Обладать 34 страница

Воцарился хаос, собравшимся грозила немалая опасность - всё из-за опрометчивой, неосторожной выходки мистера Падуба. Она пошатнула тонкую душевную организацию двух людей - мою и той женщины, которая в столь острых обстоятельствах впервые в жизни испытывала состояние транса. Притом поэт как будто не подозревал, какой вред может причинить его поступок развоплощённому сознанию, которое отважно, из последних сил пыталось материализоваться в новой, непривычной для себя форме. Мисс Джадж записывает, что я лежала иссиня-бледная, похолодевшая, издавая глухие стоны. Поэт же выпустил мою руку и в довершение своих безрассудств бросился к пребывавшей в трансе женщине и схватил её за плечи, хотя прочие Светочи Непорочные наперебой предупреждали его, что нарушать покой или пугать человека в таком состоянии опасно. При этом он, как мне потом говорили, исступлённо, точно безумный, выкрикивал: "Где мой ребёнок? Что сделали с ребёнком?" Я заключила из этих рассказов, что мистер Падуб спрашивал о духе своего покойного ребёнка, однако теперь мне известно, что это не так, поскольку мистер Падуб детей никогда не имел. В эту минуту кто-то выговорил моими устами: "Помнишь, откуда камни?"

Женщина, страшно измученная и бледная, дышала прерывисто, пульс бился слабо, неровно. Мисс Джадж попросила мистера Падуба удалиться, но тот упрямо твердил, что его обманули и он хочет услышать ответ. В этот миг я пришла в себя и взглянула на него: вид его был поистине ужасен, он был вне себя, на висках вздулись вены, глаза метали молнии. Вокруг него полыхал мутно-красный актинический* <Актиничность - способность излучения оказывать фотографическое действие на светочувствительные материалы.> свет, пронизанный недоброй энергией.

Он показался мне сущим демоном, и я слабым голосом попросила, чтобы его убедили уйти. Тем временем две женщины из числа Светочей Непорочных унесли бесчувственное тело нашей подруги. К великому нашему огорчению, она пролежала без сознания целых два дня, а придя в себя, не сразу обрела дар речи и отказывалась есть и пить: вот каким сильным ударом обернулась для её хрупкого существа эта ужасная выходка.

Тем не менее мистер Падуб посчитал своим долгом между прочим сообщить некоторым лицам, что на сеансе он заметил "мошенничество", себе же он приписал роль стороннего наблюдателя. Кем-кем, а сторонним он не был - как, смею надеяться, доказывают не только мои воспоминания, но и свидетельство мисс Джадж. Впоследствии, когда он написал полную изощрённо-оскорбительных намёков поэму "Духами вожденны", широкая публика вообразила его поборником разума, ратующего против обмана. "Блаженны гонимые за правду"* <Изменённая цитата из Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея, 5, 10).>, - можно сказать на это, и всё же ничто не ранит так больно, как злопыхательство исподтишка, вызванное, по моему убеждению, разочарованием от бессилия, ибо мистер Падуб производил впечатление искателя истины, лишившегося по вине своего позитивизма возможности услышать обращённое к нему слово.

Что же до боли моей, что до боли другой пострадавшей, о них он даже не вспомнил, с ними не посчитался нисколько.

Аспидс бросился писать во все инстанции, какие только могла волновать судьба переписки Падуба и Ла Мотт. Он хлопотал в Комитете по надзору за вывозом произведений искусства, он добивался приёма у министра культуры, но дело не пошло дальше беседы с непробиваемым и небезупречно воспитанным чиновником министерства, который объявил, что министр вполне понимает важность сделанного открытия, однако она, по его мнению, ещё не даёт основания действовать наперекор Стихии Рынка. Возможно, кое-какие средства выделит фонд "Национальное наследие". Может быть, профессору Аспидсу удастся дополнить эту сумму, обратившись к спонсорам, к широкой общественности. Если национальные интересы действительно требуют, чтобы письма остались в Англии, казалось; хотел сказать этот молодой человек с лисьей улыбкой вроде оскала, то Стихия Рынка прекрасно справится с этой задачей без всякой искусственной помощи со стороны государства. Провожая Аспидса до лифта по коридору, где, как в школах былых времён, попахивало брюссельской капустой и суконками, которыми вытирают доску, чиновник добавил, что в шестом классе ему пришлось зубрить Рандольфа Генри Падуба к экзамену и для него это была китайская грамота.

