Государственная власть и бюрократия 2 страница

Источниковую базу исследования составляет достаточно компактный комплекс документов — проектов решения аграрного вопроса, как опубликованных, так и неопубликованных, а также материалов центральных архивов, отражающих историю их подготовки, авторство, характер функционирования в ходе реформ (РГАДА, ГАРФ, ОР РГБ, РГАЛИ, РГАСПИ, Национальный архив Франции, архив российского Института права и публичной политики и проч.). В результате исследования стало возможным реконструировать девять моделей аграрных преобразований, различающихся той конструкцией собственности на землю, которую они вводят, а также планируемыми методами ее реализации и возможными социальными последствиями.

Первая модель представляет ту исходную конструкцию соединения земли и власти в рамках крепостного права, которая составляла сердцевину служилого государства вплоть до начала его реформирования в XVIII столетии. Политическая стабильность Российского государства исторически была связана с экономическим и социальным могуществом владения земельными ресурсами. В коллективных представлениях общества государство, власть (персонифицированная в монархе) воплощала в себе одновременно и единство территории, и верховное управление, и верховное распоряжение земельными ресурсами. Во второй половине XVII века обозначились важные для дальнейшего развития страны процессы: геополитическая обстановка, составлявшая один из факторов общественного консенсуса, стала более стабильной; создалась возможность широкого колонизационного освоения новых перспективных для земледелия территорий.

В свою очередь, власть получила возможность положить предел перетеканию населения в незанятые землевладением регионы: Соборное уложение 1649 года окончательно прикрепило крестьян к той земле и, соответственно, к тем землевладельцам, у которых они были зафиксированы учетной документацией (писцовые и переписные книги).

Другим важным условием последующего развития стало вхождение страны в мировую (для того времени — европейскую) систему, обозначив начало эпохи модернизации. Сохранение стабильности существования и в перспективе — процветания страны стало необходимо соотносить с общей мировой системой европейских держав. Одновременно это вхождение в европейскую систему произвело мощный информационный сдвиг в сознании населения: новое информационное пространство сделало возможным для населения идентифицировать себя в кругу других европейских стран, изменить качество жизни и культуру правящих верхов, изменить национальное самосознание. Именно тогда и возникло определенное противоречивое представление о самоидентификации страны: возник естественный, но ранее неактуальный вопрос о том, почему государство, столь богатое ресурсами (по европейским масштабам), оказывается в то же время столь скудным для собственного населения[2].

На этом фоне понятен процесс изменения форм собственности — от власти над землей как территорией, как резервом национального богатства и как источником средств (через использование ее ресурсов населением) — к узкой интерпретации землевладения как сословной привилегии. Первоначальная власть государства над землей выражает в теории своего рода общественный договор, очень напоминающий его трактовку Томасом Гоббсом, где государственная власть получает исключительную прерогативу на поддержание внутренней и внешней стабильности. Отсюда трактовка отношений общества и власти, в задачу которой входит оборона, организация армии, обеспечение управления, государственного аппарата (поместная система). Макс Вебер определял этот тип отношений как «литургическое государство»[3]. В русской историко-правовой науке оно традиционно определялось как «служилое государство»[4]. Функционирование данной системы основывалось на систематическом учете земель и их налогообложении (три типа земель — служилые, церковные, государственные или черные), а важнейшей функцией государства становилось обеспечение учета и контроля над распределением земельных ресурсов, что требовало функционирования соответствующего аппарата.

Вхождение в систему европейских государств, необходимость предотвратить отставание от более развитых государств Европы и обеспечить осуществление общегосударственных (национальных) задач стали фактором, определившим изменения социальной структуры общества. Власть оказывается не в состоянии более удерживать под своим контролем весь земельный ресурс. Традиционалистская интерпретация понятия «земля» (как триединства территории, народа и власти) длительное время выражала формулу социального консенсуса, нашедшего зримое выражение в период преодоления Смуты и утверждения новой династии в начале XVII века. Она нашла свое правовое закрепление и законодательное выражение в Уложении 1649 года. Закрепление крестьянских дворов на земле, лишившее крестьян возможности выбора, сделало владение населенными землями целью служилого сословия. Наряду с перераспределением наследственно-вотчинных ресурсов в центре борьбы оказался находившийся под контролем власти земельный ресурс условного поместного владения, который на протяжении исторически короткого промежутка времени был вне государственного контроля. На месте служилого условного формируется частное (безусловное) землевладение[5]. Социальный слой, завладевший землей, изменил конфигурацию сословного строя и отношения власти и общества. Весь земельный ресурс оказался в распоряжении дворянства, оказывающего мощное давление на власть с целью сосредоточения всех возможных прав и привилегий в руках дворянской корпорации. Раскрепощение дворянской корпорации усугубляет закрепощение владельческой части крестьянства.

Общегосударственные интересы отождествляются с интересами привилегированного корпоративного сословия. Дворянство становится звеном связи власти и прикрепленного к земле населения. Оно обеспечивает тяглые повинности крестьян, на него ложится контроль за их осуществлением (сбором налогов). Периодически производимые переписи тяглого населения — ревизии — позволяли получать общие данные о численности тяглого населения и возможности контролировать выполнение тяглых обязанностей перед государством. Все остальное становится внутренним делом помещика, зависит от его благоусмотрения и регулируется государством лишь опосредованно. Естественно, что это производит угнетающее влияние на развитие сельского хозяйства, на положение владельческих крестьян. Приобретение недвижимой собственности в уезде и городе было запрещено крестьянам (1730), равно как занятие откупами и подрядами (1731), за ними предполагалось право собственно лишь на движимое имущество. В результате происходит беспрепятственный отрыв крестьян от земли и их продажа отдельно от семей. Продажа людей по отдельности была запрещена уже в иное время (1843). Превращение крестьян в дворовых, перемещение на другие земли и фактически решение вопроса брачного выбора также принадлежало помещику[6]. В его распоряжении не только находилось все имущество крестьян, но и такие действенные средства репрессивного воздействия, как право ссылки на поселение (в Сибирь), отдача в рекруты, различные допустимые законом формы наказаний. Ограничение принудительного труда путем введения трехдневной барщины было формально провозглашено лишь в 1797 году, но не имело реального значения. Экономические результаты данной модели социального развития — хозяйственный застой, отсутствие и сознательное подавление всякой инициативы со стороны крестьян, коллективистские предрассудки, тормозящие развитие предпринимательской этики и духа капитализма в веберовском смысле. Интерпретируя данный феномен путем сравнения Америки и России, Алексис де Токвиль говорил о существовании демократии в обеих странах, однако подчеркивал, что в первом случае демократия основана на синтезе равенства и индивидуальной свободы, во втором — равенства и рабства[7].

На протяжении XVIII века прослеживается вхождение российского общества и государства в углубляющийся социальный конфликт, который и завершается к концу эпохи стагнацией и острым отчуждением общества от государства, политической власти. Мера его осознания и способы проявления в различных сословиях и их социальных группах, естественно, различны. Осознание России как страны европейской ставит в тупик тех мыслящих людей, которые пытаются соотнести социальный идеал и политическую реальность. Этот диссонанс становится отправной точкой проектов реформ, направленных на модернизацию страны.

Вторая модель — введение наследственной аренды на землю для крестьян (А. Я. Поленова), которая определила контуры последующих реформационных инициатив (от М. М. Сперанского и Н. С. Мордвинова вплоть до реформы управления государственными крестьянами П. Д. Киселева). Ее появление ознаменовало поиск выхода из жесткой формулы служилого государства. Модель решения аграрного вопроса, предложенная проектом А. Я. Поленова, — одна из наиболее цельных и значительных в истории страны. Записка Алексея Яковлевича Поленова была написана в рамках конкурса, объявленного Вольным экономическим обществом в 1767 году по теме о поземельной собственности крестьян. Это произошло по инициативе императрицы Екатерины II в условиях созыва депутатов для сочинения Нового Уложения и начала активных дебатов по данной проблеме в обществе. Назначенная премия была дана малоизвестному иностранному автору — Беарде-де-л’Абею (ум. 1771), который в своем сочинении выступал против сохранения рабства и за преимущества свободы, однако приходил к выводу о необходимости отложить решение проблемы: «должно приуготовить рабов к принятию вольности прежде, нежели дана будет им какая собственность».

