Три джазовых мелодии в потоке сознания

I.

Пережевывание манной каши текущих дней, ложку за ложкой, жадно, просверливая взглядами ничейную тишину. Живешь подо льдами снов, ненужные звонки в никуда, отрицание собственного голоса и младенец, рвущийся из белых пеленок, показывает пальчиком на стены, хнычет и барахтается. Воробьи озябли и вороны снуют по снегу, не претендуя на красоту глаз и вышину голоса. Всадники без головы, кони в крови, плач, колокольчики в бескрайней степи. Провой волком до потери голоса, начерти циркулем круг и съешь ложь этой бумаги. Струны рвутся, ножиком в стекло, перекопанная лопатой душа, вся в грязи, улыбка, переходящая в рвоту. Апельсины на столе, потираю сухие руки, счастье в двадцати сантиметрах от тебя, счастье на столе хирурга, ощупывание скальпелем. Фибры души, всего восемь минут апельсинового счастья, крахмал солнечного зайца, манекен за стеклом, полуголые кости, дикая красота. Выжатый лимон на асфальте, мертвая кровь, кап-кап-кап, красное платье, желтые руки, высокая трагедия, усталая улыбка, два прихлопа три притопа, ждите меня в полночь. Такие вот фокусы, неуловимая радость, три ложечки весны в серебряную чашечку моего времени. Кровотечение времени в теле вечности, горящая стрела и соломенный карлик с каштановыми волосами. Вопль пронзенного глаза, первый глоток березового сока. Ветер уносит карлика вдаль, а лимон раздавлен колесами машин футуризма. И нет дыма вдалеке, карканье на дереве, прощальное соло на ветках, и головой вниз по морозному снегу, встать, отряхнуться, посмотреть вокруг, рассмеяться естественно, спонтанно вдохнуть и заснуть в полете. Спать медленно и не оглядываться на тарелку с манной кашей. Чувствуешь голод по водопадам, тоску Чебурашки в углу, весь мир бурлит, вздрагивает в тумане, протирает глаза платком и отказывается верить в безысходность лабиринта. Включаешь горячую воду, какие загадочные первые капли, звонкость соловьиной песни, блеск торчащих веером пальцев и дрожь по телу. Белоснежная ванна зовет, манит ароматами своих снов, показывает язык, Чебурашка смеется сам над собой. Вспоминается миф о водяных лилиях, священных лотосах, цветущих на перекрестках, смачно жующих белый бессмертный снег и считающих отходящие поезда, железные рельсы судеб. Усталая горечь сарказма, раз, два, три, четыре, девять, семнадцать, семьдесят восемь, триста сорок пять. Лунная бесконечность, иголка в безымянном пальце, бред на заданную тему, неограниченная свобода раскручивать карусель. Вынимаем иголку, просыпаемся в молочной нирване, все пальцы в кольцах, все дороги ведут в Рим, все поезда идут в небо, все голоса поют в звезды, все растения шелестят в утренней росе, все перья покоятся в белоснежных подушках. Солнечный зайчик, непослушный мальчик, лунное затмение, ночное бдение, маяк в ночи, не кричи. Он машет руками, протестует, глотая сопли своего поражения, голубоглазые слепые вишенки плачут, капля за каплей, все пеленки мокрые, берет крохотными пальчиками апельсин и кидает мне в железный лоб. Карлики внизу танцуют вальс, топают своими жирными сапогами по березам, машут флагами совести и тарелками чистоты. Пробуешь свой пот на вкус, поезда грохочут, осьминоги крадутся по стенам, горло стонет, кашляет весеннюю песенку. Гарь на потолке, заплатанная наскоро совесть, почти неузнаваемая ванная комната. Шорохи листьев за стеной, макароны моих ночных слов, едкая гарь, все дымится, взахлеб читаешь стихи, умножение рельс на кости позвоночника, поломанный силуэт. Снег да снег кругом, да дорога длинная, колокольчик в ночи, далеко-далеко, кони пускаются в пляс по граниту моего рассудка, вокруг бесконечных нор с шатающимися пьяными карликами, шепот на ухо, белая трава, салат из мозговых извилин. Завязываешь глаза и идешь наугад, на чей-то крик, задавленный манной кашей. Встречаешь поезда, машешь им рукой и плюешь им вслед, забывая на ходу обо всем. Чувствуешь болото, кидаешь в него апельсины из вазы, промахиваешься, оно тянет тебя вниз вместе с карликами, деревьями, воронами, по пояс уже и кричать нельзя, дым душит горло. Ты пускаешься в пляс, словно загнанный конь, еще немного, скоро и конец, все есть сон, мой мальчик, горите вечные звезды, собирайте апельсины в вазу собственного счастья, а я пою в последний раз. Пою, не просыпаясь, меняя алмазы на вздохи, пою, рвя зубами траву и глотая комки грязи. Всё, болото уже по горло, хватит, приди чудная тишина твоих рук, порви перепонки моих ушей тишиной своей песни, сними с моих глаз эту слепую повязку. Последний вздох, глаза вытекли, бабочки детства уже начали взлетать, карлики сказочно улыбаются, в кресле-качалке качается мертвый младенец.