- Чудные они были, эти поэты-викторианцы, правда? Уж до того серьёзно к себе относились, - заметил он и нажатием кнопки вызвал из бездны лифт.

Прислушиваясь к поскрипыванию приближающейся кабины, Аспидс ответил:

- Относиться к себе серьёзно - ещё не самый страшный порок.

- Такие высокопарные, правда? - сказал чиновник, невозмутимо пропустив мимо ушей возражение Аспидса, и закрыл за профессором дверь подъёмного ящика.

Помрачневший Аспидс, начитавшийся воспоминаний Геллы Лийс и "Духами вожденны", почувствовал, что Стихия Рынка - это незримые ветры и одилические потоки ещё более неистовые и непредсказуемые, чем те, что разогнал Падуб своим "подвигом в Газе". И ещё чувствовал он, что у Мортимера Собрайла несравненно более тесные отношения с могущественной Стихией Рынка, чем у него, обитателя музейного подземелья. Аспидс был уже наслышан о лекции-проповеди Собрайла, на которой тот взывал к этой стихии. Пока он угрюмо решал, что делать дальше, позвонила тележурналистка Шушайла Пейтел, которая иногда появлялась в ночной информационно-аналитической программе "Глубокий ракурс" с пятиминутными сюжетами о новостях культуры. Собрайл в глазах мисс Пейтел был представителем экономического и культурного империализма, и она объявила ему войну. Порасспросив людей знающих, она выяснила, что самый подходящий специалист, какого можно для этого пригласить к себе на передачу, - профессор Джеймс Аспидс.

Поначалу Аспидс, не показывая вида, загорелся мыслью заручиться поддержкой телевидения. Он не относился к числу учёных-завсегдатаев телестудий, он ни разу не выступал по радио и нигде не печатался, кроме научных журналов. Готовясь к передаче, он, как перед докладом на конференции, набросал кучу заметок о Падубе, о Ла Мотт, о сокровищах национального искусства, о последствиях сделанной находки, о превратных интерпретациях в "Великом Чревовещателе". Ему даже не пришло в голову поинтересоваться, будет ли участвовать в передаче сам Собрайл: передача рисовалась ему чем-то вроде сокращённой ради общедоступности лекции. Но с приближением назначенного дня Аспидса начало пробирать беспокойство. Он смотрел телевизор и видел, как злюки ведущие перебивают политиков и хирургов, градостроителей и полицейских бойкими безапелляционными замечаниями. По ночам он просыпался в холодном поту: ему снилось, что его заставляют без всякой подготовки сдавать выпускные экзамены, и он пишет сочинение о литературе стран Британского Содружества и постдерридианских стратегиях безынтерпретационного чтения или отвечает на градом сыплющиеся вопросы экзаменатора о взглядах Рандольфа Падуба на сокращение выплат по социальному страхованию, на расовые волнения в Брикстоне и уничтожение озонового слоя.

В условленный день за Аспидсом прислали машину - чёрный "мерседес". Шофёр с аристократическим выговором смотрел так, словно опасался, как бы Аспидс своим макинтошем не перепачкал чистенькие подушки сидений. Тем неожиданнее оказалась обстановка студии: пыльные комнаты вроде клетушек кроличьего садка, задёрганные девицы. Не выпуская из рук оксфордское издание "Избранного" Падуба, Аспидс растерянно опустился на полукруглую плюшевую кушетку по моде середины 1950-х и уставился на фонтанчик с питьевой водой. Ему сунули пластиковый стаканчик скверного чая и попросили подождать мисс Пейтел. Наконец появилась мисс Пейтел, вооружённая большим блокнотом с жёлтыми страницами, и присела рядом. Тонкая в кости, с чёрными шелковистыми волосами, стянутыми в замысловатый узел, она была удивительно хороша. На ней было зеленовато-синее, в серебристых цветах, сари, шею украшало колье вроде серебряного кружева с бирюзой. Её окутывал лёгкий запах чего-то экзотического - сандала? корицы? Она улыбнулась Аспидсу, и ему на минуту показалось, что в самом деле ему рады, что его ждали с нетерпением.

Вслед за тем мисс Пейтел перестроилась на деловой лад, подхватила свой блокнот и спросила:

- Так в чём же состоит актуальность Рандольфа Генри Падуба?

