И только стук твоего сердца

Автор: Алена Даниэль Муравлянская

Страница автора: https://vk.com/danielnoir

Краткая аннотация. История о том, что такое магия города - и кто может ей воспользоваться.

Когда я смотрю на ночной город, мне кажется, что огни его пульсируют, подчиняясь знакомому ритму, всегда одному и тому же. Вскоре я начинаю слышать и музыку. Гулкий бой барабанов пульсирует в голове, отдается в висках тупой болью, вгоняет в оцепенение. И тогда мне начинает казаться, что я слышу пульс города, толчки его крови по улицам-артериям, течение его жизни. И вспоминаю, когда я услышала стук его сердца в первый раз.

* * *

Я родилась в Новом Орлеане в 1771 году, через три года, в тот же день, на свет появилась моя сестра Лаура. Мы были единственными белыми девочками во Французском квартале – другие европейцы еще предпочитали оставлять свои семьи дома. Отец - французский магнат - владел доброй половиной кораблей порта La Nouvelle-Orleans, и переезд в молодую колонию был для него лишь данью своему делу. Для матери же он стал гибелью ее мира. Мира светского общества и утонченного шика, в котором она блистала первой красавицей, желанной гостьей, предметом зависти и вожделения. Пожалуй, именно это сломало ее – и трещинка, пролегшая в ее сердце, в конце-концов превратилась в глубокую раcщелину.

Наш особняк был самым роскошным во Французском квартале. Я поняла это только когда стала взрослеть - мне исполнилось двенадцать, и я заметила, как Тиса, наша няня, тайком приоткрывает двери черного входа перед своими племянниками и племянницами, чтобы те хотя бы краем глаза узрели великолепие дворца белых господ. Для меня же наш дом был самым обычным – залы, столовые, спальни – и я и помыслить не могла, что для кого-то он может казаться волшебным местом, наполненными чудесами.

Я и Лаура выросли в этих огромным комнатах. Детьми мы играли с Тисой в прятки, заливаясь безудержным смехом, когда наша старая няня притворно хваталась за голову в тщетных поисках отыскать нас, скрывавшихся за шторами и мягкими диванами.

Тиса была огромной рабыней с лоснящейся кофейного цвета кожей. Ее массивное тело колыхалось, когда она величественно ступала по дому, а от хохота ее щеки и подбородок тряслись, словно фруктовое желе на блюде. Тиса любила обнимать нас, и я с удовольствием прижималась к ее мягкому теплому телу. Старая негритянка растила нас, когда у нее самой уже были внуки, и она хорошо знала, как обходиться с детьми. Нас с Лаурой она обожала и, устраиваясь на софе, рассказывала нам истории о своей родине, о диковинных зверях, населяющих ее, о своих детях и внуках, и тогда дом наполнялся уютом.

Я не могу представить эти комнаты в огне. До сих пор эта картина кажется мне выдумкой, больной фантазией, страшным ночным кошмаром… Я утешаю себя лишь одним – Лаура и Тиса уже не увидели своего горящего дома.

* * *

Этьен де Лакруа, наш отец, мог сравниться в своем богатстве лишь с несколькими европейскими дельцами. Неожиданная для дворянина деловая хватка принесла ему баснословный успех - семейные связи и умение обращаться с деньгами сделали отца одним из самых богатых людей Франции. И чуть ли не самым желанным женихом в Европе.

И, конечно, наш отец, красавец и богач, просто не мог найти себе другой жены – кроме моей матери. Элизабет Моло блистала в высшем обществе: невероятно красивая, богатая, своевольная, она искала роскошной жизни, и предложение нашего отца стало для нее естественным продолжением ее будней, лишь роль балующего papa перешла к мужу.

Однако Элизабет никак не могла ожидать, что супруг примет это странное, безумное решение – перебраться в Новый Орлеан – чтобы самолично обозревать свои владения и своих работников, возвращаясь домой лишь для ужина. Даже самый роскошный дом, даже вышколенная прислуга, сочный аромат цветов и сияющее солнце над головой не смогли заменить для Элизабет привычного мира. И тогда она нашла для себя другой смысл жизни.

* * *

Вход в мамин подвал нам был заказан. Вообще-то это был подвал нашего дома – в нем, в ледниках, хранилось мясо, висели под потолком копченые окороки, лежали круги сыров, а в деревянных постелях удобно дремали бутыли вина. Но в глубине подвала была дверь в еще одно подземелье – ключ от которой был только у матери, и попасть туда случайно мы с Лаурой не могли.

Знал ли о мамином подвале наш отец? Полагаю, что да. Наверное, он решил оставить своей молодой красавице-жене право на ее маленькие секреты – и никогда не спускался в темное, пахнущее кровью и смертью, подземелье. Он редко бывал дома и даже погиб не там – когда пожар охватил весь Французский квартал, он задохнулся в дыму, так и не дойдя до нашего особняка.

Мама привела нас в подвал, когда мне исполнилось четырнадцать, а Лауре – одиннадцать лет. Она велела нарядиться, как на праздник – и горничные зашнуровали наши корсеты и уложили волосы в высокие, стянутые жемчужными нитями, прически. Я думала, что нас с сестрой ждет сюрприз – подарок на день рождения, и доверчиво шагала по ступеням вниз, болтая с Лаурой, пока мама с загадочной улыбкой извлекала из шуршащего шороха юбок ключ от своего подвала.

Я не могу забыть этот запах до сих пор. Сначала я подумала, что мама сама приготовила для нас пироженые – сладкий конфетный запах стал ощутим еще на лестнице, перед спуском в подземелье. Но потом я почувствовала, что к нему примешивается странная нота. Муторная, сладкая до отвращения, кружащая голову. Запах разлагающей плоти. Но тогда я еще не могла его узнать.

В подземелье было темно. Свечи под порывами сквозняка трепетали, и мне показалось, что длинный коридор, уставленный деревянными клетьми, пуст, и вообще там должны содержаться какие-то животные, овцы или козы.

Но, приблизившись, я поняла, что в каждой клетке есть человек. Из-за дурного освещения и темной кожи их почти не было видно. В каждой клетке был заключен негр.

Проходя мимо клетей я с ужасом вглядывалась в них. Счастливая улыбающаяся мама вела нас вперед, а я стискивала мокрую ладошку Лауры, всматривалась в темноту проемов меж деревянных брусьев, выхватывая взглядом лихорадочный блеск глаз, блики крови, темные густые тени на израненных телах, стиснутые в мольбе ладони.

Не знаю, сколько их было. Несколько десятков. Может быть, сотня.

***

Мама собирала рабов отовсюду. Никто не попал сюда случайно – мама искала тех, кто знал что-то о древней магии. И каждый, кто мог что-то рассказать о ней, попадал в мамин подвал. И никогда отсюда не выходил.

Элизабет была одержима магией. Каким же наивным ребенком я была – не поняла этого раньше, не увидела во всех этих книгах в бархатных переплетах, символах на ее тонкой шее, шепоте, перебирающем слова незнакомого языка. Мама хотела познать магию - и здесь, на своей новой родине – она чувствовала ключ, бьющий из-под земли, силу, которой она может наполнить себя и стремилась овладеть этой силой, присвоить ее, отобрать у тех, кому магия была дана по праву рождения.

Почему образованная европейка стала одержима колдовством? Сейчас мне кажется, что я понимаю. Мама была рождена царить, и с детства она привыкла возвышаться над окружающими, пленять их своей красотой, милостливо снисходить. Но в молодом строящемся городе, среди рабов, пестрой толпы приезжих, бродяг, предпринимателей не было места ее светскому изысканному царству. Потеряв единственную доступную ей власть, Элизабет не захотела смиряться с роль хозяйки дома, и нашла свое утешение в мечтах о подвластных ей одной чудесах.

Наряженная в белое роскошное платье, Элизабет выходила на улицы Нового Орлеана в сопровождении слуг, когда солнце падало в море, и плыла восхитительным призраком вдоль домов. Ей кланялись, а чернокожие, не скрывая восторга, тыкали в спину белоснежной красавицы пальцем, таким божественным созданием казалась им мама. Но со временем по городу поползли слухи, и увидев белоснежный наряд, негры старались свернуть в подворотню, а если не выходило – опускали глаза.