На этом фоне вклад А. Я. Поленова очень значителен, поскольку практически за столетие до освобождения крестьян он сформулировал решение проблемы. Предложенная им концепция решения аграрного вопроса очень близка к той, которая появляется в либеральных проектах — К. Д. Кавелина и других, выдвинутых в период подготовки реформы 1861 года. При анализе записки Поленова обращает на себя внимание прежде всего внутреннее противоречие между теоретической частью, где доказывается необходимость частной собственности для всякого гражданского общества, и прикладной, где дается концепция передачи крестьянам земли на условиях наследственной аренды. Это противоречие, бывшее выражением конфликта между социальным идеалом и реальностью традиционного общества, снимается в концепции переходного периода, для которого конструируется особый тип договорных отношений между помещиками и крестьянами и особый тип землепользования. Аналоги этому типу права земельного пользования трудно найти в рациональных правовых нормах гражданских кодексов Нового и Новейшего времени. Поэтому принципиальное значение имеет вопрос о генезисе этих идей Поленова, которые были сформированы им прежде всего в категориях римского права[8].

Предложенная Поленовым модель решения может быть определена как условное наследственное владение крестьянами землей без права собственности и при сохранении их ограниченной зависимости от помещика. Данное решение трудно интерпретировать в понятиях современного гражданского права, которое в принципе знает только понятие собственности (частной или публичной). Поленов пишет об «определении крестьянам собственности в землях с надлежащим ограничением и об уступлении им полной власти над движимым имением и другими выгодами». Земля остается в собственности помещика, но крестьянин получает право на ее наследственную аренду с целью сельскохозяйственного производства (ближе всего к этому подходит понятие эмфитевзиса[*]). Поленов, предлагая свою модель, хочет, с одной стороны, обеспечить интересы крестьянского хозяйства, а с другой — предотвратить произвол в отношении земли со стороны самих крестьян.

Для достижения первой цели «каждый крестьянин должен иметь довольно земли, для сеяния хлеба и паствы скота и владеть оною наследственным образом так, чтобы помещик ни малой не имел власти угнетать каким-нибудь образом, или совсем оную отнимать». Для достижения второй цели — гарантий прав владельца земли (помещика) от ее нецелевого использования крестьянами, которое может привести к «великому их разорению», наследственное право крестьянского землепользования подвергается существенным ограничениям. Полную «власть и волю» предлагалось предоставить крестьянам только на «движимое имение» (под которым понимались скот и урожай). За крестьянами сохранялась обязанность ежегодной выплаты господину «уложенной» части урожая (к сожалению, о величине и форме этого оброка ничего не говорится). Крестьянин ставился таким образом в положение колона, эмфитеота, арендатора, но не фермера. Поэтому вполне понятно введение Поленовым (как позднее Кавелиным) существенных ограничений в применении норм гражданского (частного) права: крестьянину не дозволяется ни под каким видом «продавать свою землю, или дарить, или закладывать, или разделять между многими детьми, но по смерти отца один из сынов будет оною владеть» (принцип майоратного владения, который Петр ранее безуспешно пытался реализовать в отношении дворянских усадеб).

В целом модель Поленова носила компромиссный характер, стремясь на правовой, договорной основе уравновесить интересы крестьян и помещиков: «…Таким образом, — заключал он, — помещик всегда удержит свое право, а крестьянин свободно будет пользоваться дозволенными ему выгодами». Тем не менее проект Поленова, по существу адекватный идеям екатерининского «Наказа», был отвергнут Вольным экономическим обществом, а Екатерина, предприняв еще одну неудачную попытку постановки крестьянского вопроса в заседаниях Уложенной комиссии, где идеи «Наказа» встретили решительный отпор большинства депутатов, более не предпринимала практических шагов в решении этой проблемы.