Аспидсу вдруг представился главный труд его жизни, всё вперемешку: тут яркая строка, там обнаруженная шутка с философским подтекстом, контур мысли, сплетённой из мыслей разных людей. Всё это так просто не выразишь.

- Он осмыслил потерю веры людьми девятнадцатого столетия, - начал Аспидс. - Он писал об истории... он понимал историю... Он видел, как новые представления об эволюции сказались на представлениях его времени. Он центральная фигура английской поэтической традиции. Не поняв его, мы не поймём весь двадцатый век.

На лице мисс Пейтел выразилось вежливое недоумение. Она сказала:

- А я что-то ничего о нём не слышала, пока не взялась за этот сюжет. Хотя курс литературы нам в университете читали - американской, правда, и бывших британских колоний. Так объясните, пожалуйста, какой интерес представляет сегодня для нас Рандольф Генри Падуб.

- Если нам интересна история вообще...

- Английская история.

- Нет, не английская. Он писал об иудейской истории, о римской, об истории Италии, и Германии, и доисторических временах, и... ну, и об английской истории, конечно.

Почему англичане сегодня всё время должны оправдываться?

- Он хотел понять, какой видели свою жизнь разные люди, индивидуальности, в разные эпохи. Все стороны жизни: от верований до бытовых мелочей.

- Индивидуализм. Ясно. И зачем нам нужно, чтобы эта его переписка осталась в Англии?

- Она может пролить свет на его идеи. Я читал кое-что из этих писем. Он пишет об истории Лазаря - Лазарь очень его занимал, - об изучении природы, о развитии организмов...

- Лазарь, - повторила мисс Пейтел бесцветным голосом.

Аспидс затравленно оглядел сумрачную клетушку, стены цвета овсянки. Вот и клаустрофобия начинается.

Не способен он втиснуть доводы в пользу Падуба в одну фразу. Не может взглянуть на него сторонним взглядом, чтобы увидеть, чего же не знают о поэте другие. Мисс Пейтел приуныла.

- У нас будет время только на три вопроса и коротенькое заключительное слово, - сказала она. - Давайте я спрошу, какое значение имеет творчество Рандольфа Падуба для современного общества.

До Аспидса донёсся его собственный голос:

- Он всё обдумывал тщательно и не спешил с выводами. Он считал, что знания - это ценность...

- Простите, не поняла.

Открылась дверь. Звонкий женский голос произнёс:

- Вот вам ещё гость программы. Это ведь здесь "Глубокий ракурс", последний сюжет? К вам профессор Леонора Стерн.

Леонора была аляповато-ослепительна: алая шёлковая блузка, брюки в каком-то не то азиатском не то перуанском вкусе. Кайма на штанинах горела всеми цветами радуги. Чёрные волосы распущены по плечам, в ушах, на запястьях и открытой до выреза груди сияли золотые солнца и звёзды. Источая волнами приторный мускусный запах, она озарила своим присутствием угол возле питьевого фонтанчика.

- Вы, конечно, знакомы с профессором Стерн? - спросила мисс Пейтел. Она занимается Кристабель Ла Мотт.

- Я остановилась у Мод Бейли, - объяснила Леонора. - Ей позвонили, а подошла я - и вот пожалуйста. Приятно познакомиться, профессор. Надо будет поговорить об одном деле.

- Я тут задала профессору Аспидсу кое-какие вопросы насчёт значения творчества Падуба, - сказала мисс Пейтел. - Хочу теперь спросить у вас то же самое насчёт Кристабель Ла Мотт.

- Ну, спросите, - лихо ответствовала Леонора. Аспидс со сложным чувством, в котором смешивались лёгкая брезгливость, восхищение виртуозной работой и душевная дрожь, наблюдал, как Леонора мастерит незабываемый образ Кристабель, миниатюрку с ноготок: великая непризнанная поэтесса, неприметная женщина с острым взглядом и острым пером, превосходный, бескомпромиссный анализ женской сексуальности, лесбийской сексуальности, важности обыденного...

- Хорошо, - сказала мисс Пейтел. - Просто замечательно. В общем, крупное открытие, да? А под конец я спрошу, каково же значение этого открытия. Нет-нет, не отвечайте пока. Сейчас вам пора на макияж - то есть скоро на макияж. Увидимся в студии через полчаса.

Оставшись один на один с Леонорой, Аспидс насторожился. Леонора уселась рядом с ним, бедром к бедру, и, не спрашивая разрешения, взяла у него "Избранное" Падуба.

