (очевидно, старого стиля. — В.Ш.) один из казаков по грунтовой дороге на американке 22 привез Калмыкова на станцию Пограничную КВЖД [Л. 30]. 3 марта на Пограничной И.П. Калмыков явился к сотнику П.В. Данилову «расстроенный, мрачный, без погон», не похожий на офицера, т.к., чтобы пересечь границу, изменил внешность. Будучи «в отчаянии» от неудач, он заявил Данилову: «Я застрелюсь». Но тот посоветовал ему съездить в Харбин [Л. 31].

Г.Ф. Февралев утверждал, что И.П. Калмыков скрылся в Маньчжурию в начале марта 1918 г., хотя ему никакой опасности от казаков не угрожало, и что он предварительно получил от японцев на борьбу с большевиками сто тысяч рублей 23. Воспоминания П.В. Данилова свидетельствуют, что опасность ареста организаторов «белых» сотен казаками-большевиками и Гродековским совдепом была более чем реальной и что никаких серьезных ресурсов у оказавшегося на Пограничной Калмыкова сначала не было.

Здесь следует заметить, что мнение о начале широкого финансирования деятельности Калмыкова иностранцами еще в «допограничный» период, сложившееся в советской историо­графии и сохраняющееся по сию порупредставляется со­мнительным. Если исходить из российских политических реалий февраля-марта 1918 г., сумма в миллион с лишним рублей, якобы полученная Калмыковым от японцев и англичан 24, кажется фантастической. Как человек, облеченный атаманскими полно­мочиями и претендовавший на руководство Уссурийским ка­зачьим войском, Калмыков, конечно, должен был искать контактов с иностранными дипломатическими и военными представителями и просить у них помощи. Однако вряд ли союз­ники по Антанте могли так быстро разобраться в российском хаосе и дать такие большие деньги атаману, которого по сути никто не слушался и который не мог собрать и сотню казаков. Картина возникновения калмыковского отряда на Пограничной, нарисованная П.В. Даниловым, куда более правдоподобна.

Очагом зарождения Белой борьбы на Дальнем Востоке было Российское генеральное консульство в Харбине во главе с управ­ляющим Г.К. Поповым. Именно у него еще из Имана, только приступив к созданию «белых» сотен, Калмыков просил оружие и хлеб. Видимо, к нему ездил в Харбин за оружием сотник П.В. Данилов [Л. 28]. И на этот раз, теперь уже лично, И.П. Калмыков обратился за помощью именно к Г.К. Попову. Тот пошел навстречу, предоставив атаману средства на формирование добровольческого отряда [Л. 31-32]. Дня через четыре после первого своего появления на Пограничной Калмыков вернулся туда из Харбина в нормальном психологическом состоянии. На станции его уже ждали несколько офицеров-уссурийцев, бежавших туда через Санчагоу [Л. 32].

Был сколочен «Штаб», остававшийся неизменным до вступления отряда на территорию России: начальник отряда — атаман И.П. Калмыков, начальник штаба — хорунжий П.Н. Былков, адъютант — хорунжий К. Грудзинский, командир конной сотни — сотник Вячеслав Бирюков, завхоз — сотник П.В. Данилов. Оружие в большом количестве (надо полагать, при посредничестве того же Г.К. Попова. — В.Ш.) калмыковцы получили на станции Мулин от штабс-капитана С.Н. Меди [Л. 32] (командир формировавшегося там отряда «Защиты Родины и Учредительного собрания» 25).

Судя по воспоминаниям Данилова, Калмыков изначально, искренне, несмотря на сплошные препятствия, на неудачи, стремился бороться за сохранение казачества и русской государственности против большевиков. Можно говорить о стихийности зарождения «Особого Уссурийского казачьего отряда» и последующем постепенном установлении им связей с рус­скими и иностранными политическими и военными кругами. Сначала у Калмыкова не было ни определенной внешней ориентации, ни прямой помощи от союзников. Прапорщик Эпов (потом — помощник атамана, есаул), отправленный им в Харбин в ка­честве представителя, имел задачу «выкачивать» для отряда все возможное и у всех: у генерала Д.Л. Хорвата, консула Г.К. По­пова, японцев, общественных организаций [Л. 33].

А.В. Колчак, с конца апреля 1918 г. работавший в Харбине под началом Д.Л. Хорвата, вспоминал в 1920 г. на допросе, что калмыковский «отряд образовался самостоятельным путем, независимо ни от кого, собралась группа офицеров, и к ней при­мкнули уссурийские казаки», и что этот маленький отряд (не бо­лее 80 чел.) пользовался поддержкой японцев, но только в смысле получения оружия 26.

Как известно на примере Г.М. Семенова, помощь оружием и деньгами зарождавшемуся на Дальнем Востоке Белому движению стали оказывать Англия, Франция и Япония, и только в по­следующем японцы взяли целиком на себя внешнюю поддержку казачьих атаманов, сделав на них ставку 27.

Японские военные власти прислали в «Особый Уссурийский казачий отряд» своего представителя в чине майора. Видимо, сначала навязчивость японцев тяготила Калмыкова. Данилов предполагал, что первую вылазку на советскую территорию, на Гродеково, калмыковцы сделали именно под давлением японского майора. Он вспоминал о «мрачном настроении атамана» накануне первой боевой операции. Предчувствие не обмануло Калмыкова. «Наступление» его отряда, в котором было тогда всего 80 человек, закончилось плачевно. Калмыковцы были отброшены назад к Пограничной, потеряв несколько человек ранеными. Один из них, прапорщик Уссурийского казачьего войс­ка Шемякин, был оставлен на поле боя и добит красными. Советские власти стали требовать от китайцев ликвидировать белый отряд на Пограничной: либо выдать всех калмыковцев в Россию, либо впустить красных в Маньчжурию, чтобы добить отряд до конца [Л. 40-41]. Китайцы не выдали калмыковцев и не впустили большевиков. Но всю территорию Калмыкова ограничили одной казармой с конюшней и коновязью, причем внешнее охранение этой территории несли китайские патрули [Л. 42].

Набеги Калмыкова на советскую территорию начались в мае 1918 г. К концу этого месяца против «Особого Уссурий­ского казачьего отряда», насчитывавшего около 150 чел., красные развернули «Гродековский фронт». Между тем, большевики в конце марта 1918 г. отстранили от власти Войсковое правительство уссурийцев, поставив вместо него Временный совет войска, а в мае 1918 г. в Имане провели 5-й (ликвидационный) войсковой круг. Круг этот постановил признать совет­скую власть и ликвидировать Уссурийское казачье войско. Калмы­ков в своем первом циркуляре от 23 апреля 1918 г., отправленном уссурийскому казачеству со станции Пограничной, заявил, что не признает свержения Войскового правительства и впредь до законного войскового круга продолжает считать себя войсковым атаманом 28.