В чем же причина, с одной стороны, постоянного возрождения этой дискуссии и, с другой стороны, пассивности власти в ее решении? Проблема состоит отнюдь не только в сословном эгоизме дворянства, но имеет более глубокие основания.

Достаточно ясно проблема очерчена М. М. Щербатовым в известном сочинении — «О неудобстве в России дать свободу крестьянам», где разъяснялось, что разрушение сложившейся зависимости приведет к необратимым деструктивным процессам[9]. Щербатов, естественно, не был сторонником освобождения крестьян с землей, но обращал внимание на то, что свобода передвижения по собственной воле сама разрушит российское земледелие и приведет к разрушению административной системы. Щербатов, разумеется, был ярким выразителем собственно дворянской позиции, но и его единомышленник — Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» — вновь обращает внимание власти на то, что попытки изменить положение крестьян грозят выходом системы из-под контроля, потерей ею управляемости[10]. На таком фоне Радищев (в отличие от этих двух мыслителей) вообще не ставит вопрос о последствиях реформ и характере будущего социального устройства. Именно эта слабость его позиции оказывается в центре суждений А. С. Пушкина о Радищеве. Отмечая его «полуобразованность», акцентирование негативных, разрушительных идей, он упрекает его в пренебрежении к роли государства в ходе проведения реформ. С одной стороны, Радищев обращается к власти, а не к народу, с другой — не рассматривает ни возможности, ни последствий реализации своего призыва. В отзывах Пушкина о Радищеве очень четко проходит идея о том, что при несомненной (для Пушкина) необходимости крестьянского освобождения реформа может быть осуществлена в результате осторожных и последовательных шагов государства, и, возможно, это займет длительное время. Он обращает внимание на то, что Радищев, вместо того чтобы побуждать власть к началу этого реформационного процесса, своими инвективами провоцирует негативное отношение к реформе. Скорее всего, эта идея Пушкина относилась не к историческому противостоянию Радищева и власти, но была иносказательной формой выражения его собственной позиции — побуждать власть к реформам, поскольку кроме власти в России не существует силы, способной контролировать деструктивную составляющую начавшихся перемен[11]. Опытный политик Н. И. Панин хорошо понимал, в чем главная суть проблемы: шаг к реформам в одночасье может разрушить государственную систему[12].

Освобождение крестьян немедленно создает в стране категорию людей, лишенных занятий, возможности себя содержать и, следовательно, становящихся разрушительной силой. Вопрос состоит, по-видимому, в том, какую долю в обществе составляет этот вырвавшийся вперед деструктивный компонент. Он может быть подавлен, разрушен или рассеян. Что-то подобное вспоминается в связи с английским огораживанием, когда оставшиеся без земли крестьяне заполняют страну бродягами, Робин Гудами и людьми без определенных занятий. В России, где это сословие составляло основную долю населения, данный вариант (по мнению авторов проектов) исключается. Наиболее опасным следствием срыва реформ становилась угроза аграрной революции — «бунта бессмысленного и беспощадного». Альтернативой ему является, как хорошо показал Август Гакстгаузен, изменение статуса этого сословия, его просвещение, рационализация сельскохозяйственного производства[13].