- Почитаю-ка я пока это. Я Рандольфом Генри никогда особо не увлекалась. Уж больно мужчинистый. И многословный. Старая рухлядь...

- Ну нет.

- Верно: выходит, что нет. Я вам так скажу: когда это дело выплывет, многим из нас придётся взять свои слова назад, ох многим. Книжку я у вас, профессор, пока конфискую. Так-так. Значит, нам дают три минуты, и за три минуты мы должны объяснить ненасытной почтеннейшей публике, что такого важного в этой истории. Узоры разводить будет некогда. Вам надо показать, что ваш Падуб - это ну до того круто, круче не бывает. Чтоб они кипятком писали. Чтоб визжали и плакали. Так что вы всё обдумайте и гните свою линию, как бы эта цаца вас ни сбивала. Въезжаете?

- Да... въезжаю.

- Долбите что-то одно, от этого одного будет зависеть всё.

- Понимаю. Гм. Что-то одно...

- И покруче, профессор, покруче.

И вот Аспидс и Леонора в гримёрной полулежат в креслах рядом друг с другом. Отдав себя во власть пуховки и кисточки, Аспидс смотрел, как серые паутинистые морщины у глаз исчезают под тонкими мазками крем-пудры "Макс Фактор", и ему воображались руки гримёра из похоронного бюро. Леонора запрокинула голову и, не меняя интонации, обращалась то к Аспидсу, то к гримёрше:

- Я люблю, чтобы вот здесь, по краям век, поярче - ещё, ещё. Мне пойдёт: у меня черты крупные и цвет лица броский. Мне чем гуще, тем лучше... Так вот, профессор, как я сказала, у меня к вам разговор будет. Вам, наверно, как и мне, любопытно, куда подевалась Мод Бейли, так?.. Вот-вот, отлично. Теперь давайте-ка возле бровей розовым, погуще, чтоб в дрожь бросало. А губную помаду - алую, "смерть мужчинам". Которую, по здравом размышлении, я возьму у себя из сумочки, а то чужие телесные выделения - как бы не подцепить чего-нибудь. Только надо, конечно, тактично, чтобы без обид... Так вот, профессор, как я сказала - или нет, я же ещё ничего не сказала... В общем, я догадываюсь, куда подалась эта красавица. И ваш младший сотрудник с ней. Я сама дала ей наводку... А у вас нету таких блёсток, налепить там-сям? Люблю на экране иногда взыграть лучами: пусть видят, что учёные тоже умеют блеснуть внешностью... Ну вот, теперь я в полной боевой раскраске. Но вы, профессор, не бойтесь: я не за вашим скальпом охочусь. Мне надо вступиться за Кристабель и дать по мозгам этому гаду Мортимеру Собрайлу за то, что он не хотел включить Кристабель в свой курс, а ещё грозился подать в суд на мою хорошую подружку, за клевету. Так прямо и грозился. Придурок, правда?

- Ну почему же. В жизни бывает всякое.

- Ничего, если вам действительно дороги эти бумаги, придётся-таки называть его придурком, ведь так?

Улыбающаяся Шушайла сидела между обоими гостями передачи. Аспидс не сводил глаз с телекамер и ощущал себя пыльным барменом. Пыльным - потому что казался серым рядом с двумя разноцветными павами, пыльным из-за пудры на залитом жарким светом лице: Аспидс так и чувствовал её запах. Минута перед эфиром тянулась целую вечность, и вдруг все затараторили наперегонки и так же вдруг замолчали. О чём говорили, Аспидс запомнил плохо. Обе женщины, в пух и прах распестрённые попугайки, рассуждали о женской сексуальности и её символах при подавлении, о фее Мелюзине и грозном женском начале, о Ла Мотт и "любови, что назвать себя не смеет"* <Цитата из стихотворения "Две любви", написанного лордом Альфредом Дугласом, любовником О. Уайльда.>, о неописуемом изумлении Леоноры, когда она узнала, что Кристабель, возможно, любила мужчину. Аспидс слышал собственный голос:

- Рандольф Генри Падуб - один из величайших мастеров англоязычной любовной лирики. Цикл "Аск - Эмбле" - одно из величайших произведений, изображающих истинную страсть, плотскую страсть. К кому обращены эти стихи, в точности до сих пор было неизвестно. Объяснения, которые предлагаются в наиболее авторитетных биографиях Падуба, мне всегда представлялись неубедительными и наивными. И вот теперь мы знаем имя этой женщины - мы установили, кто она, Смуглая Леди Падуба. Подобное открытие - мечта всякого учёного. Письма непременно должны остаться в Англии: они - часть нашей национальной истории.