Мама выкупала чужих рабов, выкладывала любые суммы на рынке за новую чернокожую жертву. Не понимаю, как она узнавала, о ком ходят слухи, будто бы он знаком с магией, но ее подвал пополнялся по меньшей мере каждую неделю.

Никто из негров, замученных мамой, не сказал ей ни слова. Кто-то из них, быть может, и знал правду, но смолчал. Кто-то плакал, а кто-то пытался обмануть, болтал бессмыслицу. Но никто и никогда так и не открыл белой красавице секрета, которого она так алчила.

* * *

Днем Новый Орлеан становился частью мира его хозяев. Возводились дома, отовсюду доносился звук молотков и пил, стук копыт, разноязыкий гул разливался над пестрой толпой. Город услужливо снисходил до своих белых жителей, на ломаном французском повторяя: «Никаких секретов, месье, у меня от вас никаких секретов», склонялся в поклоне, подавал руку дамам и тычками указывал чернокожим их место.

Вечером улицы Нового Орлеана погружались во тьму. Последними гасли фонари Французского квартала и, выбравшись из постели, я долго всматривалась в ночной город, сидя на подоконнике. Когда глаза привыкали, я начинала различать тусклое мерцание – там, вдалеке, рабы жгли костры и танцевали вокруг, и когда их барабаны начинали звучать, мне казалось, что с города будто сползает кожа, обнажая его истинную природу: его мышцы, жилы, его сердца, бьющиеся там-тамами то тут, то там.

Тогда я еще не знала, что магия, которую искала мама, скрывалась не в тяжелых пыльных книгах, не в рисунках мелом, не в заклинаниях. Он скрывалась в сердцебиении города, которых сам был этой магией, и город щедро поил ею тех, кого выбирал. Позже, из слов Амади, я поняла, что все мамины попытки были тщетными – Новый Орлеан снисходил лишь до чернокожих, чьи большие сердца с готовностью ловили ритм города. Да до тех редких светлолицых счастливчиков, кто с самого рождения слушал город так внимательно, что однажды, сам того не понимая, начинал танцевать под его музыку.

* * *

Мы с Тисой стали первыми, кто увидел колдовство Лауры. Тиса, закрыв себе рот большой черной ладонью охнула, а я с восторгом смотрела на младшую сестру, которая прижимала к себе котенка, вяло отбивающегося мягкими тонкими лапами. Котенка, умершего вчера от какой-то своей кошачьей лихорадки. Сестра проревела над ним всю ночь, и под утро я и мама оставили ее наедине с маленьким тельцем, баюкать его в руках, петь ему колыбельные. А сейчас мы с Тисой смотрели на маленькое чудо – и на Лауру, которая ничуть не смущалась произошедшего.

Сестра всегда изучала мир вокруг с восторгом и любопытством. Мамино воспитание научило меня держать дистанцию от всего, по ее мнению, неподобающего. Лаура же была наивна и открыта настолько, что иногда я даже усомнялась в ее душевном здоровье. Она принимала мир таким, каким он был, и рабы, грязная стройка и нищие на улицах вызывали у нее не меньший интерес, чем общество родителей и светлый дом. Она порхала по миру, напевая - и какой-то момент она стала петь то, что выстукивали африканские барабаны.

Тиса охнула и выронила корзину с бельем, я спряталась за ее спину. Лаура, улыбаясь, прижимала к себе пищащего котенка и смотрела на нас. Так мы и стояли втроем, замерев, пока не услышали голос Элизабет. Не знаю, что было бы, если бы не Тиса – но старая тучная негритянка выхватила котенка и засунула его поглубже в корзину. Мама проплыла мимо, ничего не заметив.

А вечером, когда мама спустилась в свой подвал, мы с сестрой и ее котенком отправились туда, куда повела нас Тиса.

К Амади.