С Пограничной Калмыков принялся рассылать по Уссурийскому войску приказы о немедленной явке к нему в отряд всех казачьих офицеров. Но на этот призыв атамана не отозвался ни один офицер-уссуриец: не только кадровые, но и военного времени. Даже лучший товарищ Калмыкова подъесаул Ю.А. Савицкий (впоследствии войсковой атаман уссурийцев), которому было отправлено два дружеских письма с предложением приехать в Пограничную и занять пост начальника штаба отряда, так и остался жить на хуторе своей матери под Хабаровском. По воспоминаниям Данилова, Калмыков затаил злобу в отношении тех, кто игнорировал его призывы подниматься на борьбу [Л. 60-61, 63].

Поскольку приток добровольцев был недостаточен, при­ходилось принимать людей в отряд без разбору, как выразился мемуарист, по заветам предков: «Если ты православный, прочти “Отче наш”» [Л. 46]. П.В. Данилов был невысокого мнения о личном составе калмыковского отряда, хотя и сам стоял у его истоков. Он называл отряд строевой частью, «собранной из обездоленных и несчастных юношей, темного элемента и всякой рвани, которая не носила мундира и не достойна была носить» [Л. 21]. Добровольцев, произведенных атаманом в офи­церы, Данилов называл не иначе как «ахвицерами» [Л. 25].

Людей не хватало, поэтому Калмыков, с ведома японцев, пригласил к себе шайку хунхузов из Китая — 200 человек. По­полнение это было сомнительное. После занятия Гродеково они начали чинить произвол. Калмыков выстроил их во фронт и «бил морды справа по одному». Потом они состояли в от­ряде (пластунском полку 29) генерала А.Е. Маковкина, их там расстреливали за различные преступления по приговору военно-полевого суда [Л. 55-56].

Непросто складывались отношения Калмыкова с генералом Д.Л. Хорватом, от которого он получил некоторые средства на содержание своего отряда, но перед которым, по данным Г.Ф. Февралева, так и не отчитался в их расходовании 30. По­казательна история с пушками. Калмыков решил сформировать у себя артиллерийский взвод и попросил у Хорвата два трехдюймовых орудия. Более месяца через находившегося в Харбине прапорщика Эпова велась переписка, ни к чему не приведшая. Наконец, терпение Калмыкова лопнуло, и он наложил на очередной бумаге резолюцию: «Моему представителю прапорщику Эпову. Передай Хорвату — пусть он вместе с пуш­ками отправляется к х… Атаман Калмыков». Об артиллерии в отряде говорить перестали, артвзвод был преобразован в пешую сотню [Л. 33-34].

По Февралеву, как только вокруг Калмыкова собралось человек 15 офицерской молодежи, они устроили на станции Пограничной заставу и принялись обыскивать поезда. Снимали с них подозрительных лиц и расстреливали. Отбирали деньги и вещи, причем без контроля с чьей-либо стороны. Правда, Февралев признавал, что конфискованное шло на усиление средств отряда 31. Согласно воспоминаниям Флуга, деятельность калмы­ковской заставы часто шла во вред официальному паспортно-пропускному пункту, находившемуся на Пограничной 32. Калмы­ковцы, как и семеновцы, самостоятельно нашли источник финансирования: оседлав железную дорогу, они устроили весной-летом 1918 г. охоту за спекулянтами, контрабандистами, наркокурьерами, у которых отбирали деньги, золото, опиум 33. А.В. Кол­чак утверждал, что отряд Калмыкова на Пограничной вел «систематическую», «правильную охоту на торговцев опиумом». Торговцев арестовывали как «большевистских шпионов», убивали, а опиум продавали 34. Данилов упоминал о порке контрабандистов калмыковцами [Л. 47].

Из конфискаций самым громким было дело доктора Хед­блюма, уполномоченного шведского Красного Креста и подданного Швеции, который ехал из Харбина в Приморье и вез деньги и письма для немецких военнопленных. По Данилову, калмыковцы сняли его с поезда на станции Пограничной как подозрительного: язык непонятный и корреспонденция на немецком. Сам Калмыков в это время был в Харбине. Хорват приказал освободить Хедблюма с вещами и деньгами и от­править его в Харбин. Калмыков дал в отряд соответствующую телеграмму об освобождении, а сам выехал навстречу с расчетом встретить шведа на станции Мулин. Там он забрал чемодан с деньгами, а самого доктора конвой увез далее в Харбин. Про эту конфискацию атаман говорил как патриот: «Деньги эти мне нужны для спасения России…». Но, по замечанию Данилова, «кроме чинов отряда никто ему не верил». Хорват требовал вернуть средства, завязалась переписка, которая ни к чему не привела. Вторично Хедблюм проехал Пограничную без приключений [Л. 49]. По данным войскового старшины Г.Ф. Фев­ралева и генерала М.А. Тыртова, у уполномоченного шведского Красного Креста было тогда отобрано 273 тысячи рублей 35. Позже в Хабаровске калмыковцы все-таки повесили Хед­блюма и его помощника Плонтау 36 (С.Н. Савченко вместо Плонтау называет Опсхауга), якобы «по подозрению в шпионаже в пользу Германии» 37. Видимо, те чересчур настойчиво пытались вернуть не принадлежавшие им деньги, и атаман решил разом уничтожить этот источник постоянного напряжения и нестабильности во взаимоотношениях с иностранцами.

По словам лиц, дезертировавших из «Особого Уссурийского казачьего отряда», Калмыков отобрал у своих жертв свыше миллиона рублей 38. В результате, по Февралеву, все чины отряда уже в мае-июне 1918 г. «вели самый широкий образ жизни» 39. Но сам Калмыков, по свидетельству Данилова, на станции Пограничной жил скромно. Сорить деньгами атаман начал позже — уже в Хабаровске [Л. 22]. Очень похоже на то, что конфискованные у разных лиц средства действительно пошли на создание и содержание отряда. А также, возможно, на агитационно-пропагандистскую и иную работу в Уссурийском казачьем войске. Находясь на Пограничной, Калмыков за­являл, что как войсковой атаман продолжает заботиться о казачестве. Он старался поднять свой авторитет организацией материальной помощи станицам, например, путем импорта из Китая семенного зерна, столь дефицитного тогда на русском Дальнем Востоке 40. Если финансирование со стороны японцев наладилось не сразу и было на первых порах недостаточным, то конфискации на КВЖД как самостоятельный источник средств сыграли важную роль в становлении калмыковского отряда и поддержании его связей с определенными социальными слоями уссурийского казачества. На войсковом круге 20 октября 1918 г. Калмыков уже заявлял, что средства на содержание отряда получает у японцев 41.