Шушайла:

- С этим вы, наверно, не согласитесь, профессор Стерн? Как американка.

Леонора:

- Я думаю, письма должны храниться в Британской библиотеке. Мы можем работать с микрофильмами и фотокопиями, а у кого будут оригиналы - вопрос не академический. Мне бы хотелось, чтобы Кристабель получила признание в своём отечестве и чтобы заботу о судьбе писем взял на себя вот он, профессор Аспидс, крупнейший из ныне здравствующих падубоведов. Приобретательство, Шушайла, - не моя стихия, я всего-навсего мечтаю, чтобы, когда письма станут доступны, у меня была возможность написать о них самое толковое исследование. С культурным империализмом, слава Богу, покончено...

После передачи Леонора взяла Аспидса под руку.

- Вам сейчас в самый раз выпить, - сказала она. - Да и мне тоже. Пойдёмте, угощаю. А вы, профессор, здорово выступали. Я думала, будет хуже.

- Это вы меня так настроили, - сказал Аспидс. - Не выступление, а какая-то пародия... Простите, профессор Стерн, я не имел в виду, что это вы настроили меня на пародию. Я хотел сказать, что благодаря вам я вообще смог произнести что-то членораздельное...

- Да я поняла. Вам, конечно, шотландский виски? Вы ведь шотландец.

Они вошли в бар. В пропахшем пивом полумраке Леонора сияла, как рождественская ёлка.

- А теперь я расскажу, куда, по-моему, отправилась Мод Бейли...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ДУХАМИ ВОЖДЕННЫ

Глянь, Джеральдина, в глубь моих камней

Я для тебя кладу на бархат руки.

Дитя, приблизься, попытайся сведать

Перстней моих загадочный язык.

Смотри, мерцают на молочной коже

Берилл, и изумруд, и хризопрас

Подарки знати. Мной они ценимы,

Но не за цену, а за то, что немо

В них говорит о тайном Мать-земля.

Моим под стать, как шёлк твои ладони.

Я их коснусь - и между нашей кожей

Проскочит электрическая искра.

Что, чувствуешь?.. Теперь смотри, как в камне

Свет зыблется - не будет ли тебе

Лик явлен в актиническом мерцаньи?

Иль может, то ветвей переплетенья

В Саду Желаний дивном, богоданном?

Что видишь там? Сиянья паутинка

Прокинулась? То лишь начало. Вскоре

Мир духов нам подаст благие вести,

Чрез эти огоньки с сознаньем нашим

Он связан; столь же трудно постижима

Сознанья сила, как игра живая

Камней - и цвет их вечный - синева

Сапфира, зелень изумруда, - или

Зачем одето горло птицы Феникс

Всей радугой цветов в песках пустынных,

Но серым - средь полей, и белым - в дебрях

Полярных. Речь имеют эти камни

В Божественном Саду. А здесь - немоту

Мы их толкуем, и познать стремимся

Нетленны формы в теле минерала.

Возьми мой шар хрустальный, Джеральдина.

Смотри, как в сфере правый с левым край

И с верхом низ местами обменялись,

А в глубине, как будто под водою,

Пылающий - вниз пламенем! - чертог.

То комната уменьшенным подобьем

Перевернулась. Там, под сенью зренья

Духовного, всё смутно, всё подвижно;

Там вдруг проглянет из-за грани тайной

Чего здесь нет. Моё лицо, вниз бровью,

Сияньем облачится розоватым,

Как анемона в нише каменистой

Лученьем одилическим. И следом

За Формою моей, другие Формы,

В других лучах, тебе в глаза вохлынут,

Я в том ручаюсь! Будь лишь терпелива

И не спугни случайно сил капризных.

Ведь искра та, что в Медиуме вспыхнет,

В каналах путь для дружественных

Духов Отважных озаряя - на болотный

Похожа огонёк, блуждает, гаснет...

Я призвала тебя, чтоб обучить.

Начало было славным, все признали.

Твой транс в субботу полным был, глубоким.