* * *

Почему Амади не попал к матери в подвал? Этого я сказать не могу. Возможно, потому что Амади никогда не скрывал своей мудрости – но и никогда не объяснял ее магией. Вытянутый высохший старик был похож на покрытый морщинистой черной кожей скелет, но глаза его блестели ярко, а а седина серебрилась полной луной. Амади был советчиком – к нему приходили за помощью, Амади лечил поранившихся на стройке рабочих, но всегда чистыми тряпицами, и никогда - заклинаниями. Амади был воплощениме города, плотью от его плоти, и даже мамины сила и деньги не могли сдвинуть его со своего места.

Тиса, ворвавшись в тесную хибару, забормотала что-то старику на ухо. Выслушав, он неожиданно гибко и быстро поднялся с места и подошел к нам. Погладил меня по голове, улыбнулся, заглянул Лауре в глаза.

- Маленькая госпожа сделала это впервые?

- Нет…

Я ошеломленно уставилась на сестру.

- Маленькая госпожа хочет делать это еще?

Кивок.

- Тогда маленькой госпоже надо кое-что услышать…

Тиса мягко вывела меня наружу. Пока мы ждали Лауру, негритянка все твердила о том, что мама ничего не должна узнать. Но я понимала это и без нее.

* * *

- Это мамино царство, девочки мои!

Мама кружилась по подвалу, будто по бальной зале, а мы с Лаурой, замерев от ужаса, смотрели на ее безумный танец.

- Мамочка… - прошептала я. Лаура сжалась.

- Смотрите!

Мама подлетела к нам и за плечи подтолкнула к ближайшей клетке. В ней, скорчившись, сидела негритянка. Кожа ее была покрыта бурой запекшейся кровью, и оттого я не сразу разобрала, что внутри кто-то есть. Через секунду я с подкатившей к горлу тошнотой поняла, почему: у рабыни не было ни глаз, ни зубов, которыми чернокожие сверкали даже в полутьме.

Мама подняла длинный тонкий штырь, лежавший рядом, и ткнула негритянку острым концом, словно погоняя животное. Та дернулась и взвыла, распахнув рот, и я увидела короткий обрубок языка.

- Мама, зачем? – Лаура заплакала.

Мать резко обернулась, и мы отшатнулись.

- Затем, что она не хотела говорить. Со мной. Представлете, девочки, не хотела со мной говорить. Они не хотят сказать мне и доброго слова. Что же мне, бедной, остается?

Она шагнула к следующей клетке, и мы узнали Мбого, огромного негра, который обычно сопровождал мать, когда она выходила в город. Мбого был предан своей госпоже, с нами был неизменно добр, поэтому когда он пропал месяц назад, мы с сестрой очень опечалились, и даже мама казалась грустной.

- Мамочка, зачем он здесь? - прошептала я.

- Потому что он сам этого хочет! – улыбнулась Элизабет. – Правда, Мбого? Расскажи мне, что ты знаешь об этом вашем колдовстве, и выйдешь на волю.

Мать лгала. Никого из своих пленников на волю она не выпускала, но простодушный негр слишком привык к своей хозяйке, и потому доверчиво затараторил:

- Мбого не знает! Мбого просто говорил с Нданги, и она рассказала, что ее деревне был колдун, и все! Пусть госпожа спросит с Нданги!

- Нданги ничего не рассказала, - прищурилась мать. – И теперь уже не расскажет. Придется тебе.

- Но Мбого ничего больше не знает! Он не встречал колдунов! Мбого родился рабом на этой земле, и не слышал ничего, кроме россказней!

- Я уверена, что Нданги рассказала тебе что-то важное. А ты просто не хочешь со мной поделиться. Ты расстраиваешь меня, Мбого.

Мать отошла, оставив нас перед клеткой. От ужаса я едва стояла на ногах, Лаура же застыла, как каменная. Мбого зашептал нам:

- Госпожа Лаура! Госпожа Хелена! Скажите госпоже Элизабет…

- Молчи!

Мать подошла, держа тряпицей раскаленное тавро на длинной рукояти. Когда металл коснулся кожи Мбого, тот закричал. А я, зажимая нос от резкого запаха паленой плоти, отступила назад и, споткнувшись о тело сестры, едва не упала на грязный земляной пол.

Лаура лежала в глубоком обмороке.

Мама, обернувшись на нас, нахмурилась, подошла, с укором поглядела на сестру и протянула руку мне. Мерцание жаровни в углу играло в ее глазах языками пламени, и мне оно показалось адским.

Не знаю, что было бы, если бы я протянула ей в ответ свою руку. Быть может, мама рано или поздно заразила бы меня своей одержимостью.

Но я тогда просто убежала.

* * *

Мама заметно охладела к нам. Нет, она не стала принуждать или убеждать: при попытке поговорить, Лаура замыкалась, а я начинала бормотать всякую несусветицу. Сейчас я понимаю, что мама хотела видеть в нас своих союзниц и преемниц в непростом деле.

А получив отказ, поняла, что в своих поисках совсем одинока.

Она пыталась быть ласковой, рассказывала нам о магии, о чудесах, которые можно творить, о чернокожих, хранящих эти секреты, о том, что, раскрыв тайну колдовства, мы сможем летать, оживлять мертвых, никогда не стареть…

Но и у меня, и у Лауры при ее словах перед глазами встал лишь темный подвал и шевелящиеся в клетках тела.

Можно ли сказать, что мы отказом разбили маме сердце?

Наверное, для нее это было именно так.

* * *

Лаура рассказала, что Амади совсем ничему ее не учил. Велел только не показывать маме и папе то, что у нее получается, и слушать музыку.

- Какую музыку? - удивилась я.

- Ну… эту. Которая вокруг. Из города, - смутилась Лаура. – Ты не слышишь?

Впервые мы заговорили об этом, и Лаура рассказал, что Новый Орлеан наполнен для нее музыкой – теми ритмами барабанов, которые я еле-еле могла разобрать в ночи. Все, что делала Лаура – это танцевала под музыку и напевала ее. И тогда она могла, подпрыгнув, закружиться в воздухе, почти не опускаясь вниз, зарастить царапину или – оживить котенка.

- Почему ты мне не рассказала?

- Не знаю… Я никому не говорила, потому что если мама узнает…

Мама! Я с ужасом посмотрела на Лауру и, встретив ее прямой взгляд, поняла, что мы думаем об одном. Власть, которую мама с кровью вырывает у рабов, досталась Лауре даром.

- Мы будем молчать…

Сестра кивнула.

И она, и я отлично понимали, что будет, если мать обо всем узнает.

* * *

Новый Орлеан рос – взрослели и мы. Когда мне минуло 16, отец заговорил о моем замужестве. К тому моменту мать уже не разговаривала ни со мной, ни с сестрой – она ушла в себя и ограничивалась лишь кивками на семейных ужинах, на которых прислуживали бледные от страха горничные. О нашем доме ходили уже не слухи – целые истории, и рабы боялись попасть в услужение в огромный белый особняк. Лишь Тиса оставалась с нами, с горечью рассказывая, какой страх навела мадам Элизабет на весь Новый Орлеан.

Расскажи я эту историю сейчас, собеседник обязательно спросил бы меня: почему все знали – ни никто ничего не сделал? А я рассмеялась бы в ответ. Власть в этом городе была только у белых мужчин, а им было не до досужих сплетен. Раба же ждала смерть, рискни он поднять руку на свою госпожу. Вся прислуга знала о подземелье: неудивительно, от него разило так, словно там была скотобойня. Но никто, ни одна душа, кроме мамы, не решалась зайти внутрь.

