СР — Грэи ТЬрсоде. 14 страница

..О

пится на такое фуфло. Может быть, это у него был очередной приступ ССВ.

Вместо королевы из-за какой-то неразберихи с дата­ми Мику пришлось подставлять плечи принцу Чарльза, на­следнику престола, что, по-моему, делает его дворянином, но только в песьем смысле. По крайней мере, в отличие от не­которых других новотитулованных, он не требует, чтоб его называли сэр Мик. Но мы-то все равно у него за спиной по­смеиваемся. Что касается меня, то хрена лысого я буду лордом Ричардсом — я буду сразу королем Ричардом IV, и IV будет читаться не “Четвертый”, а по буквам¹.

Несмотря на это, а может быть, как раз благодаря тому, как это расслабляюще на него подействовало, следующий год, 2004-й, был лучшим годом, который я провел с Ми- ком бог знает с каких времен. