Монолог звездного крокодила

Лампа. Ночь. Окно. Звезды. Моя голова в огне, мое Гранатовое Царствие разломано чьими-то руками на куски… Я сорву с куста звезду и буду грызть ее ночную спелость. Я съем слепящую глаза звезду, которая горела для всех вас тысячелетия; я разгрызу ее скорлупу, как грецкий орех, и ее жгучая мякоть польется мне в горло и вены заполнит журчаньем неслыханных миру мелодий. Я проглочу эту древнюю звезду фараонов, Я, Единственный В Галактике Звездный Крокодил! Я не подарю эту звезду никому и посрамлю Уайльда, основываясь на конкретно эмпирическом методе философского дискурса. Ваша плоскость координат – эта клетка моей белой бумаги, где, сжатые в стальных прутьях жизни, грустите вы, моя жалкая муза. Прокуренный ваш стан и лживые глаза, изъеденные молью, больше не ласкают мой свободный и бездонный океан мыслей. Печаль моя безгранична, безудержна, бессмертна, бескорыстна, бессмысленна и безупречна в своей чистоте. Это море одного мореплавателя, море без берегов и маяков, море без рыб и водорослей, море яда темного цвета, море темно-синего вечернего одиночества, море равнодушия к чужой боли, море-месть, море-мгла, море-монстр. И я плыву в ночи на белом пароходе, держась за перила мудрости, чувствую легкое покачивание из стороны в сторону; я слышу звуки твоего голоса, зовущего меня в свои распростертые объятия. Твоя вода тяжела – в ней утонули миллионы звезд; их мощные голоса растворились в твоей бездне, и голос твой – эхо их голосов. Это хор, будоражащий кровь из девятой симфонии Бетховена, это тайна всех тайн – тайна смерти в полете и полета в смерти, это тайна оттенков пьяного космоса, гуляющего с оторванной головой по сцене.

Здравствуй, царица-ночь. Я, твой вечный раб, падаю на колени пред Твоей Высокой Красотой, О Вечная Владычица Ночь. Дай поцеловать Твою Руку с кольцами звезд и планет. Посмотри мне в глаза. Разве не сладок мой взор, взор входящего в твое безграничное лоно любовника на ночь? Посмотри, я тоже безбрежен, как ты, и слог мой разбит на тысячи снов, что парят в высоте выше мыслей любого смертного.

Ночь – это пир любви, это суд над умом. Чем ближе ты к границе света и тьмы, жизни и смерти, тем больше ты понимаешь, как много потерял ты, когда раболепствовал перед рассудком. Ночь снимает одежды и маски; голая ночь жаждет тепла сердца, тепла понимания и сочувствия. Мерзко смотреть на дневные бумажные маски, заболевшие светом солнца.

Ночь, здравствуй. Скоро мы уйдем из этого убогого мира, как падают с неба звезды и исчезают где-то в реке вездесущего старика-хаоса, как уходит со сцены актер, слова которого остались тишиной для бросающего гнилые помидоры зала. Ты и я, мы уйдем. Ты не изменишь мне, потому что мои глаза впредь будут принадлежать лишь тебе. Твоя ночная красота огней никогда не состарится, как любая, даже самая совершенная ренессансная женская красота. Даже если космос будет пожран клыками хаоса, ночь, ты останешься нетленна. Ночь и смерть старше жизни, и все, кто боятся смерти, должны непременно бояться жить. Надо непременно научиться жить рядом со смертью, и еще важнее – научиться умирать, возвращаться к истокам бытия. Смерть дарует свободу бежать без ног, ползти без туловища, лететь без крыльев, танцевать во всех точках пространства, смеясь над Ньютоном, есть снег горами без горла, качаться в гамаке без гамака и в колыбели младенца без колыбели, скакать на коне без коня страстей без страстей.

Я знаю, ночь, что сон – это твой незаконнорожденный сын, твой грех, твое пятно крови на безупречно белой простыне, твой провал в памяти, твой осколок страсти в замерзшем сердце. Он бредет по млечному пути и зовет тебя, твой отвергнутый мальчик с глазами цвета твоего вечернего платья. Среди звезд и космического холода он познал одиночество, которое разрасталось в нем и рвало его на свободно летящие облака сна, где нет людей, домов, бездомных собак и грязных дорог, нет жирного шума и слизкого смеха, слез и печали, нет встреч и расставаний, обмана клоуна и верности трагика, нет проказы-любви, СПИДа и войн, нет детей-сирот и бездомных потухших глаз – только мать-ночь и летящие вдаль облака.