При проведении аграрных реформ в традиционных обществах движущим конфликтом становится противоречие основной массы земельных собственников (выступающих за сохранение существующего положения) и государства (точнее, просвещенной бюрократии), отстаивающей курс на модернизацию страны. Данный конфликт реализуется в проектах аграрных реформ, последовательно выдвигавшихся наиболее дальновидными представителями правящей элиты и бюрократии. В первой половине XIX века к их числу относятся проекты М. М. Сперанского, Е. Ф. Канкрина и особенно П. Д. Киселева. Идеи Сперанского следует интерпретировать в контексте споров о кодификации российских законов. Эта проблема была сформулирована еще в проектах Уложенных комиссий XVIII века. Но особую актуальность она приобрела после Французской революции и издания в 1804 году Кодекса Наполеона, представлявшегося моделью для аналогичных попыток в других странах Европы. Основная дилемма всех традиционных обществ очень четко формулировалась именно в рамках кодификационных комиссий: следует ли при сведении национального права исходить из западных рациональных принципов гражданского права (в основе которых лежали концепции римского права и французского Гражданского кодекса) или следует идти по пути выявления и систематизации действующего позитивного права. Первый из этих подходов был представлен сторонниками школы естественного права, второй — германской исторической школой. Эти два представления оказали существенное влияние на кодификацию российских законов М. М. Сперанским, определив различие подходов к решению проблемы на двух этапах его деятельности[14]. Обращение к аграрным проектам второй половины XVIII — первой половины XIX века вообще показывает, что они не могут быть интерпретированы вне широкого исторического контекста, без учета социальной структуры общества, фазы социального конфликта, в который это аграрное общество вовлечено, и особенно государственных структур и резервов.

«Цена вопроса», поставленного в проектах, — освобождать крестьян с землей или без земли. Мыслители, рассматривавшие вопрос в рамках правовых проектов, вообще не обсуждали возможность второго варианта (обозначая его только как угрозу) и сразу переходили к аргументированному анализу реализации первого варианта (количество передаваемой земли, формы собственности или пользования, варианты выкупа, финансовых операций). В целом предлагались решения, уже намеченные законодательством и выражавшиеся в формуле освобождения крестьян с землей. Эти тенденции проявились уже в указах 20 февраля 1803 года о «вольных хлебопашцах», 2 апреля 1842 года — об «обязанных крестьянах» и 26 мая 1847 года о введении «инвентарей», ограничивавших произвол помещиков в Юго-Западном крае. При всем различии в объеме прав, предоставленных законодательством крестьянам на отведенные им земли, они исходили из единого принципа наделения крестьян землей в той или иной форме. Это позволяет установить преемственность законодательства и проектов таких мыслителей, как Поленов, Киселев и Кавелин.

Третья модель — постепенное освобождение крепостных с сохранением традиционных форм собственности и традиционных общинных институтов и наделения крестьян землей в течение длительного переходного периода. В данном контексте информативны прежде всего основные проекты осуществления освобождения крестьян, оказавшие реальное влияние на ход и результаты реформы. Это проекты либеральных сторонников реформы (прежде всего проект К. Д. Кавелина и его реализация в ходе Крестьянской реформы), проекты дворянских комитетов, история их рассмотрения в Редакционных комиссиях. Рассмотрение данной модели позволяет проследить весь путь реализации Крестьянской реформы — от ее проекта до воплощения[15]. Проект Кавелина не только представляет несомненный интерес для исследователя, но может рассматриваться как реализованный научный прогноз. Общественные науки вообще сталкиваются с дефицитом успешных научных прогнозов. Как правило, реформаторы, замышляя преобразования, имеют лишь общую, достаточно неопределенную картину будущего социального устройства, которая многократно изменяется и корректируется в ходе самих реформ. С этим связаны постоянные дискуссии в историографии о соотношении спонтанности и планомерности тех или иных реформ (например, петровских). Обычно имеет место негативная, а не позитивная мотивация реформ, что ведет к механическому отрицанию существующих институтов и отношений (уже по определению признаваемых неэффективными). Общее направление реформ задается, исходя из этого, не позитивным научным прогнозом, а скорее ретроспективной критикой предшествующих порядков. Этот способ мотивации как раз и ведет к спонтанности и отсутствию рационального контроля за проведением реформ.