Если говорить о расстрелах подозрительных лиц, снятых с поездов, то самым крупным «уловом» калмыковцев были, вероятно, комиссары Брильон (Бриллион) и Гителев (Гитялев). Оба они были сняты 1 мая 1918 г. 42 с поезда, прибывшего из Гродеково; их выдали калмыковцам пассажиры. Обыск, по вос­поминаниям Данилова, дал более ста тысяч рублей и удостоверения от Петроградского совдепа. Эсеры, члены «Боевой группы ПСР» Гителев и Брильон (корнет Васильев на­зывал еврея Брильона большевистским комиссаром 43) ездили по крупным центрам Сибири и Дальнего Востока. Через сутки после ареста они, по приказанию Калмыкова, были расстреляны в ка­меноломнях близ станции Пограничной [Л. 37-39]. По данным Февралева, у Гителева и Брильона было отобрано в общей сложности 154 тысячи рублей (видимо, свыше 100 тысяч рублей было взято у одного Брильона). И Февралев, и Тыртов при­знавали, что все эти деньги, несмотря на протесты печати, также были присоединены атаманом к капиталам «Особого Ус­сурийского казачьего отряда» 44. Согласно «Перечню преступлений атамана Калмыкова», были еще расстреляны комиссар иностранных дел Станкевич и комиссар труда Рощин 45, но, вероятно, уже после выхода отряда с Пограничной на территорию России.

На допросе в Иркутске адмирал А.В. Колчак коснулся деятельности белых застав на станциях КВЖД. Но он смотрел на проблему шире, охарактеризовав обстановку на железной дороге весной-летом 1918 г. как «сплошной кошмар» и «жесточайшую взаимную травлю», когда обе стороны — и большевики, и их противники — применяли одни и те же методы борьбы. У Колчака во время его работы на КВЖД сложилось впечатление, что белые действовали по образцу тех советских железнодорожных застав, которые в Сибири сняли с поездов и уничтожили много офицеров 46. Адмирал говорил о КВЖД: «Люди, которые пробрались сюда с величайшим риском и опасностями, хотя бы через Слюдянку, где погибло по крайней мере до 200 офицеров, люди, прошедшие через эту школу, конечно, выслеживали лиц, которых они знали в дороге, и, конечно, мстили» 47. Офицеры заявляли тогда Колчаку, пытавшемуся хоть как-то обуздать белый террор: «Мы будем бороться таким же образом, как и наш противник боролся с нами. За нами устраивали травлю по всему пути, а там, где мы находимся, мы обязаны таким же образом обеспечить и себя от проникновения сюда лиц, которые являются нашими врагами» 48.

Однако из материалов Данилова, Тыртова и Февралева не вид­но, чтобы калмыковцы осуществляли на Пограничной сколько-нибудь массовый политический террор в отношении пассажиров проходивших поездов. Скорее, они боролись с совет­ской агентурой в рядах своего отряда и среди местных жи­телей. По показаниям корнета Васильева, на станции По­граничной, по подозрению в шпионаже в пользу большевиков, Калмыковым были расстреляны владелец столовой Аристов и машинист Петров. Позже, уже на станции Гродеково, за то же расстреляли прапорщика калмыковского отряда Липатова (Данилов прямо называл его красным шпионом [Л. 53-54]). Согласно приказу по «Особому Уссурийскому казачьему отряду» №68 от 15 июня 1918 г., в поселке Пограничном был рас­стрелян Константин Никольский как служивший ранее во Владивостокском ревтрибунале 49. Из мемуаров Данилова узнаем, что Никольский не просто служил при ревтрибунале какой-нибудь «мелкой сошкой», а был его секретарем. На КВЖД он выдавал себя за офицера. То есть, как минимум, был авантюристом-самозванцем [Л. 51-52], как максимум — вражеским агентом.

Заметным направлением репрессивной деятельности Калмыкова была борьба с уголовными преступлениями чинов его отряда. Случайность набора части личного состава и нравственная распущенность революционной поры делали такого рода эксцессы неизбежными. По Данилову, самой «первой жерт­вой» атамана стал не какой-нибудь большевик, а его собственный боец, казненный 24 апреля 1918 г. за то, что пьяным отобрал у одного из жителей поселка Пограничного, торговца кавказской национальности, около пятисот рублей и потом от­пирался, пока не был уличен. Данилов называет этого добровольца Терентьевым [Л. 35-37]. По другим данным, это был Василенко. По факту разбоя сотник Дебеш проводил дознание и доказал вину. Расстрельный приговор был объявлен при­казом по отряду №28 (ст. Пограничная, 24.04.1918 г.). По свидетельству корнета Васильева, Василенко действительно был рас­стрелян. Интересно, что вскоре на той же Пограничной за растрату расстреляли и упомянутого сотника Дебеша 50. Позже был расстрелян председатель юридического отдела отряда корнет Кандауров, заподозренный в ограблении, причем Калмы­ков отобрал у него все деньги 51. Расстрелял атаман и всю свою военно-следственную комиссию, «в полном составе, признав ее виновной в грабеже и вымогательстве» 52.

Выступление Чехословацкого корпуса изменило расстановку сил на Востоке России. Калмыков пересек границу и занял 4 июля 1918 г. Гродеково, где опять заявил, что до круга он — войсковой атаман 53. С этого момента калмыковские ре­прессии начинают принимать ярко выраженный характер по­литического террора и личной мести тем, кто мешал атаману в его жизни и борьбе. По занятии Гродеково были произведены аресты. Сразу же у входной западной стрелки был рас­стрелян на глазах родных Георгиевский кавалер вахмистр Иван Тырданов, тот самый главный зачинщик написания анонимки-ультиматума, который потом вместе с урядником Шевченко сорвал формирование Гродековской «белой» сотни. Весной 1918 г. Тырданов отошел от революционной работы и занялся хозяйством. По делам ему приходилось бывать на станции Пограничной, и он несколько раз заходил к Калмыкову в гости с извинениями за прошлое. Пил у атамана чай, обедал, но предложение вступить в отряд отверг. Этим он, по сути, подписал себе смертный приговор. Калмыков не мог простить ему этот отказ и еще на Пограничной говорил: «Приду в войско и отправлю в Могилев 54Тырданова» [Л. 30, 57].

В Гродеково Калмыков объявил мобилизацию казаков трех южных станиц до 40-летнего возраста. Но отношение уссурийского казачества к нему было далеко не однозначным. По данным Февралева, станицы Полтавская и Вольная посчитали Калмыкова дезертиром, а не атаманом, «Гродековская признала его под давлением террора», а Платоно-Александровская оставалась безразличной. Чтобы мобилизовать станичников, Калмыкову пришлось послать карательные отряды и прибегнуть к репрессиям в отношении тех, кто открыто не желал признавать его приказ о мобилизации. По Февралеву, тогда калмыковцы расстреляли 18 человек уссурийцев: подхорунжего Ширданова 55, казака Мурзина, Герасимова (?) и др. 56. Казни за явный и мнимый большевизм продолжились и в дальнейшем. Так, в августе 1918 г. на станции Муравьев-Амурский по приказанию Калмыкова был расстрелян «заподозренный в принадлежности к большевизму» казак Иван Широков, а на станции Голенки — некая гражданка Клементьева, ее казнили за то, что при обыске сорвала у офицера погоны 57.

По данным Февралева, Калмыков намеревался наступать из Гродеково на Владивосток, чтобы объявить там свою диктатуру; отряду был отдан соответствующий приказ 58. Однако и этому наступлению, и скорой мобилизации уссурийского казачества помешали чехи. На разъезде Липовцы между авангардами калмыковцев и чехов произошло небольшое столкновение, в перестрелке погиб один чех [Л. 60]. Первое время чехи не пускали калмыковцев восточнее станции Голенки [Л. 67].

Дальнейшие события, особенно калмыковские репрессии в от­ношении офицеров-уссурийцев, совершенно непричастных к большевизму, не объяснить без понимания того, что в июле 1918 г. на освобожденной от красных территории Приморья сложилось многовластие. Главную интригу составляло противо­стояние Делового кабинета Временного правителя России генерала Д.Л. Хорвата и Временного правительства автономной Сибири П.Я. Дербера (в политическом смысле то была борьба за власть между кадетами-монархистами и эсерами-областниками). Первый располагал небольшой, но реальной силой (войсками и ресурсами). У второго не было ни армии, ни оружия, ни денег, зато оно пользовалось поддержкой местных земских и городских самоуправлений, умеренно-социалисти­ческих по своему составу. Действительными же хозяевами положения выступали в то время чехи под командованием генерала М.К. Дитерихса, которых всем русским сторонам так или иначе приходилось слушаться. Это многовластие, с одной стороны, было выгодно Калмыкову: он мог никому не под­чиняться. Но с другой стороны, его стремление реально возглавить казачье войско натолкнулось на новое препятствие. Свои претензии на казачество предъявило Временное правительство автономной Сибири, решившее созвать 6-й войсковой круг и на нем заменить Калмыкова другим, приемлемым, войс­ковым атаманом, скорее всего, войсковым старшиной Г.Ф. Февралевым. Кроме того, оно начало формировать Уссурийский казачий полк, одно из подразделений которого, в основном из ка­заков Полтавского станичного округа во главе с отцом и сыном Шестаковыми, расположилось в Никольске-Уссурий­ском, куда чехи калмыковцев пока не пропускали 59.

По сведениям Февралева и Тыртова, штаб войск При­мор­с­кой области для переговоров с Калмыковым командировал к не­му подъесаула князя Хованского. Однако в июле 1918 г. на станции Голенки он был арестован калмыковцами, предан суду и, несмотря на телеграммы генерала В.Е. Флуга об освобож­дении, в начале августа расстрелян. Тыртов не знал, за что убили Хованского. Февралев, отметив заслуги князя (при большевиках боролся с ними в печати), утверждал, что Калмыков просто начал сводить счеты с офицерами, которые не желали служить под его началом 60. Воспоминания Данилова дополняют эту историю важными деталями. Князь Юрий Хованский (Данилов называет его сотником) был арестован на разъезде Липовцы за неявку в калмыковский отряд. Но не это послужило при­чиной казни. После ареста выяснилось, что князь был послан войсковым старшиной Г.Ф. Февралевым, взявшим на себя миссию административного характера, с задачей, ввиду безвластия, до об­разования русской власти, удержать казаков Гродеков­ского и Платоно-Александровского станичных округов от поступления в отряд Калмыкова [Л. 67].

Затем судьбу Ю. Хованского разделил целый ряд офицеров Уссурийского казачьего войска. Войсковой старшина А.М. Шес­таков был тем человеком, который мобилизовал казаков Полтавского станичного округа и начал формировать из них в Никольске-Уссурийском конную сотню Уссурийского казачьего полка. Когда чехи пропустили, наконец, калмыковский отряд в Никольск-Уссурийский, сотня полтавских казаков разошлась по домам, а войсковой старшина А.М. Шестаков, его сын есаул М.А. Шестаков (по Данилову и Савченко, сотник), хорунжий Скажутин и другие офицеры, формировавшие эту сотню, решили держаться подальше от Калмыкова. Но тот не простил им оппозиционности. По воспоминаниям Данилова, глубокой осенью 1918 г. отец и сын Шестаковы и хорунжий Скажутин были схвачены калмыковцами и без суда расстреляны в разных пунктах на территории Уссурийского войска [Л. 60-61]. Февралев вместе с Шестаковыми называет другие фамилии расстрелянных офицеров: хорунжий Савенков, хорунжий Сик (?), прапорщик Колобов 61. По сведениям вдовы Шестаковой, ее муж и сын были арестованы в Полтавке полусотней калмыковцев и увезены в Хабаровск на гауптвахту. После их расстрела ей сообщили, что они якобы сбежали 62.