II.

Шум сжигаемых листьев, кости дохлого жаворонка, ледяная река, полностью забытый рассвет, заброшенный в угол, молящиеся пауки, молитва о скорой добыче, о жужжащей мухе. Умываются плесенью, лапка поломалась, призывы пламенного возмездия и о ледниках, полеты в Антарктиду чужих дней и ночей, метла с ведром, жующим листья. Макаем кисти в банку с золотой рыбиной, рыба мечется по банке, золотая вода, тяжелая участь, сильный зуд в пятке да зубная боль. Длинные ноги на заезженной пластинке, тридцать три оборота, колесо истории, пляшущий одноухий демон, ухмылка на багряном месиве, замки ватного тщеславия. Баки с гниющими помоями, локти и зубы, хватающиеся за пижаму пижона, золото в дырах, невосполнимая потеря, на четвереньках по помойкам, отдайте кувшин счастья, верните мое тараканье удовольствие, хоть капельку, ну давайте же, черные сапоги. Гуру закрыл третий глаз, скоро разбег, реактивный самолет мыслей, кругосветный караван, верблюды в снегу, ананасы за пазухой, аборигены в сметане, сладкое почмокиванье. Аннушка принесите подсолнечного маслица, голубушка, душенька, да ватрушек моему коню, не будите нас до конца света, не будите во мне человека, завтра три минуты после пяти, пригласите на бал красного петуха. Богомолы сидят на барабанах, сбросив сапоги на анютины глазки, жуют пряники, запивая экологически чистой желчью. Быки рисуют татуировки, подмигивая соседним, очаровательным коровам, томленье душ в Ватикане, буря в стакане. Чума с косой выходит на сцену и чихает на всех, кони остолбенели, счастье привалило, так выпьем же отраву, господа быки! Заноза в глазу, зебры на Марсе, танцуют все, ну, галопом по стеклам, веером по вертикали, конница Чапаева с саблей в заду, верхом ровняйсь, смирно! Посмотрите на горы, вырвите все ресницы, закутайтесь в смерч, подайте грош белой похабной смерти, она уже почти на панели, пожалейте в конце то концов! Покалеченный голос счастья, посмейтесь над ним, экая слепоглухота, отберите трость, облейте бензином и скормите пламени. Замерзший нищий, рядом собака, слюна и дыхание зверя, врачи в черном, последние капли дыхания, продажа оптом и в розницу со склада в аду, билеты в кассах города. Разлитый гемоглобин, полопавшиеся сосуды, отрезанные руки, чучела, уроки анатомии на собственном позвоночнике. Чудо о явлении клопов миру, во всей их красе, вместе со вшами, лягушка, простывшая да без короны, продала, наверное, дура. Вылавливаем пельмени, почти экстаз, содроганье в членах, жирные губы, проголодавшийся животик, животище. Синеглазое небо, рожденное кошачьей похотью, когтями по нервам, шипящая стерва, даже блохи перепугались сиамских близнецов, татарских жеребцов, африканских холодцов, пигмейских молодцов. Темная занавеска времени, за ней нет ничего, даже космоса с его вакуумом, умом до мук, умом до рук, хоть разбегайся в стенку. Сковороды, кастрюли, ложки, вертятся в пустоте, повышая адреналин в крови. Крадешься за ними, туда, в легенду, бусинка за бусинкой, нащупываешь чью-то рожу, вежливо задаешь вопросы, есть ли жизнь на Марсе. Кивает положительно, здорово, только бы проснуться, дергает за бороду, рожа блохи, эй, пусти, больно, я – не Хотабыч! Отпустила, мерзость, покатился по камням, не стихающий шум, когда же стена, стена моего забвенья, моего спасенья, нет, разбита вдребезги, качусь вниз, разве там нет рук, дайте руку, девочка, дайте руку, не дышите так холодно, белая вьюга, все колется, языки мороза, где же последняя грань, где? Летят покойники, глухонемые, рыгают мне в рот, не спрятаться, еще один, не пошевелиться, где же последняя грань, крик, вопль, зов, кромсанье. Вертимся в мельнице, вместе с покойниками, без тишины, уши оглохли, сверху падают протухшие яйца, почему я все еще дышу, как вызвать рвоту без рук? Он наваливается на меня, темно, я дрыгаюсь в судорогах, нет панциря черепахи, некуда приткнуть голову, скоро жернова, жертвоприношение. Скоро будет одна белая мука и никакой памяти, реинкарнация в вишневом варении, полет и покой. Вон кто-то отлетел в сторону, превратившись в муку, еще несколько оборотов, эта пиявка влюбилась в меня, откуда у него столько сил, жирная отрыжка, наслаждение, скоро ли последняя грань?? Головокружение, уже почти без слов, вздохи на двоих, надувшаяся опухоль на горле, брызги крови на летящие бутерброды с колбасой, он излил уже блевотину своего сердца мне в рот, только глотать, мыслей уже нет, глотать, мука уже скоро, туман не бесконечен, последняя грань калейдоскопа, спасение…

III.