Твоё едва дыханное держала

Я тело у груди, толпились Духи

У губ твоих девических и тихо

Вели благую речь; иные, впрочем,

Пытались изрекать чего невинность

Дремавшая не знала бив помине;

"Изыдите!" - я им велела. В ухе

Моём прилежном Духов голоса

О том звенели, что кристальной чашей

Ты избрана для них, Сосудом силы,

Откуда черпать свежесть даже мне,

С моей усталой мудростью, пристало.

То значит - избираю я тебя

Помощницею для моих сеансов,

Товаркой милой. А потом, как знать,

Не станешь ли сама ты Духов жрицей?..

Тебе знакомы дамы, что сегодня

Придут. Вниманья жаждет баронесса.

Она скорбит о мопсе опочившем,

Что бегает в полях извечно-летних

И лай знакомый шлёт. Будь осторожна

С судьёю Хольмом, в нём живёт неверье

И, даже усыплённое, воспрянет

При поводе малейшем. Обещает

Других всех больше - в смысле благ духовных!

Графиня молодая Клергров, скорбью

Объятая: ужасной лихорадкой

Был сын её единственный похищен

В вояже год назад, двух лет от роду.

Прерывистое слышно лепетанье

Его нам на сеансах - о чудесных

Лугах, где он венки из маргариток

Плетёт невянущие, - но графиню

Не утешает это; бледну прядку

Она с собой повсюду носит. Жаждет

Лишь одного - на миг его ладошки

Коснуться, поцелуй ему единый

Отдать, чтоб знать доподлинно - он есть,

А не проглочен Хаосом и Тьмою...

Я говорю об этом, Джеральдина,

Поскольку... я хочу тебе поведать

О том, как мы, с кем речь имеют Духи,

Стараемся "явленьями" дополнить

Дары и знаки Духов непрямые,

Что посланы бывают осязанью,

И зрению, и слуху - да, дополнить

И подкрепить, чтоб не было сомнений,

Чтоб истинность их стала очевидной!..

Звонят, бывает, Гости в Колокольцы;

По комнате Огни танцуют;

Руки Небесные касаются нас, смертных.

Бывают и Аппорты* - вин бокалы,

<Аппорты - в терминологии спиритов - приношения из иного мира.>

Цветы морские, и венки со смирной.

Порой же Силы не даруют знаков.

Но даже в дни пустые - когда тело

Моё болеет и не слышит ухо

Благие голоса - приходят люди

За утешеньем, иль за верой новой.

И я просила наставленья Духов,

Как быть в такие дни - и научили

Они меня, как... разыграть "явленья",

Скорбящих тем утешив, озадачив

Всех маловеров подтвержденьем зримым.

Перчатки белые на "паутинках"

Сойдут за руки, что живут без тела;

Небесные венки на тонких нитях

Повиснут с люстры. Что один способен

Проделать Медиум, то двое смогут

Ещё улучшить. Так стройна, тонка ты,

Меж двух экранов, верно, проскользнёшь ты?..

А ручки твои в лайке пусть игриво

Промчат по кринолину, иль колена

Мужчины-подозрителя коснутся,

Благоуханьем бороду овеют...

Что ты сказала? Лгать ты не желаешь?

Позволь напомнить, кем была ты прежде:

Хорошенькой служанкой, что смотрела

На молодого господина томно

И угодила к госпоже в немилость.

Теперь спрошу я: кто пришёл на помощь?

Кто пищу, кров, одежду предоставил?

Открыл в тебе нежданные таланты,

И томность обратил на соисканье

Духовного и прочего богатства?..

Лепечешь благодарности?.. Ещё бы.

Пусть Благодарность приведёт к Доверью!

Обман наш малый - это род Искусства,

Простым иль сложным быть оно умеет.

Так женщины всё вкладывают сердце

В одежду кукол восковых (мужчины

Из мрамора ваяют херувимов),

Иль вышивают на подушках скромных

Цветы, что на холстах запечатлены

В дворцах вельмож... Ты ложью называешь

Те mises en scene, что на театре Духов

Я составляю. Та же в них искусность,

Что и в Искусстве. Истина в них скрыта,

Как в чудесах, представленных в Писаньи.

Искусству нужен Медиум, посредник

Колоратура, темпера иль мрамор.

Посредством красок Образ Идеальный

Жены иль Матери себя являет

(Хотя моделью, может, послужила

Распутная какая-нибудь девка).

Через посредство языка вручают

Нам Идеал великие Поэты:

Стал прахом Дант, но Беатриче - с нами.