Вряд ли ликвидацию названных офицеров-антибольшевиков можно объяснить только злобой атамана на тех, кто, вопреки его приказам-призывам, не явился на Пограничную, тем, что Калмыков офицеров-уссурийцев, не вступивших в его отряд, поставил вне закона (таких ведь было много); и дело не столько в конкуренции атамана с войсковым старшиной Шестаковым в деле проведения мобилизации казаков, как полагал Данилов [Л. 63, 65, 60]. С.Н. Савченко привел важный факт. 16 июля 1918 г., когда чехи еще не признавали «Особый Уссурийский казачий отряд», в Никольске-Уссурийском казаки полтавской сотни Шестакова попытались задержать Калмыкова, воз­вращавшегося из Владивостока с переговоров. Только вме­шательство интервентов спасло атамана от ареста 63. Со­мнительно, чтобы войсковой старшина А.М. Шестаков решился на арест только по собственной инициативе. В.Е. Флуг прямо называет отца и сына Шестаковых «политическими противниками» атамана 64, а С.Н. Савченко полагает, что Шес­таковы могли создать проблемы Калмыкову на 5-м Чрез­вычайном круге: сын — как депутат круга от Полтавского станичного округа, отец — как возможный кандидат в войсковые атаманы 65. Наверное, правильнее говорить о попытке либерально-демократической оппозиции (Г.Ф. Февралев, А.М. и М.А. Шестаковы и др.) вы­рвать у Калмыкова власть над Уссурийским войском, попытке, успешно отбитой ата­маном. И в этой политической схватке Калмыкову можно поставить в ви­ну лишь чрезмерную жестокость и мстительность. Но, как знать, быть может, благодаря именно этим качествам он и удержался у власти, став в ко­нечном итоге действительным атаманом.

В этом контексте убийство Февралева стало логическим завершением борьбы атамана с непримиримой антикалмыковской оппозицией внутри Уссурийского войска. Данилов в своих мемуарах не мог не коснуться этого громкого дела. Войсковой старшина Георгий Федорович Февралев, долго служивший советником Войскового правления уссурийцев во Владивостоке, был ярым противником Калмыкова и «всюду открыто порицал действия атамана-мальчика». 19 сентября 1919 г. в 9 часов утра во Владивостоке на Светланской улице, на публике, Февралев был схвачен военными, посажен в автомобиль и увезен в горы. При аресте войсковой старшина просил свидетелей, а дело происходило возле его квартиры, передать жене, что он арестован калмыковцами. Потом дети нашли на фортах его труп с тремя ранами в лицо. Калмыков телеграммой выразил сочувствие вдове, он утверждал, что к убийству Февралева не причастен. Но, по свидетельству Данилова, никто ему не по­верил [Л. 64-66]. Флуг посчитал эту расправу несомненным «актом политической мести со стороны Калмыкова». Февралев сам ему говорил, что потому и проживает во Владивостоке, что это — «более безопасное место, чтобы не разделить участи других оппозиционеров, с которыми “атаман” расправляется самым простым способом, “выводя их в расход” без следствия и суда» 66.

Согласно «Записке» Февралева, Калмыков начал сводить счеты с офицерами, не признававшими его атаманом, после того как «под флагом народного избранника» договорился с че­хами. Он присоединился к ним «на началах полнейшей самостоятельности, лишь с предложением не принимать участия в вопросах конструирования власти» 67.

В приложениях к мемуарам Флуга есть копия письма Ди­терихса Хорвату (Владивосток, 21.07.1918 г.), посвященного привлечению «Особого Уссурийского казачьего отряда» на Хабаровский фронт. В нем Дитерихс выдвинул ряд условий, на ко­торых чехи могли согласиться воевать совместно с калмыковцами. Главные из поставленных им вопросов — три: создание государственной власти, финансирование отряда, использо­вание в нем иностранцев и «инородцев». По первому пункту Ди­терихс требовал отказа Калмыкова от участия в конструировании какой-либо власти. По второму он высказался так: «…я не могу допустить сотрудничества какого-либо отряда, живущего на средства, конфискованные у кого-то и где-то». Наконец, по третьему вопросу Дитерихс писал Хорвату: «Я бы приветствовал присоединение к Калмыкову японских добровольцев, что значительно усилило бы активность заслона, но я решительно протестую против отрядов из бурят, китайцев и иных элементов, способствующих только развитию агитации и провокации большевистского направления среди массы населения деревень своими грабежами, разбоями и самочинными действиями без Вашего ведома» 68.

Надо полагать, неучастие в формировании госвласти устраивало Калмыкова, который и ранее декларировал к­азачью авто­номию и демократизм. Теперь, взаимообразно, он мог требовать от чехов невмешательства в дела Уссурийского войска. Это, кстати, согласно Февралеву, развязало ему руки против оппозиции внутри войсковой элиты. Что касается калмыков­ских реквизиций и хунхузов, то предстоит выяснить, были ли усиление японского финансирования и передача китайцев из от­ряда в пластунский полк генерала Маковкина прямым следствием июльских требований чехов.

В начале августа «Особый Уссурийский казачий отряд» вместе с чехами выдвинулся на Уссурийский фронт, где в се­редине месяца участвовал в тяжелых боях, потерпев ряд по­ражений и понеся большие потери 69. Калмыковцы, действительно, сражались. В частности, из пяти начальствующих чинов отряда в летних боях 1918 г. были убиты двое: начальник штаба хорунжий П.Н. Былков и командир конной сотни сотник В. Би­рюков [Л. 32]. Но верный себе Февралев резко критиковал Калмыкова и как военачальника. Он ставил атаману в вину три вещи. Во-первых, что тот не выслал разведку в тыл красных севернее Никольска-Уссурийского для разрушения железной дороги, вследствие чего большевики смогли отступить к Хаба­ровску 70. Во-вторых, Калмыков понес неоправданные по­тери из-за плохого руководства в деле у разъезда Краев­ского: 4 орудия 71и 35 человек офицеров и казаков. А главное, «Особый Уссурийский казачий отряд» имел возможность войти в Ха­баровск на три дня раньше японских войск, но вошел вместе с ними. В результате японцы объявили арсенал, речную флотилию и военно-топографический отдел своей военной до­бычей. Из последнего они вывезли 120 подвод планов и карт 72. Справедливости ради надо сказать, что Калмыков пытался перерезать коммуникации Уссурийского фронта, направив в тыл красным, в Донской станичный округ, небольшой отряд на паро­ходе «Казак». Именно в этой неудачной экспедиции погиб ее руководитель, калмыковский начштаба хорунжий П.Н. Былков 73. Критики Калмыкова, вероятно, недооценивали силы сопротивления советских войск Уссурийского фронта, наносивших серьезные поражения не только белым, но и чехам.