Масло застыло на губах, все двери закрыты, стены испачканы, буквы поломаны, узлы развязаны. Черствые бинты с каплями гноя, покрывшиеся коркой пальцы, желтые пустыни на ладонях с красными оврагами, будто объелся психоделиков. Не могу больше смотреть на эти пузырьки на шее, утренние гримасы перед зеркалом, глаза стали вызывать жалость, помяукать и снять шапку-ушанку, прислониться к поручню. Исцеление глупости, ежик с трубой в тумане модерна, раскладушка на три персоны, искусство одурманивания спящих контролеров и добывания кости вымершего мамонта. Давно ничего не снится, мозги в серых пятнах, черные статуэтки в томатном соусе на хрустальном подносе, сине-зеленые тайны дальневосточных тюленей, вырванных из лона мудрой природы, муравьиные метаморфозы в шляпах и покрывалах. Ноги в кофе, уши в икре, парик в майонезе, битва с легионом метафор, голос диктора центрального телевидения - скоро следующая остановка. Мохнатый танец-смерч, мертвая петля гибких ног, прыжки Стравинского в оркестровую яму, троллейбус заносит на поворотах, светофоры поломаны, сороконогая экспрессия, жаль только не пел хор и не было девочки в белом платье. Ее бы, несомненно, поставили в центр и повыше, под самый потолок, чтобы задирать голову за орден невинной улыбки. Петрушка с кинжалом в зубах, классический длинноногий кузнечик балета по два двадцать за банку, прыгаем до обмороков в первом ряду и ядовитой отрыжки критиков, незаслуженный плевок из бумажной трубочки в спину Прокофьева. Он будет мучаться этим всю жизнь, выставляя напоказ тяжеловесные прыжки в третьем и пародию на оловянных солдатиков в первом. Экзамен на вычурность, пешком по костям, оденем всех в кожу бизона и постоим три минуты в полном молчании, в стране недостаток помидор и яиц. Вчера Раутаваара изнасиловал мои уши в темпе вальса, бег паровозов с препятствиями, сумасшедший машинист с вечным гудком в зубах, охота в глубоких джунглях среди этих бесконечных, колющихся папоротников, сменяющаяся возгласами диких антилоп, музыкой хоботов, ядовитых копий и жирафов в огне. Пианист распластался на инструменте, словно последний пулеметчик в стане врага, и долго не хотел сдаваться, скакал по клавишам и махал кулаками, а потом выкинул белый флаг и под дикий визг был засыпан букетами. Потом он играл что-то жутко белое, изящное и хрупкое, будто боялся выстрелов, попрыгал еще несколько тактов, похватал букеты и рванул со сцены. Я взял с полки графинчик и выпил коровьего молока, присел на дерево и стал созерцать с коварством паука как быки, потоптав землю копытами, заполонили зал. Душный запах слонялся от стены к стене, жалкие объедки звуков бродили в моих ушах, вырастали невиданные миру грибы-гибриды, звонкие безумные трели и завывания мороза, волчий костер и детский лепет. Это, по-видимому, было сугубо импрессионистическое воспоминание, идиллия на берегу океана, предутренний сон, состоящий из тысяч разноцветных птиц. Можно было с улыбкой закрыть глаза и закопаться в белый песок, но все было настолько опустошенным, слегка пьянящим и незаметным, словно игра с солнцем на матрасе, который заплыл далеко в море. Из него вырастали какие-то странные розовые лепестки и забивались в ноздри, мешая дышать, вновь вызывая на арену. Бесконечное переливание разноцветной воды из графина в рот и обратно всегда заканчивалось металлическим вихрем, огненными кольцами и криками в лесу. Черно-белые картинки оживали когда были выжаты самые верхние и нижние октавы, лихорадочная пляска аккордов, разрушенные скульптуры и памятники, апофеоз отчаяния и притворного шума, беспорядочные остановки и острые взвизги, бумеранг контраста. Кричащие маски и тона экспрессионизма разрушили до самого основания ту самую лестницу, по которой прогуливалось наше прошлое, где со скал ныряли в пропасть безумные романтики, капала кровь на бумажную бурю, чтобы рассыпаться на маленькие бисеринки волнистых, мгновенных ощущений. Потом в карнавале уже нельзя просыпаться, волосы красить придется еженедельно и почаще пить приторный кофе, ночью становится страшно, не позволяем тишине пробраться сквозь стены, идет непрерывный марафон, скоро лопнут все разноцветные шарики. Старик сидит у моря, руки в песок, голова раскалывается от тоски, черные розы на белом снегу, лист изъеден гусеницами, все заканчивается звуками флейты или медитативными колокольчиками, или совершенно животной тишиной. Растения засохли, лотосы постарели, краски все перемешаны и лица неинтересны, стрекоза отдана в жертву зиме, кубик-рубик молчит на стеклянном столе, седой Дали рисует каменных птиц.

Дата добавления: 2015-07-25