От переводчика 1 страница

Лесли Флинт – Мистические голоса

От переводчика

- Переведи им эту книгу, - сказал дух. Кому это «им» я так и не узнал.

Посему выношу этот перевод для всеобщего доступа, не требуя никаких похвал и возмездий. Авось эти «им» где-нибудь найдутся...

С появлением Микки, его горячо любимого наставника и проводника в невидимом мире, Лесли на многие годы стал посредником между миром живых и мертвых, передавая послания голосом. На сеансах Лесли помогал людям каждого ранга, звания и профессии, позволяя понесшим тяжелую утрату прикоснуться к тайне человеческого бытия за пределами физической смерти. Его медиумизм послужил каналом для известных мужчин и женщин, которые, будучи вдохновлены, изрекали порой весьма интересные пророчества относительно некоторых моментов мировой истории. Сеансы Лесли не раз посещали и скептики, но [несмотря на все увиденное] так и остались скаптиками. Каждый проверял подлинность его медиумизма на свой лад. Он не раз с горечью замечал: «В этой стране я наиболее проверен из всех родившихся». К нему на сеансы съезжались люди со всего света. Но он и сам не раз бывал во многих странах, особенно в Соединенных Штатах, где пользовался большим успехом. Заключительная глава его жизни началась с поселением в Хове, где он провел несколько благословенных лет счастья и мира, оставив бренный мир в возрасте 83 лет.

Лесли сознавал, что у него нет лекторского образования, но тем не менее на сеансах с его уст исходили слова высочайшей мудрости и знания, нередко даже на чужих языках. Он был прямодушным и негордым человеком, не жадным к деньгам или почестям, но его миссия для человечества неоценима. Я читал письма, пришедшие ему из многих стран, письма дружбы, благодарности, любви и привязанности. Я знал его шестнадцать лет, начиная с 1978-го и до самой его смерти, как друга и опытного наставника. Я был поражен простотой его души, его непривязанностью к материальному, его честностью и верностью избранному пути. В то время как большая часть мира продолжает тонуть в болоте материализма, меркантилизма и трайбализма, ныне более чем когда либо важно, что человечество начинает понимать реальность существования духа и души, важность того, что дела наши и мысли определяют наше будущее и что безотносительно того кто мы и что мы, мы все – духовные существа, пришедшие в материальном выражении. Лесли Флинт послужил той редкой улицей, которая связывает два мира. Этим выпуском его рассказов мы склоняемся перед ним, как самым талантливым медиумом и миссионером двадцатого столетия.

Обри Роуз.

Образовательный трест Лесли Флинта

РАЗ

Несмотря на детство, которое для современных детских психиатров представилось бы полным кошмаром, или, возможно, благодаря ему, я дожил до 59 лет, не став жертвой невроза, психоза или одержимости. Я – счастливый человек. У меня есть друзья, которые восхищаются мной, у меня есть поглотившее меня хобби, я испытываю удовольствие от исполнения своей работы. Я выполняю свой труд с другими людьми, сидя в полной темноте и всецело бодрствуя. Я – медиум. У меня есть редкий дар, - дар прямого голоса. Я не вхожу в транс и не нуждаюсь ни в каких акcессуарах. Голоса ушедших, говорящих со своими друзьями или родственниками, воспринимаются мной в месте, расположенном немного выше и чуть сбоку от моей головы. Это – реальные голоса, доступные для записи и прослушивания через магнитофон.

Иногда те, кто говорит из могилы, достигают только шепота, хриплого и напряженного, в других случаях они говорят ясно и плавно голосами похожими их собственные при жизни, но даже после тридцати пяти лет моего медиумизма я полностью не понимаю почему они так меняются.

Я действительно знаю, что я узнал больше о жизни, людях, человеческих проблемах и эмоциях, сидя в темноте, чем я, возможно, постиг бы это сидя за учебниками, но те, кто меня учили, уже давно покинули наш мир. В начале моего шестого десятка мне кажется, что пришло время изложить на бумаге историю моего странного таланта и жизни, даровавшей мне оный. Как говорится, лучше позже, чем никогда. Моя мать, к своему счастью, была слишком красива, любила удовольствия и восхищения, потому никто на темной улице в св. Альбине, где она жила со своей овдовевшей матерью, не был особенно удивлен, когда она оставила свою работу на местной фабрике и исчезла из ее обычных прибежищ.