Три вечности, три безбрежных долины – ночь, смерть и тишина. Печаль в моей душе застывает ледником. Сегодня мне снились горы и снег, снег в горах и много чужого смеха. Все когда-то проходили через эти горы и ледники, и каждый из проходящих мнил себя единственным на земле. Утро приносит одни разочарования. Этот белый мир сахарной ваты уже не хранит каких-либо загадок. Да, непременно будет весна, придет малолеточка в венке и воскресит первобытные страсти, и непременно споют много зарифмованных на скорую руку строк рабы злата и идолы звука. Все это будет.

Дорога смерти нелегка для человеческих ног. Словно морфий в вечереющей вене, в ней тонут тяжеловесные лодки воспоминаний. Это сладкий-пресладкий гипноз беспамятства. Только туманное здесь и сейчас. Недосягаемая мечта экзистенциалистов. Бесконечное долго. Медленный танец времени, скольжение по туману без ньютоновской силы трения. Но ты не можешь скользить бесконечно, потому что этот мир и ты сам конечен. В мире есть точка отсчета, и, вполне возможно, пеленки твои лежат где-нибудь в шкафу на верхней полке. Помнишь ли крик прорывающейся из небытия жизни? Не помнишь ты. Ты все забыл – и пещеру матери-тьмы, и стонущие конвульсии ее оргазма, и лик первого дня сотворения планет, и блаженство внутриутробного рая, и лица ангелов в белых халатах. Не помнишь ты. Время и память зародились значительно позже, и когда мы снимаем эти маски с лица, мы чувствуем боль, боль божественной пластической операции. В конце нее будет блаженство невиданного рая, блаженство перелета в монгольские степи, блаженство эпилептического припадка, блаженство посмертной маски Достоевского.

Реквием по тирану (десятая симфония Шостаковича)

Вот этот мир. Возьми и выпей его, как ручей. Глоток за глотком наполняйся его влагой. И ты будешь сильной, весенняя мелодия сердца. Сначала ее голос слышен едва-едва, но змеиная линия руки дирижера уже готова взлететь и пронзить своим жалом твой пульс.

Войте вьюжные волки. Труба несется вскачь. Алая летящая полоса на льду. Прыжками леопарда срывайте маски. Косите траву жизни лезвиями диких клыков. Съедены платья листопада. Мы прыгаем в красную реку драконов и змей. Кровь кипит. Бурлит смола наших ночей. Кружим вальс в кипящих потоках бессонницы. Захлебываются визжащие скрипки. Крутится карусель. Падают головы королей. Огненные гиены с разинутыми пастями виляют игольчатыми хвостами. Лопаются хрусталики глаз. Улыбающийся сосущий водоворот. Бал на языке оборотня-осьминога. Призываем огонь. Приди чудо смерти без железных прутьев на шеях наших детей. Раскручиваем колыбель сердца против часовой стрелки. Подари мне свои глаза. Подари сказочный вкус своего сердца. Съешь слова мои, как таблетку снотворного. Смотри же, я, летний любовник, качусь по твоим сосудам. Красавица моя, жар-птица жара моего. Оденемся в золото, пройдемся по карнизу. Зигзаги твоих ресниц я кровью своей накрашу. Я положу на твои мертвые глаза лепестки белых не проснувшихся роз. Посмотри, сокол седой кружит в небе в последний раз. Ползи вперед, гибкость моей мелодии, разузнай, откуда принесся к нам этот серебряный ветер. Ты кричишь в судорогах боли. Съели. Не плачь, падающая в тайгу птица. Пасть каменного зверя вальсирует в шаге конвоя. Единственный и последний поцелуй ненависти. Я не пущу тебя в свое царствие. Закрыты двери их на тяжелый замок плача твоего. Там гуляет в вуалях темных и светлых не постигнутое сердцем одиночество. Без прикосновения рук ищет одиночество на безымянном лепестке. На полюсах там сходятся лиловые камни и железная невесомость. К тропам моим не прикасались запястья рук твоих подснежников. Там сражаются титаны страстей. Их глина плавится и капает в сырую вечность. Взмах гигантской руки вдаль, и мясники режут птиц, рвут сочные крылья, разноцветные перья в стороны летят. На язык вождя положили обезболивающее. Пуховые прикосновения. Измеряют пульс. Поспим, звериная ласка, минуты три. Пять пальцев на руке, три свергнутых бога, один светлый путь для всех, девять – священное число монголов, пять концов на красной звезде, три вождя на красном флаге. Вдалеке слышны деревенские колокольчики. Тает весенний снег и оголяются нервы зимы. У камня нет пульса...