* * *

Когда Элизабет забрала в подвал Тису, в ней уже прочно поселилось безумие. Мне было 17, и я была помолвлена с сыном торгового партнера отца, улыбчивым юношей, и мечтала, как покину отчий дом, и, может быть, заберу с собой сестру и старую няну. Вместе с Лаурой мы обсуждали это днями напролет, а Тиса, усмехаясь, качала головой: «Да кто ж меня отпустит, на мне весь дом держится». Мама проводила в подземелье почти все дни, и чернокожая старая толстуха железной рукой управляла домом, прикрикивая на запуганных служанок. Только она одна теперь отваживалась спускаться в подвал к леднику, и, как я полагаю, именно там и столкнулась со своей безумной госпожой. Что случилось? Мне это неизвестно. Всегда осторожная Тиса вряд ли могла сказать что-то неосмотрительное. Но мамино сумашествие уже не знало границ: любой косой взгляд она принимала за попытку обмана, любой шепоток звучал для нее заговором: они все знают то, что мне нужно, и молчат! Быть может, Элизабет решила, что Тиса подошла к подвалу, чтобы помешать ей и проследить за своей госпожой.

Не знаю…

Когда мы с Лаурой спустились в подвал, Тиса была уже мертва.

Сестра прибежала ко мне, когда я поднималась по ступеням особняка, возвращаясь с прогулки в саду. От выпитого на ужин вина приятно кружило голову, и, думая о свадьбе, я в очередной раз окидывала взглядом дом и думала, что скоро уеду отсюда…

- Она забрала Тису!

Лаура выбежала мне навстречу с рыданиями.

- Ее нигде нет! А слуги говорят, что она спускалась в подвал

Похолодев, я схватила сестру за руку.

- Мы найдем ее, обязательно найдем!

Дверь в подземелье предстала перед нами распахнутой, словно раззявленая пасть чудовища. Сырость смешивалась с вонью, и я едва могла дышать сквозь платок. Лаура же, словно не чувствуя запаха, шагала вперед.

В подвале чадили факелы. Еле различимые ряды клеток тянулись в глубину, а пол расплывался под ногами кашицей из земли, крови и прелой соломы. Мамы нигде не было. Внезапно Лаура остановилась и резко повернулась к одной из дальних клеток: «Туда!».

В клетке действительно была Тиса. Она уже не дышала.

Мать не стала пытать ее долго – на коже виднелись лишь несколько длинных ран, едва различимых на залитых бурой кровью черной коже. Мама перерезала Тисе горло. Тисе, которая еще младенцами качала нас на своих больших сильных руках. Тисе, которая…

Слезы катились по моим щекам. Лаура же шагнула вперед, сквозь прутья клетки нащупала руку нашей старой няни и крепко сжала ее.

И запела колыбельную.

Подавшись вперед, я замерла. Лаура пела Тисе колыбельную, без слов выводила простую мелодию, и я с восторгом смотрела на то, как мерно начинает колыхаться грудь негритянки, как потихоньку затягивается рана на шее…

Тень позади нас закрыла свет от факелов. Я не успела оглянуться, как на голову Лауры обрушился удар. Сестра упала, а по ее светлым волосам потекла кровь. Тело Тисы обмякло, а я с замиранием сердца повернула голову.

Рядом стояла мать. В руке у нее был тяжелый металлический прут.

Казалось, она совершенно спокойна. Но когда мама заговорила, я услышала, как клекочет яростью ее мелодичный голос.

- Я знала. Эта старая дура ничего не захотела говорить мне про вас, но я знала.

Я отступила. Лаура не шевелилась, крови вокруг ее головы становилось все больше.

- Вы скрывали это от меня… От мамочки. Скрывали от своей матери.

- Мама…

- Но ничего. Я все узнаю. Теперь я все узнаю. Ты мне расскажешь.

Мать расхохоталась. Не дожидаясь, пока она обрушит удар на меня, я с силой оттолкнула ее и бросилась прочь.

Голос матери звучал за мой спиной гулко и жутко:

- Ты мне все расскажешь!

Выбравшись из подземелий в подвал, я бросилась к двери наверх - она была заперта. Сбивая руки о тяжелые дубовые створки, я стала колотить по ним кулаками, дико крича.

- Никто не откроет, доченька.

Я замерла. Мать уже поднялась и с усмешной смотрела на меня, стоя в нескольких шагах.

- Они все боятся. Никто не откроет эту дверь. Никто тебе не поможет. Ты мне все расскажешь.