Все терпеливо ожидали худшего и в этом случае они были совершенно правы: я родился в доме Армии спасения в Хокни. Мама отказалась принять меня и с гораздо большей храбростью, чем это требовалось бы в подобных обстоятельствах, тотчас же вернулась домой со всеми подвязками, чтобы предстать на обозрение соседей.

Но Судьба с большой помощью моей бабушки работала над моим ткацким станком и, как говорится, что-то да вышло. Вместо взаимных обвинений и остракизма мать нашла моего отца, ждущего с предложением брака и дома с меблированной комнатой.

Немедленно мое прибытие в мир было сделано юридическим, официальным и разумно представительным. С начала был обречен их брак.

Они были слишком молоды, неопытны, старшими принуждены быть зрелыми прежде, чем они были готовы к ней. Моя мать, которая любила веселость и яркий свет, симпатичную одежду и восхищение мужчин, оказалась пойманной в ловушку в захудалой комнате с ребенком, который бесконечно кричал и мужем, который пропивал большинство его заработной платы, а то, что оставалось, ставил на лошадей, которые никогда, казалось, не побеждали. Но так или иначе они пережили три года разногласия, борясь друг с другом на каждом дюйме пути, пока в 1914-18, когда мне было три года, не вспыхнула война.

Мой отец был одним из первых мужчин в св. Альбине, добровольно записавшихся в армию. Я не думаю, что это был акт особого патриотизма, скорее всего это означало бегство из ада, в котором он жил. Моя мать приняла отъезд мужа для Франции с должным самообладанием и договорившись с бабушкой заботиться обо мне, устроилась работать на фабрику боеприпасов. Для нее снова началась жизнь. Она работала на армию, зарабатывала деньги на фабрике. Ст. Албин в то время был полон мужчин отпускников, собиравшихся вернуться к траншеям. Они рады были воспользоваться красотой моей матери и дать ей то наслаждение, которого ей так не хватало. Я помню одно воспоминание детства, яркое и по сей день, когда я проснулся в темноте и мне показалось, что я совершенно один. Отец и мать оставили меня навсегда. В темноте я оделся и вышел из дома. Я не забуду, как стоял посреди темной улицы, мокрый от дождя, зовя и зовя маму, но никто не услышал меня. Наконец я сел на порог соседского дома и заснул. Когда мать вернулась домой, она нашла меня сидящего у соседей перед огнем, пьющего горячее молоко. Когда мы вернулись домой, она отшлепала меня так, что слышали соседи. Но как говорится, гроза бывает перед ясной погодой. Моя мать поняла, что оставлять меня наедине нельзя, а соседская помощь может быть полезной. Она не думала из-за меня терять свободу и придумала что ей сделать. Каждый вечер, одевшись, она брала меня за руку и вела в кино к госпоже Найт, жене управляющего, который за три или четыре пенса, помещал меня на место, где за мной было удобно смотреть пока кино не закончится и мать не заберет меня обратно. Я был слишком мал, чтобы разбираться в тех фильмах, но тем не менее эти ночи с картинками мне нравились. Я любил острые ощущения, порождаемые аудиторией, когда гаснут огни и приходит трепетное чувство, что должно свершиться что-то особенное. Когда начинается фильм, все внезапно стихает и множество глаз прилипают к мерцающему экрану. Я любил 'музыкальное сопровождение', которое пианист играл на вертикальном фортепьяно. Я начал понимать музыку любви, сердитую и захватывающую музыку, темп спешки, когда герой или его возлюбленный были в некотором страшном затруднительном положении.

Я любил каждую минуту этих киношных ночей.

Но этому спокойному перерыву пришел внезапный конец, когда моя мать тайно сбежала с одним из ее поклонников и исчезла из моей жизни. Из нашего дома меня забрала к себе бабушка, в юдоль на терассе, где она не жила, а существовала за несколько шиллингов в неделю. Стоимость кормления дополнительного рта была действительно вне нее, но моя бабушка знала свою обязанность, когда она видела это, и даже если это для нее означало урезать свой паек до голодного, она была готова сделать это ради брошенного на произвол судьбы внука. Моя бабушка не умела читать или писать, но у нее были сильные принципы, которые она внушала мне кожистой рукой, если она считала то необходимым.

Она очень много и усердно работала, я никогда не помню, чтобы она сидела без дела.

Она провела бы целый день за большой бадьей на кухне, позволяющей не только нам мыться, но и заниматься прачечными делами, которые бабушка приняла от соседей, чтобы заработать несколько дополнительных пенсов.

Если позволяла погода, бабушка развешивала стирку для просушки во дворе, но зимой в каждый понедельник утром она натягивала на кухне, которая служила нам одновременно и гостиной, четыре веревки и два дня сушила на них белье, которое потом разглаживала тяжелым утюгом. Таким образом ей удавалось заработать еще один пенс, что было ощутимым вкладом в наш скромный бюджет. Мы также содержали квартиранта, который платил несколько шиллингов за пансион. Трудно сказать как бы нам приходилось, не будь этих шиллингов вообще. Мне кажется, что нашим богачам трудно себе представить нашу несчастную бедность. В те дни взрослый человек мог заработать в неделю 1256 шиллингов, а для семейных достаточно было фунта, чтобы продержаться на свете. Мы с бабушкой иногда позволяли себе роскошь. Помню как она давала мне четыре пенни, чтобы я мог сбегать в магазин на углу дома и за два пенни купить резаных ломтиками булочек и еще на два оставшихся пенни – повидла. Уголь был недосягаемой роскошью и осенью мы с бабушкой, взяв у соседа старую детскую коляску, ездили в лес, окружавший Сант Альбин за дровами на зиму. Этим делом мы занимались долго, поскольку наш старый дом на терассе зимой был сырым и холодным, а денег на лечение у нас не было. Я не раз, нежась теплотой огня, сидел у ног бабушки, колдующей у очага с дровами, замаранной сажей от дымохода. Даже если одежда, которую мы носили, была стара и потерта, исправлена-переправлена, она всегда была чистой, ухоженной и приличной. Респектабельность была весьма важна для рабочего класса в те дни и когда бабушка выходила, ее старомодная в викторианском стиле одежда всегда выглядела аккуратно и прилично. Моя бабушка имела на меня огромное влияние и так как у нее были строгая мораль и нормы нравственности, я был воспитан согласно ее собственным высоким идеалам того, что было правильным и неправильным, хотя мы и не особо соблюдали строгие религиозные предписания, потому что бабушка считала за непочтение к Богу входить в храм в бедной одежде. Она стеснялась своей неграмотности и из-за этого избегала посещать богослужения. В детстве она, надев на меня праздничный костюм с чистеньким воротничком, умыв мне лицо и пригладив волосы, посылала меня в воскресную школу. Костюм следующим утром был возвращаем в ломбард, где за несколько шиллингов нашего пищевого бюджета, ждал меня доследующего воскресенья, тем не менее в школе я был чистым и опрятным. Мне нравилась воскресная школа, особенно зимой, потому что там было тепло и рассказывали интересные библейские истории о небесах, о воскресении мертвых и страшном суде, о том как архангел Гавриил в последний день вострубит своей серебряной трубой. Я все воспринимал за чистую правду. Однажды я обнаружил, что один мальчик в классе посещал три воскресных школы, и это заинтриговало меня. У них что, каждая о своем боге учит? Что рассказывают там? Но все оказалось проще. Просто, посещая три воскресных школы этот шустрый малыш заботился о приобретении трех Рождественских Удовольствий. Это показалось мне чем-то особым и не давало мне покоя целый год. Для нас была сооружена украшенная Рождественская елка, вся в красивых декорациях и каждому ребенку доставалась игрушка с ее ветвей. Там демонстрировался волшебный фонарь, а далее был банкет с бутербродами и джемом, булочек и пирогов с лимонадом. В заключение нам еще дарили апельсин и воздушный шарик. Мне казалось, что шустрый малыш был необычайно умен, чтобы за год удостоиться трех таких веселий. Однажды я робко решился спросить, нельзя ли и мне последовать его примеру, на что получил приветливое согласие. Таким образом в течении года мы с моим другом втайне от бабушки посещали три воскресные школы и по-праву заработали по три Рождественских Удовольствия. Меня как-то грызла совесть за полученные игрушки, аж три апельсина, три воздушных шарика, не говоря уже о том, что все это было сделано втайне от бабушки, но тем не менее я был полон решимости продолжить начатое. Это было где-то в 1918 году, когда со мной случилось нечто, что я теперь могу назвать своим первым психическим опытом. Я очень ясно помню, когда я был на кухне с бабушкой и к нам вбежав, с плачем шлепнулась на стул моя тетя Нелли. Ее муж был убит во Франции, и я увидел, как она вошла на кухню в сопровождении солдата, несущего вещмешок с имуществом дяди Алфа. Позади солдата с вещмешком шел другой солдат, который стоял в нашей кухне и выглядел потерянным и грустным, тянущим рукав тети Нелли, пытаясь привлечь ее внимание. Тетушка не заметила его вообще и вскоре он исчез. Позже, когда тетя Нелли показала мне фотографию дяди Эльфа, я узнал в нем грустно выглядящего солдата, который пытался заставить тетю Нелли обратить на себя внимание, но когда я сказал об этом, они с бабушкой приняли меня за вруна. Настаивая на своем я добился только того, что получил от бабушки хороший шлепок по заднице.