Смерч. Оглохла молния. Солнце снимает скальп с сонных сердец. Безумные глаза везде. Болтаются ноги у времени в мыльной веревке. Оторваны руки у света-сиротки. Все крутится в воющем воздухе. Страх опоясал глаза. Черные ленты, черное лицо, черное солнце, черное все. Горим ли, несемся ли в бездну? Задумались камни. Расколет их судьба жерновами своими на тысячи осколков. Осколок в груди, ноет Ноем вселенского голосом. Приступ вальса. Камень, крик, кровь. Камень, крик, кровь. Камень, крик, кровь. Это вальс Тьмы, дыхание бездны. Отточенные вихревые галопы. Прикосновения крыльями лезвий. И пришел к нам красный огонь и напоил всех. Плачут соловьи, заливаются стоном. Бегут люди. Плывут рыбы навстречу последней мечте белозубой акулы. Спицы в горло втыкает, вертится Иудой, шепчет змеей, уползающей в ад. Завоевана тишина с белыми руками. В крови образа, затушены свечи о чей-то язык. Порвался слух и полетела метла в черный угол. Вихри, черные вихри обезумевших птиц. Несутся, срезая когтями деревья. Гневом наполнилось небо. Тучи-трубы молчат до поры. Вьется змеею, заползает в угол чья-то мелкая душонка. Переждать бурю. Камень, крик, кровь. Камень, крик, кровь. Камень, крик, кровь. Не заметая следы танцуем на краю пропасти. Летим над темно-синим дыханием бездны, швыряющей в нас осколки чьих-то съеденных сердец.

Шаги на снегу. Две линии окровавленных ног. Долго еще дрыгались они, извивались в немом крике оторванного горла. Рядом пляшут шакалы на тоненьких кривых ножках. Впереди Вавилонская башня. Ее строили тридцать три года. Поспим же минуты три. Пять, три, один, девять, пять, три. Приближающиеся неуклюжие шаги бурого медведя подземного царства. Когти его помнят живое мясо и жирный шум толпы. Неловкие подскоки стаккато. Танец узкоглазого страха, пресмыкающихся пред взглядом каменных глаз. Вьется дымкой память и замирает под потолком. Пульс очень слабый. Каждый шаг – отпечатки пальцев. Взвыла труба. Новое красное утро. Готовим парад в городе всеобщего счастья. Парад испепеленного счастья. Сахарная улыбка страха. Затихает, но крадется за нами, смотрит в спину чья-то смерть. Вчера у нее был великолепный бал. Ломались шеи у лампы следователей. Оглушающий шепот поднимался смерчем. Давили серую мразь, рыгала в углу, рыдали дети тварей. Взмывает вверх наша железная птица. Крылья-сирены, змеи-глаза. Притихли отряды славных и верных бойцов. Ждут явления вождя. Разбавленный жидким страхом шепот вьется змеей по колоннам. Прыгает кузнечиком сердце. Вьется, вьется, вьется память. Про сон я свой тебе не скажу. Шли танки, заметая человеческие следы и стояла жара. Спалило нас солнце счастья. Мы неслись с первым советским ветерком. Не было бед и печали. Кузнечик играл на скрипке и вторил умерший лес счастью его. Память ведь тоже бывает канарейкой в клетке. Потом была оловянная победа и праздник с долгим застольем через ночь. Победа. Играет оркестр, несется в счастливом миге. Светит всепобеждающее солнце. Пляска пьяных труб. Падают актеры. Горит слепая звезда миллионов сердец. Грядет новый вождь…

Дата добавления: 2015-07-25