Мать шагнула ко мне и медленно, почти театрально подняла свое орудие. Оно было в крови. В крови моей сестры.

Словно звуки барабанов раздались в моей голове: быстрые, оглушающие, резкие. Не помня себя, я схватила разделочный нож и всадила его матери в живот.

Элизабет, кажется, сначала даже не поняла, что произошло. Она медленно опустила руки, выронила железный прут и нежно коснулась моих ладоней, держащих рукоятку ножа.

Удивленно приподняла брови.

Я отшатнулась назад.

Мать, поглаживая торчащее в своем животе оружие, сделала несколько шагов назад. Остановилась, словно в задумчивости.

И упала.

* * *

Сколько я просидела там, у ледника, сжимаясь от страха и холода? Час, два? Или всего несколько минут? В подвале стало совсем темно, сквозь узкие окна не проникал свет, и только мамина фигура белела, распластанная на полу.

Собравшись с силами, я подошла к ней: распахнутые глаза матери невидяще смотрели в потолок. Ключ был на ее шее.

Кое-как открыв дверь, я выскользнула наружу.

В доме было темно. Отец еще не вернулся. А служанки, наверное, услышав крики из подвала растеряли все остатки храбрости и сбежали из дома.

Как во сне, я медленно пошла наверх, в нашу с Лаурой комнату. Подумала, что нужно взять с собой вещи: что-то, с чем я уйду из этого дома навсегда. Платья? Украшения? Взгляд упал на наши с Лаурой рисунки, которые Тиса заботливо развешивала по стенам, не слушая, что мы уже давно выросли и можем нарисовать и получше.

В темноте они были едва виды, и мне нужно было щуриться, чтобы разобрать.

Вот я с Лаурой. Вот Тиса с нами… Вот мама. Лаура нарисовала ее улыбающейся. Еще тогда, когда мы ничего не знали о подвале…

Всматриваясь в рисунок, я поняла, что с легкостью разбираю детали, а потом осознала, что в комнате стало светлее.

Позади раздался шорох. Я обернулась.

На пороге с горящей свечой стояла мама. На месте раны на ее светлом платье расплывалось почти черное в дрожащем свете пламени пятно. Нож она держала в руке.

Мама шагнула вперед, и я увидела в ее глазах бездну.

- Мамочка, не надо…

Мама коротко размахнулась и ударила меня ножом: резко, сильно, снизу вверх. В самое сердце.

Упав, я заметила только, как мать тоже оседает на пол, как из ее руки выпадает горящая свеча и катится к легким муслиновым занавескам. Как мама смотрит на меня и улыбка застывает на ее лице страшной гримасой. Как бездна выбирается из ее глаз и обрашивается на меня темнотой и забвением.

Вот и все, что я увидела, перед тем как умерла.

* * *

Барабаны обрушились на меня, слова волна прибоя. Барабаны, голоса, свет. Свет сквозь закрытые веки, такой яркий…

Я с трудом открыла глаза и поразилась, как светло вокруг. Успела подумать, что сейчас день, и поняла, что ошиблась. Над Новым Орлеаном висела безлунная ночь. Светло было от пожара.

Я лежала прямо на центральной улице Французского квартала. А он горел. С грохотом трещали и падали перекрытия, отовсюду разносились крики. Пожар уже никто не тушил – те, кому это приказали, стояли вокруг меня и били в барабаны.

Чернокожие фигуры стояли кругом, и я не могла сосчитать, сколько их было. Десяток? Два? Все они стучали в барабаны, все они танцевали, и пламя пожара играло на их лоснящихся от пота телах. Все они пели какую-то знакомую мелодию…

Ту, что пела моя сестра мертвой Тисе.

Огонь за их спинами крушил город, но рабы словно не замечали его, словно не жег их кожу нестерпимый жар, в котором почти невозможно было дышать.

Я подумала об этом - и тут же поняла, что не дышу.

Из круга фигур выделилась одна, подошла ближе и я узнала Амади. Старик подал мне руку и помог подняться с земли. Я ничего не могла вымолвить и, пораженная, лишь смотрела на него.