В другой раз придя со школы я услышал на кухне голоса бабушки и еще какой-то неизвестной мне тетки. Войдя в кухню я нашел бабушку сидящей в своем кресле, обращенной в сторону незнакомой женщины с большой родинкой на подбородке. Незнакомка исчезла как только я вошел. Тогда я спросил бабушку, что за странная леди беседовала с нею, но бабушка ответила, что оная леди – плод моих фантазий ибо целый день она была в доме одна. Я рассказал как выглядела незнакомка с родинкой, за что еще получил по заднице, потому что это, оказывается, была госпожа По, умершая около месяца назад. После этого инциндента я понял, что нужно хранить молчание о людях, исчезающих из виду внезапно. В школе я не был гигантом ума, но один предмет давался мне особенно талантливо и это было Искусство. Я любил рисовать и красить, и мне понравился г.

Льюис, учитель рисования. Он был высоким и изможденным человеком, где-то за сорок. В траншеях он перенес газовую атаку и потому время от времени непрерывно и надрывно кашлял. Г.

Льюис имел обыкновение хвалить мои усилия и когда я был старше, поощрять меня стремиться к обучению в художественной школе. Даже тогда я знал, что мы были слишком бедны и это просто несбыточная мечта, но его поддержка и похвала много означали для меня. Я помню праздничные дни, когда мы отдавали наши работы на школьную выставку. В конечном счете, в душе я начал считать его своим отцом, поскольку настоящий отец почти не оставил там следа. До сего дня не могу забыть, каким было мое горе и протясение, когда после болезни, длящейся несколько дней г.

Льюис умер. Было несколько отрадно, что его все-таки похоронят как военного, потому что он умер от увечья, полученного на фронте. Двенадцать мальчиков от школы должны были входить в состав траурной процессии с гробом, драпированным государственным флагом Соединенного Королевства. Поскольку я был одним из его лучших учеников, и он интересовался моими работами, я просто не представлял себе, что не могу не войти в группу сопровождения ибо сама церемония обостряла во мне горькое чувство утраты.

Когда мне было двенадцать, я нашел работу, которую мог выполнять по утрам прежде, чем шел в школу. Это было в доме в, о котором я думал как о лучшей части Сант Альбина. Это был хорошо меблированный дом с коврами, потому я думал, что там должны жить богатые люди. Каждое утро я поднимался в шесть и шел работать, счастливо посвистывая от мысли, что я уже сам зарабатываю деньги. В течение полутора часов я убрал там решетки, зажигал огонь и делал другие внутренние хозяйственные работы, после чего летел домой и пожирал то, что было на у нас на завтрак, обычно хлеб с маргарином и чай, потом бежал в школу. В то время моя бабушка вышла на пенсию по старости 105 пенсов в неделю и наш финансовый баланс стал более контрастным с оттенками кошмара, особенно по пятницам. Пенсию она могла получить только в пятницу, чтобы запастись провизией на выходные, а до тех пор приходилось перебиваться как придется. Бабушка получала пенсию в почтовом отделении через дорогу. Вместо подписи она ставила крестик и получала свои кровные 105 п., которые начальник почты обычно отдавал мне. Но почта открывалась в 9, когда мне надо уже было быть в школе, потому каждую пятницу мне приходилось слоняться поблизости, рискуя снова опоздать на занятия. Получив пенсию, я бежал домой, чтобы отдать ее бабушке и летел в школу. Это повторялось регулярно и бабушка, будучи неграмотной, не могла написать мне оправдание, поэтому мне больше всех доставалось наказания тростью за прогулы. По этой части в школе я фактически стал козлом отпущения. В пол-десятого каждую пятницу я робко стучал в дверь директора школы.