И вот, посредством Медиума плоти

С её животной дрожью, потом, стоном

Являются Тончайшие Сознанья

Для тех, кто с верой ждёт. И той же плоти

Приказывают тайно, научают,

Как фосфор зажигать, как нити свесить,

Иль как тяжёлый стул воздеть над полом.

Телесные покровы и одежды

Себе спрядают Духи из дыханья

Моей груди, - позволь, я поцелуем

Его частицу дам тебе. А коли

Не явятся Они, не облекутся

То почему б нам не создать подобье

Проворством пальцев и дыханьем тем же,

Вздымающим плоть бренную?.. Понятно?..

Порой вздыхает флейта неподдельно

Их голосом. Но коль Они забудут

Играть, пусть ту же музыку надежды,

Раскаянья, томленья - извлекают

Мои ль, твои ли губы... Говорит

Об истине Искусство, но однако ж

Все чудеса его предстанут ложью

В суде мирском, у химика в реторте...

Мы истину несём по воле Духов

И проявлять обязаны искусность.

Не надо на меня смотреть с вопросом

И со слезой во взоре. Дар сердечный

Прими, бокал вина, дитя-девица,

Тебя он успокоит; сядь поближе,

В глаза мои смотри, подай мне руку,

Мы дышим в лад. Когда тебя впервые

Подвергла я гипнозу и младая

Душа открылась мне, как цветик солнцу,

Я поняла - особый дар имеешь

Ты отзываться на моё внушенье,

Быть слепком мне... В моих глазах ты видишь

Любовь, расположенье (что бы Духи

Ещё ни показали). Без боязни

Моей отдайся власти. Я умерю

Твоё сердцебиение; на сильной

Руке твою я нежность упокою.

Я буду непреклонна, Джеральдина,

В моей любви, в моём добродеяньи.

Ты, верно, знаешь - Женщины бессильны

В том хладном мире, где всем правит Разум,

Где всё измерено и механично.

Там мы - предметы, штучки, безделушки,

Цветы, без корня ставимые в вазы,

Чтоб день процвесть и сгинуть. Но представь же,

Здесь, в комнате, завесами одетой

Из мягких тканей, освещённой еле

Свечи мерцаньем иль полумерцаньем,

Где очерки вещей нечётки, звуки

Двусмысленны, - здесь мы сильны и властны;

Здесь древнее Наитие, вздымаясь

Из Глубины, бьёт гальванизмом в струны

Природы женской; эти струны-нервы

Толкуют, сообщают дальше Волю

Незримых Сил. То мир наш супротивный,

В котором с нами - через нас - давая

Нам власть, беседуют те Силы, коим

Нет постижения и нет предела.

Войди в сей мир обратный, Джеральдина,

Где, как в хрустальной сфере, всё превратно:

Где кверху притяженье, лево - справа,

Где вспять часы идут, и восседают

На троне женщины в одеждах пышных,

В уборе роз душистых; в их короне

Агат и изумруд и камень лунный

Сияют, ибо здесь мы - Королевы

И Жрицы; всё течёт по нашей Воле.

Все маги - ловкачи. И в нас не больше

Ловкачества, чем в тех Жрецах верховных,

Которые толпу склоняли к вере

Шутихами и магией, чтоб отсвет

Небесного Огня явился в тусклых

Глазах, которым до речей священных

Нет дела... Успокоилась? Прекрасно.

По венам голубым твоим перстнями

Я проведу, в тебя вольётся сила.

Ты благо ощущаешь. Ты спокойна.

Моей рабой себя зовешь? Напрасно.

Поменьше вычурных словес и жестов,

Коль хочешь преуспеть на нашей сцене.

Моя ты Ученица и товарка!

Сибиллой Иле не станешь ли однажды?!

Пока же будь почтительной и кроткой

Пред дамами, и нежно молчаливой

Перед мужскими взорами; знай, чинно

Чай разноси (а ушки на макушке

Нам в болтовне гостей немало проку!).

Смотри, вот кисея (у нас тайник тут!);

Цветы, что с неба хлынут; вот перчатки,

Что в воздухе летать, как руки, будут...

Помочь должна ты с сыном леди Клергров!

Она безумно жаждет прикоснуться

К нему хотя б на миг, к его ручонке.

Ты в темноте - вот этак - подползи к ней,

Упри на миг ей локоток в колено,

Тронь пальчиками щёку - (ведь не зря же

Дата добавления: 2015-07-25