Проект Кавелина, напротив, принадлежит к редкой категории прогнозов, осуществившихся с высокой степенью точности. Простое сопоставление его положений с нормами законодательства Крестьянской реформы и принятыми процедурами ее проведения делает констатацию этого факта очевидной. Речь идет о сходстве как фундаментальных принципов, так и технологических параметров: содержания реформы как компромисса двух сословий; определения масштаба этого компромисса; четкой юридической фиксации взаимных уступок; порядка реализации реформы во времени (введение института «временно обязанных крестьян»); расчета экономической и финансовой возможности реализации (определения количества и качества передаваемой земли; порядка проведения выкупной операции); наконец, определения институтов, ответственных за проведение реформы и даже порядка их комплектования. Кавелиным был сделан точный прогноз положения различных социальных слоев по отношению к реформе и даже их возможной реакции на нее, от различных групп крестьянства, дворянства и городского населения до чиновничества и придворных сфер. Это позволило еще в канун Крестьянской реформы наметить целый ряд других конкретных преобразований, ставших реальностью на последующем этапе. Конечно, можно предположить, что эффективность прогноза Кавелина определялась знанием аналогичных реформ в Центральной и Восточной Европе, а также Российской империи предшествующего времени. Но это предположение является лишь частичным объяснением, поскольку принятая концепция крестьянской реформы в России принципиально отличалась от них. Фактом остается то, что Кавелин в 1855 году изложил положения реформы, провозглашенной Александром II 19 февраля 1861 года[16].

Проект Кавелина был целостной программой избежания аграрной революции в России. Он актуализировал поэтому те компоненты социальной реальности, проецирование которых в будущее позволяло добиться такого результата. К ним относится, прежде всего, тезис об объективной неприемлемости западной модели решения аграрного вопроса, результатом которой стал революционный кризис, а его негативными проявлениями — капитализм (новый классовый конфликт), конституционализм (как мнимые правовые гарантии в условиях установления диктатур бонапартистского типа) и социализм как крайняя форма социальной демагогии с ее «необузданными теориями равенства». В качестве антитезиса выступает утверждение об особых национальных основах русского исторического процесса, развитие которого «не похоже ни на какую другую историю». Наконец, синтез представлен концепцией особого, третьего пути, позволяющего воплотить социальный идеал правового государства, последовательно реализуя технологию модернизации традиционного общества. Особая направляющая роль отводится при этом конструктивным силам — монархическому государству, рационализированной бюрократии и дворянству, представляющему собой необходимое в условиях реформ «консервативное аристократическое начало».

Четвертая модель — преодоление правового дуализма путем распространения гражданского права на сферу действия обычного крестьянского права (проект Гражданского Уложения Российской империи, разработка которого завершилась к 1904 году)[17]. Она выражает кризис легитимности той концепции земельной собственности, которая была зафиксирована в позитивном праве, и в то же время — попытку ее модернизации на основе западных образцов. Выражением правового дуализма являлось сосуществование в пореформенной России двух правовых систем — позитивного права (все больше находившего выражение в рецепции норм западного происхождения) и обычного (в основном, норм неписаного крестьянского права), которое лишь частично было отражено в действующем законодательстве, но составляло реальную основу правового самосознания подавляющей части населения страны. На этой основе (сопоставления двух типов права) возможно раскрытие конфликта старого и нового права; выясняются причины и параметры кризиса легитимности той концепции земельной собственности, которая была зафиксирована в позитивном праве (Своде законов гражданских). В центре внимания находится попытка преодоления правового дуализма, связанная с модернизацией правовой системы страны, рационализацией и модернизацией традиционных норм российского поземельного права. Она нашла выражение в проекте Гражданского Уложения Российской империи. Особое внимание было уделено проблеме правового регулирования традиционных форм земельной собственности в новых условиях, а также переходных форм собственности, владения и пользования землей[18]. Данная постановка вопроса позволяет по-новому интерпретировать научные дискуссии рассматриваемого периода, в частности смысл использования ряда категорий римского и западного права для выражения сложной реальности поземельных отношений пореформенной России.

Проект Гражданского Уложения представлял собой серьезную инициативу в направлении модернизации российского частного права вообще и земельного права в частности. Он был закономерным результатом движения Российской империи от служилого государства к гражданскому обществу и правовому государству, начавшегося с Великих реформ 1860-х годов. Фактически он может рассматриваться как важнейшая правительственная инициатива по преодолению правового дуализма в стране. В результате исследования самого проекта, его западных источников, а также дискуссий в правовой и исторической литературе того времени становится возможным преодолеть одностороннее представление о причинах, по которым данная инициатива не была реализована. Разумеется, консерватизм дворянства и правящих кругов сыграл в этом важную роль. Имел значение и фактор времени (проект был подготовлен реально к началу революции).