Фактически это стало ритуалом.

В девять тридцать каждую пятницу я стучал робко в дверь исследования директора школы, и ровно без двадцати пяти десять начинались пытки тростью, но я пытался держать себя храбрецом из-за картины, висевшей в его кабинете. Это была живопись королевы Бодиас в колеснице, что вызывало во мне почтение. Я чувствовал, что у меня с королевой есть нечто общее и должен подражать ее храбрости. Мысль об этом успокаивала меня каждый раз, когда я в ожидании пыток стоял под директорской дверью. Я сражался мысленно, в то время как директор школы владел реальным орудием.

Некоторое время я полагал, что моим идеалом была реальная королева, но когда узнал, что это был самозванец, мои идеалы рухнули. За несколько лет до моего появления на свет в Сант Альбине организовали историческую театральную постановку, в одной из частей которой была сцена восстания Бодиас против римлян.

Я воображал себе эту сцену и женщину в роли героини, для роли которой по моему мнению лучше всего подходила жена местного молочника, поскольку лишь она могла сыграть в сцене с плавающей в молоке колесницей. Как только я узнал правду, с моих глаз лились слезы каждый раз, когда надо мной издевался директор, но я не решался рассказать о том бабушке. Детям тогда неприличнобыло жаловаться, к тому же это было бы бесполезно, поскольку детей мало кто слушал. Одним из принципов жизни, которым одарило меня детство был: «От чего нельзя избавиться, с тем надобно смириться». Моя бабушка была замечательной женщиной.

Она дала мне все, что могла в условиях нищеты, но ее жизнь была слишком груба, ежедневная борьба за голое существование, слишком мрачное и неумолимое для нежности между нами. Наши улучшенные финансы позволяли нам немного расслабиться.

За три или четыре пенса на брата мы пошли бы в местное кино и на пару часов погрузились в очарованный мир, где все женщины были красивы, а мужчины - богоподобны. Фильмы, которые мы видели, были немыми и субтитры я читал бабушке вслух.

Возможно отсутствие произносимого слова настолько стимулировало воображение зрителей, что они сами невольно вошли в роль кинозвезд, которых боготворили и воспринимали все так, как будто бы реальные люди жили реальные жизни. Как мы радовались или страдали с героиней, как мы убеждали героя или предупреждали его относительно махинаций злодея, которого обычно встречают с шипением! В голодных двадцатых рабочий класс не был ни столь искушенным, ни столь образованным как его современная копия, миллионы не могли читать и писать, и жили в запущенной бедности.

Кино принесло роман, очарование и волнение в их жизни и если даже интеллигенты назвали это опиумом масс, по крайней мере, - это было относительно безопасным препаратом, продававшимся в розницу по доступной цене, и даже самый захудалый иногда мог позволить себе такую роскошь. Мы с бабушкой восхищались картинами и кинозвездами. Как минимум один раз в неделю мы покупали четырехпенсовые билеты в очарованный мир и сидели, втупив глаза в экран. Мы следили за сериалами и если бы в конце серии Перл Уарйт оставался в поезде со связанными руками или ногами, мы с нетерпением ждали следующей серии, чтобы узнать, чем все это кончится. В принципе мы и так знали, что все должно кончится хорошо, но психологический настрой не давал нам покоя целую неделю.

Где-то в это время в Сант Альбин привезли суперфильм о Четырех Всадниках Апокалипсиса с Рудольфом Валентино в главной роли и должно было начаться торжественное открытие сеанса. Места на такой оказии были дороги и так или иначе все они были закуплены богатыми и привилегированным народом города, но нам удалось узнать, что несколько дешевых мест будут доступны для тех, кто стоял в очереди целую ночь. Естественно, что мы с бабушкой стояли в очереди за этими драгоценными местами. Мы простояли три часа в длинной очереди, двигавшейся дюйм за дюймом, но наконец проникли внутрь и сели торжествующе в двух шикарных местах в самом переднем ряду аудитории. Ни долгое ожидание, ни места, вынуждавшие нас вытягивать головы и до боли напрягать шеи, не имели ни малого значения, особенно когда начался фильм. Мы обожествляли каждую минуту фильма и думали, что рудольф Валентино был суперактером. С тех пор он стал нашим кумиром. Почтовое отделение напротив нашего дома было своего рода форумом новостей, сплетней и объявлений, особенно о работе. В те дни рабочие места были в дефиците, при множестве претендентов и даже слуха о работе было достаточно, чтобы отчаянные мужики коротали мили ради любой работы, любой зарплаты, при любых условиях дабы хоть как-то прокормить свои семьи. Однажды, когда мне исполнилось тринадцать, начальник почты сказал мне, что местное кладбище ищет помощника садовника. У меня немного закружилась голова при мыли о работе среди могил, но я решил попробовать, хотя это и грозило моей школьной карьере. Меня приняли за 12. 6 п.