5 сентября 1918 г. калмыковцы и японцы заняли Хабаровск, который стал резиденцией Калмыкова. С взятием Хабаровска Калмыков «успел значительно усилить свой отряд притоком восторженной молодежи и разных искателей приключений, а также мобилизовать Уссурийское казачье войско» 74. В октябре 1918 г. 5-й Чрезвычайный войсковой круг постановил воз­родить Уссурийское войско, избрал И.П. Калмыкова войсковым атаманом и наградил его чином генерал-майора за деятельность по спасению казачества 75. По Данилову, Калмыков сам захотел стать генералом и провел это решение через верных депутатов [Л. 21]. Начальник Главного управления по делам казачьих войск колчаковского правительства генерал-майор Б.И. Хорошхин назвал Калмыкова человеком, «переделавшим себя в генералы» 76. Антикалмыковская оппозиция роптала, но ничего изменить уже не могла. Атаман, теперь закрепившийся в этом статусе, крепко держал войско в руках при помощи своего «Особого Уссурийского казачьего отряда» (в нем много было выпускников и учащихся Хабаровского кадетского корпуса и других средних учебных заведений) 77. Впрочем, войсковой старшина Февралев и на этот раз считал выборы Калмыкова неправильными. По его мнению, во-первых, де­путаты на круг избирались под давлением и угрозами сторонников Калмыкова, во-вторых, 5-й Чрезвычайный круг в целом был неправомочным, т.к. открылся 20 октября при наличии всего 47 делегатов вместо 87. В декабре 1918 г. Февралев писал: «В среде многих сознательных казаков-стариков взгляд на Калмыкова начинает изменяться, хотя агитация против него почти не ведется» 78.

Флуг полагал, что именно участие в августовско-сентябрь­ском наступлении на Хабаровск «определило дальнейшую карьеру Калмыкова», сделало его «баловнем японцев, от которых [он] получал средства на содержание своего отряда». Флуг писал о Калмыкове: «По занятии Хабаровска это покровительство японцев было им использовано в полной мере для углубления своей автономии, которую он довел до степени непризнания какой бы то ни было власти и необузданного произвола, как в отношении мирного населения, так и правительственных учреждений, каким-то образом уцелевших во время господства Советов» 79.

Посетивший Дальний Восток военный министр Временного Сибирского правительства генерал-майор П.П. Иванов-Ринов в одной из своих шифрованных телеграмм в Омск (октябрь 1918 г.) сообщал: «Хабаровск, Нижний Амур, железная дорога Хабаровск — Никольск-Уссурийск[ий] заняты атаманом Калмыковым, которого поддерживают японцы, за что Калмыков предоставил им расхищать неисчислимые ценности Хабаров­ска. Японцы в свою очередь предоставили Калмыкову открыто разбойничать, разграбить Хабаровский банк, расстреливать всех, кого хочет, и осуществлять самую дикую диктатуру» 80. Из насилий калмыковцев в Хабаровске осенью 1918 г. известны расстрел 16 музыкантов из числа военнопленных, игравших в «Чашке чая» 81, и конфискация в магазине Чурина спиртных напитков на сумму в 280 тысяч рублей, «которые затем рас­пивались отрядом» 82.

Японцы поддерживали Калмыкова открыто, и на них не действовали увещевания других интервентов, указывавших на недостойность такого рода покровительства. В.Е. Флуг несколько раз беседовал по этому поводу с британским генералом А. Нок­сом, по его оценке, «наиболее из всех иностранных представителей во Владивостоке склонным к дружескому обмену мнений с “хорватовцами”». Нокс вместе с Флугом возмущался Калмыковым, называя его «разбойником, по которому плачет виселица», обещал переговорить с японским командованием, «…но, — вспоминал Флуг, — из этих разговоров, если они имели место, никогда ничего не выходило, т.к. японцы твердо стояли на том, что Калмыков им нужен для поддержания порядка в Хабаровске и прилежащем районе» 83.

19 октября 1918 г. приказом по Хабаровскому гарнизону №12 84Калмыков, за занятие должностей при большевиках, удалил с постов всех чинов военно-окружного управления во главе с временно командующим войсками Приамурского военного округа генерал-лейтенантом Мандрыкой и приказал всем им в 24 часа покинуть Хабаровск. На их места были назначены новые начальники. Отстраненные приехали во Владивосток, где стали требовать от Хорвата восстановления в своих должностях. Флуг был против восстановления Мандрыки, т.к. хорошо знал его как своего подчиненного по довоенной службе. В 1910 г. И.А. Мандрыка, в то время генерал-майор, был отчислен со службы «в аттестационном порядке» (т.е. уволен за несоответствие 85) и вновь попал в армию только по мобилизации 1914 г. Особая комиссия провела расследование по генералам и офицерам, служившим у большевиков 86, после чего Хорват 20 ноября 1918 г. отдал приказ о восстановлении ряда лиц в их долж­ностях 87. Однако приказы Хорвата, издаваемые «для обуздания непокорного атамана», влияния на Калмыкова не производили 88. Отказался он выполнять и этот, прислав Верховному уполномоченному соответствующую телеграмму 89. Тогда 25 ноября 1918 г. Хорват приказал распоряжения Калмыкова, как самочинно присвоившего себе по занятию Хабаров­ска военную власть, к исполнению не принимать 90. Генералы и офицеры, якобы восстановленные в должностях приказом Хорвата от 20 ноября, так и не решились вернуться в Хабаровск, частью они разъехались из Владивостока по разным местам. Следствием стало, по мнению Флуга, то, что управления Приамур­ского военного округа оказались дезорганизован­ными, а не­которые из них — и вовсе упраздненными 91.

В телеграмме генералу Хорвату и атаману Семенову от 1 декабря 1918 г. Калмыков объяснял, что устранил началь­ников окружных управлений по занятии им Хабаровска «за содействие организации и боевым операциям красной гвардии». В этой телеграмме говорилось: «По нравственному праву активного борца с предателями родины, готовый понести перед будущей общепризнанной властью юридическую ответственность до смертной казни включительно, считаю долгом до­ложить, что устраненные мною генералы и офицеры только из уважения к их званиям и понесенным трудам в прошлом по работе в русской армии не включены были мною в рубрику совет­ских комиссаров, которых я предаю военно-полевому суду и расстреливаю. Дальнейшее их участие в работе по воссозданию армии, перед истинными сынами которой они оказались в роли предателей, считаю невозможным на том основании, что в трудный момент мы, строевые бойцы, по примеру прошлого, тоже можем быть преданы, а посему докладываю, что с реставра­цией устраненных мною я примириться и допустить таковой не могу» 92.