Однако наиболее фундаментальной причиной невозможности реализовать в России положения западного гражданского права было фактическое сохранение традиционалистских представлений о земельном праве, исходившее из возможности конвертировать по существу феодальные институты в институты гражданского общества. С этим связана апелляция к принципу частной собственности, который реально означал в российских условиях неприкосновенность тех форм землевладения, которые возникли в период служилого государства и были связаны с сохранением (если не юридическим, то фактическим) сословных привилегий. В то же время проект Уложения содержал представление об инструментах разрешения конфликта правовым путем — через осуществление направляемой государством судебной и административной реформы.

Пятая модель — перераспределение земельных ресурсов с гарантией имущественных прав землевладельцев (проект Конституционно-демократической партии). В данной неолиберальной модели прослеживается выработка формулы социальных функций права и социального государства с целью конституционного решения аграрного вопроса. Рассмотрение данной модели (особенно важной в перспективе современных преобразований) включает три основных блока проблем: теоретический подход либерализма к разрешению фундаментального социального конфликта; программа разрешения аграрного вопроса, ее содержание и разработка; политическая стратегия, вытекающая из этой программы.

В начале ХХ века доминирующими тенденциями в развитии европейского общества стали быстрый (и во многом вынужденный) переход от традиционалистского общества, характеризующегося значительными сословными пережитками, к демократии, основанной на всеобщем избирательном праве; связанная с этим растущая дифференциация формирующегося гражданского общества по идеологическим и партийным критериям (эпоха «партийной демократии»); наконец, кризис традиционной монархической легитимности и замена ее демократической легитимностью власти. Резкий рост политического участия масс, с одной стороны, и неадекватность старых форм государственной организации — с другой, составили существо конституционных кризисов во многих государствах Европы. Этот конфликт приобретал особенно острые формы в империях Восточной Европы, прежде всего — России, где переход к политической демократии столкнулся с неподготовленностью традиционного аграрного общества и государственной власти к новым формам политической организации. Повсюду в мире эти революционные изменения приводили к корректировке положений классических идеологий, сформировавшихся еще в XIX веке, применительно к условиям быстрой социально-политической модернизации. Этот процесс нашел выражение в формировании двух основных стратегий модернизации — реформационной (т. е. осуществляемой с сохранением преемственности правового развития) и революционной (отрицающий такую преемственность). В условиях политической конкуренции этих двух направлений классический западноевропейский либерализм эпохи парламентской демократии XVIII–XIX веков претерпел существенные модификации, трансформируясь в неолиберализм. Его главной особенностью стал учет новых факторов социального развития, прежде всего — необходимости решения социального и аграрного вопросов, признания роли государства в процессе социальной трансформации. В России процесс генезиса неолиберализма, связанный прежде всего с позицией П. Н. Милюкова, до последнего времени не рассматривался специально. Важность проблемы определяется перспективностью концепции неолиберализма в условиях современных социально-политических преобразований. Реконструкция неолиберальной модели конституционного кризиса в России начала ХХ века становится возможной путем ее сопоставления, во-первых, с теориями радикальной социальной революции и, с другой, — с воззрениями сторонников классического либерализма. Будучи модификацией классического европейского либерализма в новых условиях социальной (аграрной) революции и ускоренной модернизации, неолиберализм предложил новую стратегию политических преобразований[19]. Радикальной доктрине социальной перманентной революции, отрицающей право как инструмент социального регулирования, неолиберализм противопоставил разрешение социального конфликта правовым путем, отстаивая классические постулаты гражданского общества и правового государства[20]. Представлениям классического либерализма об эволюционном, бесконфликтном развитии общества путем минимальных политических реформ — тезис о конституционной революции, осуществляемой государством под давлением широких социальных слоев.

Дата добавления: 2015-07-25