в неделю и школу все-таки пришлось бросить. Моя работа состояла в содержании порядка около могил, подрезке травы, прополке и мощении каменных дорожек. Мне приходилось также рыть новые могилы и хоронить покойников. Это было тяжело, но это была работа. Я зарабатывал ею на жизнь. Вспоминается один ветреный и холодный зимний день, когда я на могилах срезал сухую траву. мы ждали катафалка с похоронной процессией. Мы с другими садовниками целое утро рыли могилу для этих похорон. По опыту работы мы уже знали, что длительность панахиды будет зависеть от возраста священника, сопровождающего процессию. Молодой и горячий викарий скорее всего проигнорирует зимнее ненастье и будет править службу долго, в то время как старый клерк оттараторит как можно быстрее, дабы скорее укрыться в своем доме у теплого очага. Я как безумный надеялся на старика и быстрое прощание с покойным. По сей части мне повезло. Священник, сопровождавший кортеж, отбубнил только час и исчез подобно выстрелу. После того как все разошлись, нам предстояло закрыть глубокую могилу, в которой планировалось поместить три гроба. Наша первая задача состояла в том, чтобы опустить на вервях новый гроб на уже имеющийся, но проблема была в том, что потом эти шнуры оттуда надо было вытянуть. Кому-то по лестнице надо было спуститься вниз и выбрали меня, как самого молодого и легкого. Должен признаться, что мне это не особенно понравилось, но что поделаешь? Работа есть работа. С тех пор всегда, когда надо было лезть в яму, вызывали меня. На кладбище были и другие малоприятные и жуткие работы. Особенно когда зимой народ косили эпидемии и нам приходилось работать, зарывая могилы вплоть при свете мерцающих ночных фонарей. Для меня это было более жутко, чем спускаться в яму за вервями. Летом 1926-го мне исполнилось пятнадцать, и я начинал задаваться вопросом, мог ли бы я, если бы изучил все, что я мог от старших садовников, однажды оставить печаль кладбища и работать в особняке некоторого джентльмена.

Последовав этой идее, я всем надоел ибо цеплялся к садовникам, пытаясь выудить у них секреты их работы и следовал за ними как тень чтобы все высмотреть. В один жаркий день августа того же года мир с ошеломленным недоверием узнал о внезапной смерти Рудольфа Валентино, умершим в Нью-Йорке в возрасте тридцати одного года. Миллионы обожали этого человека, волна шока и горя, казалось, обогнула земной шар. В моем маленьком углу я тоже горевал о его смерти и даже несколько разочаровался в нашем бренном мире. Я не мог и подумать, что в далеком будущем мы станем с ним большими друзьями, чем это могло быть при его жизни.

Два

Обычно в стороне от людского ока, позади тисовой ограды кладбища был шалаш, где садовники обедали и варили чай во время полудня. Мистер Хобс, мой непосредственный начальник, любил всем командовать. Его сухой голос перекрывался только шумом гравия. Он был занудным человеком с костливым, покрытым сигаретной гарью указательным пальцем, который каждый раз дрожал, когда он давал кому-нибудь указания. Предполагалось, что он был весьма начитан и мог аргументировано противоречить любому мнению, не совпадающему с его собственным. Поскольку часть из нас интересовалась только спортивными результатами, а я, в частности, журналами о кинозвездах или событиях в Голливуде, мистер Хобс стал для нас нечто вроде оракула.

Однажды щупленький мужичок по имени Картер рассказывал нам о своем обращении к Богу на собрании Армии Спасения и я был поражен происшедшими в нем переменами. Когда он говорил, лицо его сияло радостью. Он чувствовал, что Бог его принял и он спасен. Мистер Хобс по сравнению с мужичком был совершенно другим человеком. Он презрительно ткнул своим пальцем в лицо Картера, сказав: «Вы хоть бы Дарвина почитали, мужчина. Он разоблачил всю эту ерунду несколько лет назад».