Гул пожара вокруг заглушал все звуки и Амади приходилось кричать.

- Белая госпожа убила злую госпожу! Но злая госпожа тоже успела убить!

- Что со мной?!

- Амади сделал, что умел! Амади умел хуже, чем маленькая госпожа, и получилось не так хорошо! Но Амади отблагодарил! Мы все отблагодарили! Новый Орелан благодарен белой госпоже!

За моей спиной раздался грохот. Я обернулась. Это рушилась крыша нашего дома. Негры за моей спиной разбежались, а я стояла, не чувствуя жара, и смотрела, как сгорает наш особняк, а вместе с ним - вся моя жизнь. И слушала, как звонко и ясно доносится из рева пламени стук барабанов.

* * *

Я отвожу глаза от окна. Выхожу из апартаментов, спускаюсь вниз. Швейцар в алой ливрее открывает передо мной двери старинного лифта, склоняется в полупоклоне. Обычно я оставляю ему щедрые чаевые, но сегодня я слишком задумчива, чтобы обращать внимание на людей вокруг.

Внизу меня ждет машина. Чернокожий огромный водитель подходит, чтобы открыть мне дверь, но я отрицательно качаю головой.

- Я прогуляюсь.

Водитель устраивается на своем месте, заводит мотор. Мощный автомобиль будет неслышно ехать за мной по улицам, пока я не решу подозвать его и сесть внутрь.

Я выхожу на улицы Старого Квартала, как его называют сейчас. Пожар 1728 года уничтожил квартал целиком. То, что сейчас принято называть старинными постройками, лишь дома, возведенные на пепле первых особняков Нового Орлеана. Я люблю это место куда больше, чем небоскребы своих бизнес-центров, но бываю тут лишь раз в год. В гостинице, построенной на месте нашего семейного особняка, ко мне приходят воспоминания, которые я стараюсь бережно хранить. Здесь, на этом месте, мы с Лаурой когда-то смеялись, играя с ее котенком, а Тиса поправляла наши растрепанные волосы… Годы не меняют меня, но воспоминания слабеют, и я возвращаюсь сюда снова и снова, чтобы обновить их.

До меня доносится шум барабанов. Я останавливаюсь. В нескольких метрах тормозит машина: я знаю, водитель сейчас пристально смотрит на меня, оценивая, не грозит ли опасность, не нужно ли доставать оружие.

Я мягко делаю знак рукой: сигналю, что все в порядке, и неторопливо захожу в подворотню, откуда доносятся звуки.

В каменном переулке нет фонарей, свет исходит из бочки, в которой что-то горит. На секунду я замираю: вокруг костра танцуют гибкие чернокожие фигуры под те самые звуки, и мне кажется, что я вижу лица из своего прошлого, и что сейчас ко мне подойдет Амади и…

- С вами все в порядке, мэм?

Ко мне подходит чернокожий подросток. Остальные, остановив танец, смотрят на нас. Бой барабанов, доносившийся из маленьких колонок, сменяется отрывистым речетативом, танцоры нетерпеливо переминаются, ждут своего друга, который с опаской вглядывается мне в глаза.

Я улыбаюсь и подмигиваю ему. Он возвращается к своим, а я выхожу обратно к машине. Бой барабанов продолжает звучать внутри, пронизывая все мое тело, и я чувствую себя тонкой кожаной мембраной, через которую проходит пульсирующий ритм города, частью Нового Орлеана, отблагодарившего меня бессмертием и навсегда заточившего в своих объятиях. Сколько бы я не пыталась уехать отсюда – у меня не получалось, мое тело начинало мертветь, а мой разум – туманится. Больная, гниющая, безумная я возвращалась в Новый Орлеан – и оживала, как тогда, в пламени пожара. Я стала частью города, органом в его огромном теле, сосудом, по которым с барабанным боем течет его кровь…

Шофер открывает передо мной дверь.

- Домой, мисс?

Киваю.

Когда машина трогается с места, я откидываюсь на кожаное сиденье салона и еле слышно шепчу одними губами:

- Я всегда дома.

06.02.2013

Дата добавления: 2015-11-14