Флуг вспоминал, что во время службы под началом Хор­вата предпринимал попытку устранить Калмыкова, воспользовавшись одним из его приездов во Владивосток. Он хотел под видом делового разговора заманить атамана к себе на квартиру и, затянув разговор до темноты, арестовать. Квартира Флуга находилась в районе Эгершельда, в довольно глухой местно­сти. Проблема заключалась в том, что Калмыков хорошо охра­нялся: ездил в поезде с пулеметами и выходил из него только в сопровождении четырех-шести дюжих, увешанных винтовками, револьверами и гранатами молодцов, которые ни на минуту не спускали глаз со своего шефа. С таким эскортом атаман являлся даже на переговоры к Хорвату, и тот не гнушался общением с этим, по мнению Флуга, «заведомым бунтовщиком и разбойником». Флуг переговорил с исполнявшим обязанности коменданта Владивостока полковником Бутенко, чтобы тот подобрал с десяток надежных офицеров. Эта команда Бутенко должна была наброситься на калмыковских конвойцев, разоружить их или уничтожить, а самого атамана взять живьем, увезти и спрятать так, чтобы не нашли японцы. Однако план не удался. Калмыков сначала согласился приехать на квартиру, и Флуг с Бу­тенко приняли практические меры к аресту. Но в послед­нюю минуту атаман прислал записку, что по непредвиденным обстоятельствам прибыть не сможет, т.е. он либо что-то узнал, либо просто сообразил. Флуг винил в провале и себя: если бы он ранее вел себя не так сдержанно, не гнушался общаться с Калмыковым, то, быть может, ему и удалось бы заманить атамана в ловушку. Другого случая не представилось, т.к. между Калмыковым и Хорватом наступило «состояние войны» в свя­зи с выступлением атамана Семенова против Колчака 93.

Генерал А.П. Будберг 10 декабря 1918 г. записал в дневнике, что Калмыков хотел захватить поезд Хорвата и арестовать Флуга, но дело у него сорвалось 94. Флуг в мемуарах уточнил, что это — всего лишь версия, а не точно установленный факт 95.

По Флугу, Хорват видел в Верховном правителе Колчаке, сменившем «негодную Директорию», «естественного право­преемника и продолжателя национальной политики Сибирского правительства, от которого он, Хорват, приял свою власть Верховного уполномоченного». Поэтому Хорват поспешил по телеграфу признать верховную власть адмирала. Калмыков же вслед за Семеновым официально объявил о непризнании Колчака. Поскольку Семенов угрожал распространить свою диктатуру на всю территорию, вверенную Верховному уполно­моченному, Хорвату пришлось принимать «меры военной пред­осторожности». Тем более, вскоре поступил приказ Колчака от 1 декабря привести Семенова «в повиновение» 96. 4 декабря последовал соответствующий приказ Хорвата, которым, в част­ности, объединение действий войск, находившихся на Дальнем Востоке и в полосе отчуждения КВЖД, было возложено на исполнявшего должность помощника Хорвата по военной части и командующего войсками Приамурского военного округа генерала от инфантерии В.Е. Флуга 97. Однако вся «война» Хорвата с Семеновым и Калмыковым ограничилась раз­оружением одной казачьей сотни в Никольске-Уссурийском. Флуг добавляет в эту историю 98 некоторые детали.

Предполагая, что Калмыков может захватить слабо за­щищенный Никольск-Уссурийский, чтобы прервать сообщение Владивостока с Харбином, Флуг приказал сосредоточить к Ни­кольску отряд 99. В этом городе стояла сотня уссурийских казаков. Флуга дважды просили передислоцировать ее в Хабаровск. Оба раза он ответил отказом, считая, что при су­ществующем положении усиливать Калмыкова противоречит данной Верховным правителем задаче. Вдруг он узнал, что по­мимо него Хорват разрешил вывезти указанную сотню в Хабаровск. Впрочем, это распоряжение Верховного уполномоченного не было исполнено. Еще раньше один из начальников (командир полка) проявил инициативу: разоружил сотню и вывез в противоположном Хабаровску направлении. Флуг объявил этому командиру полка благодарность за такой частный почин. В тот же вечер Флуг дал резкий отпор японскому генералу, явившемуся с ультимативным требованием вернуть сотне оружие и отправить ее к Калмыкову, причем Флуг скрепил свой отказ соответствующим письменным документом. После этого он на три дня уехал в Харбин (объединять действия войск против Семенова, согласно приказу №26); вернувшись же во Влади­восток, узнал, что Хорват распорядился удовлетворить все требования японцев относительно сотни. Ей возвратили оружие и отправили в Хабаровск, фактически, на усиление Калмыкова. Тогда Флуг сильно возмущался 100. В мемуарах же, глядя на дальне­восточные события издалека, писал: «Вообще Хорват мог быть вперед уверен, что до фактической борьбы с оружием в руках японцы все равно не допустят, так что “объяв­ление войны”, в сущности, ни к чему не обязывало» 101.

Флуг полагал, что на Дальнем Востоке с благословения японцев образовалось нечто вроде «тайного казачьего союза или блока». Основой его послужил дуумвират в составе началь­ника штаба Российских войск в полосе отчуждения КВЖД генерал-майора Б.Р. Хрещатицкого (донской казак) 102и атамана Сибирского казачьего войска генерал-майора П.П. Иванова-Ринова, сначала командующего Сибирской армией, затем помощника Верховного уполномоченного на Дальнем Востоке по военной части. Они выдвинули «казачий план» переформирования всех дальневосточных российских войск в особый корпус (до 20 тыс. чел.) с полным содержанием за счет японского правительства и с оставлением его на Дальнем Востоке. Хотя японский контроль ставил под вопрос возможность использования этого корпуса против Красной армии, тем не менее, обещанием сохранить должности и повысить денежные оклады авторы проекта привлекли на свою сторону симпатии русского дальневосточного комсостава.

Сближение дуумвирата и атаманов началось до колчаков­ского переворота. Флуг «с некоторым удивлением отметил, что прежнее отрицательное отношение Иванова-Ринова и Хрещатицкого к Семенову и особенно к Калмыкову стало обнаруживать признаки перемены в сторону доброжелательства», а затем он получил сведения об этой «казачьей организации» от тайной агентуры. Выступление Семенова против Колчака приостановило этот процесс сближения. Но когда конфликт принял затяжную форму, дуумвират активизировался и постепенно втянул в орбиту своего влияния и дальневосточных атаманов. Причем, по мнению Флуга, работа этого «казачьего блока» приобрела враждебный Верховому правителю характер. Дальнейшую его деятельность Флугу проследить не удалось, т.к. он уехал в Омск, а затем на Юг России. Но у Будберга он нашел указания 103, что с отъездом Иванова-Ринова и Хрещатицкого в Омск «казачий блок» на Дальнем Востоке не только не распался, а продолжал укрепляться 104. Добавим, что ставку на ата­манов и на японцев как реальную силу был вынужден сделать и сменивший Д.Л. Хорвата генерал-лейтенант С.Н. Розанов 105.

В мемуарах Флуга содержатся ценные сведения о тайных переговорах Хрещатицкого с генералом Накашимой и другими японскими представителями по поводу формирования рус­ского корпуса за счет японцев, об отношении к ним Хорвата и Флуга 106. Интересны размышления Флуга о роли в создании «казачьего блока» Хорвата 107, данная им характеристика этого военно-политического деятеля 108. Для лучшего понимания роли японцев, особенно генерала Накашимы, в развитии конфликта между Колчаком и Семеновым важен рапорт Флуга Хорвату от 25 ноября 1918 г. 109. В нем Флуг предлагал на время от­казаться от японской помощи, т.к. «японское правительство в лице своих военных представителей сознательно стремится к дез­организации русской власти на Дальнем Востоке и всей освобожденной от большевиков территории» 110. В конечном итоге, японцам не удалось провести свое исключительное влияние на русском Дальнем Востоке, но не из-за позиции Флуга, а вследствие противодействия других интервентов. Когда в Омск приехали Нокс и Жанен, оттуда последовал приказ Хорвату прекратить деятельность по формированию корпуса на япон­ские средства 111. По воспоминаниям Флуга, Нокс с анти­па­тией относился к японцам и их планам, «заодно с ними по­нося всегда и покровительствуемых ими Семенова и Калмыкова» 112.

Возвращаясь от общих вопросов дальневосточной «атаманщины» собственно к Калмыкову, следует сказать, что япон­ское влияние на него было, несомненно, определяющим. П.В. Данилов даже в знаменитом обстреле китайских канонерок калмыковцами в октябре 1919 г. 113 видел происки Японии. Дескать, японцы сыграли на самолюбии атамана: через русскую тер­риторию проходят иностранные военные суда — и без вашего разрешения [Л. 69]. Но ответить на вопрос, был ли Калмыков марионеткой или младшим партнером, без японских источ­ников невозможно. Заметим, что столь типичные для него ссылки на интересы уссурийского казачества и на волю войскового круга, в принципе, можно было использовать и во взаимо­отношениях с японскими покровителями.

Данилов нарисовал яркий образ Калмыкова: «А в нем было много отличительных черт: маленького роста, щупленький, нервный, немного сутуловат, лицо не русское, а что-то из типов Кавказа, самолюбив, злопамятен, мстителен, словом, эгоист до мозга костей» [Л. 17]. «Буйная» и «пылкая натура» атамана сфор­мировалась на Кавказе, где он с детства воспринял свойства горцев [Л. 16, 17, 15]; храбр, умен, «но как человек — невозможный» [Л. 25]. «…наружностью старался походить на Наполеона, не говоря уже [о] манере держать руки, но даже парикмахеру своему приказывал делать прическу как у великого корсиканца» [Л. 22].

Аналой с Библией в тесной комнатке Калмыкова, о которых писал в белградском «Новом времени» генерал-майор Н.Ц. Груд­зинский 114, вроде бы свидетельствуют в пользу глубокой религиозности атамана. Но военный педагог Грудзин­ский служил в Хабаровске в кадетском корпусе и в основанном Калмы­ковым военном училище, т.е. очень близко знать атамана не мог. Кстати сказать, Флуга возмутили «необузданные хвалы» Грудзинского по адресу Калмыкова, и он дал этому «панегиристу» атамана отповедь, с фактами в руках, как в том же «Новом времени» (№2650), так и в личной переписке 115.

Войсковой старшина П.В. Данилов, бывший в числе первых добровольцев на станции Пограничной, знал Калмыкова куда ближе и свидетельствовал, что тот священников терпеть не мог, в церковь никогда не ходил и в этом направлении старался влиять и на православных.

Любил атаман музыку и пение, но весь его репертуар состоял из маршей и песен о Стеньке Разине. Изредка, в хо­рошем настроении, он и сам пел под аккомпанемент гитары песни о разбойниках или про Грозный:

«…Город Грозный мы прославим,

На углу б… поставим» [Л. 18].

В хабаровский период, подражая атаману Семенову (пережившему в Гражданскую войну как минимум два бурных романа, последний из которых закончился удачным браком. — В.Ш.), Калмыков тоже завел себе фаворитку, жену одного отрядного офицера. Чины отряда считали ее проституткой, го­товой за побрякушку отдавать тело и душу кому угодно и сколько угодно. Муж ее не только обо всем знал, а пытался за счет влияния жены сделать карьеру: метил в начальники отряда. Кроме того, чета собирала меха, золото и т.п. [см.: Л. 70-72]. Калмыкова просто использовали.

После занятия Хабаровска местным арсеналом для железно­дорожных поездок атамана был оборудован поезд из пуль­мановских вагонов [Л. 22]. Для него отобрали лучшие вагоны из имевшихся на станции Хабаровск, выкрасили их в желтый цвет, разрисовали. Правительственному комиссару Иманского уезда Н.А. Андрушкевичу в этом атаманском поезде бро­силась в глаза грязь на полу, под окнами, на диванах: окурки, пепел, куски сахара, огрызки сыра, корки мандаринов 116.

По Данилову, административных способностей у Калмыкова не было. Ставя резолюции, он подражал генералу А.М. Крымову: писал кратко, разборчиво, каллиграфически. Но в целом, служебную переписку терпеть не мог. Благоустройство войска атаман переложил на Войсковое правление, а сам занимался в основном строевой частью [Л. 21, 22]. Калмыков любил военную форму, и на переобмундирование частей были по­трачены большие деньги [Л. 22]. Флуг вспоминал, что калмыковцы в 1918 г. носили особую форму: прибор цвета Уссурийского казачьего войска, нарукавная повязка с инициалами атамана 117.

Для Калмыкова не существовало слова «нет». Если он приказал, то должно быть исполнено [Л. 22]. Окружавшие атамана лица, зачастую им же произведенные в офицеры, беспреко­словно выполняли его волю [Л. 25]. Данилов вспоминал случай с вагоном соли, которую попросили северные станицы для засолки кеты. Атаман приказал: доставить. Когда же возникла заминка, обещал перевешать членов Войскового правления [Л. 23-24]. Калмыков любил Уссурийское казачье войско, но, по мнению Данилова, «любовь его была любовью дикаря». Участь в чем-нибудь заподозренного казака решалась на­с­троением атамана [Л. 23].

Дата добавления: 2015-07-25