Картер и слухом не слышал, кто такой Дарвин, поэтому Хобсу пришлось своими словами изложить теорию естественного отбора. Но Картер не захотел слушать завумных изречений науки. -Вы знаете, -сказал он, -я верю в то, как проживет человек нынешнюю жизнь, то и получит он в жизни будущей. Мистер Хобс был не на шутку рассержен.

- Разве я только что не говорил вам, что нет никакого загробного мира, а все только эволюция? Сначала мы были рыбами, потом обезьянами, а вот теперь мы – люди. Придет наш час и мы станем прахом на кладбище и все дела. Точка. Я был самым юным и застенчивым в разговорах садовником, но очень не хотел, чтобы лицо счастливого Картера потеряло свет. Робко я попытался поддержать его, вспомянув историю, когда я видел на кухне убитого дядю Эльфа. Мистер Хобс фыркал. - Ты забил себе этой историей мозги, мальчик. Ты думал о покойном, был загипнотизирован им. Вот тебе и показалась вся эта история. Увидев, что Картер посмотрел на меня благодарственным взглядом я осмелел. - Я за всю жизнь ни разу не видел дядю Эльфа. Как же мне вообразить его? Я даже мало что знал о нем, пока тетя Нелли не показала мне фото из его вещмешка. Мистер Хобс уставился на меня своими томленными синими глазами, поднял лоб и костистый пальец. - Имейте ввиду, молодой человек, -сказал он, - или вы перестанете тут рассказывать нам сказки нездорового характера или вас ждет психушка в скором будущем. Эти глаза и палец ошарашивали. - Нет, мистер Хобс, - сказал я и притих. В семнадцать я был заинтересован в жизни, в обеспечении своего существования, взрослении, наслаждаясь такими удовольствиями, какие мне даровала жизнь и не много думал о вопросе жизни после смерти, но инцидент в шалаше у кладбища заставил меня думать серьезно о таких делах впервые. Как бы там ни было, работа на кладбище оставила во мне впечатление, что смерть – это конец всему. Когда траурная процессия расходилась, могила была засыпана и утрамбована, я очень хорошо понимал, что труп внизу уже начал разлагаться. С трудом верилось, что глас серебряной трубы Гавриила способен поднять этот прах в последний судный день. Действительно ли был прав мистер Хобс? Были ли мы только обезьянами, которые учились быть более умными чем наши предки, которые жили в деревьях? Действительно ли наша вселенная была космической катастрофой, обреченной в конечном счете на истребление? Что вдохновило робкого Картера противостоять такому гиганту как Хобс? Я думал о видении дяди Эльфа и госпожи По, когда я был ребенком. Они не причинили мне вреда, как это случается с другими людьми и выглядели как живые, хотя бесспорно, что по срокам смерти, тела их должны уже подвергнуться основательному разложению. Я действительно видел их или это были галлюцинации, как уверял нас мистер Хобс? Я много дней ломал голову над этими и другими вопросами, пытаясь найти выход где, куда, к кому пойти, чтобы он объяснил мне что есть что. Мне начало казаться, что самым главным вопросом жизни есть то, зачем существует смерть. Я начал часто посещать местные церкви.

Каждую неделю я с надеждой шел от одного храма к другому, чтобы обрести хоть какую-то ясность, хоть немного зерна правды, в которую можно было бы поверить, но подобно Омару Хайяму я всегда слышал только высокопарные аргументы. Как говорится, какой дверью вошел, то й же и вышел. Я хотел услышать от церквей все, на что они способны. Меня не устраивали тезисы «иметь веру в...» или «надеяться на...». Я хотел знать, я хотел иметь в своей жизни элемент недоверия. Если бы смерть была полным забвением, я бы и на это согласился, но я хотел в том убедиться. Если после смерти существует жизнь, я хотел иметь не только доказательства, но и знания, что это за род жизни. После нескольких недель бесплодных блужданий по разным течениям христианства я так и не нашел твердого причала ни «за», ни «против» и начал было уже отчаиваться. Я хотел настолько много, чем Церкви могли предложить.

Дата добавления: 2015-07-19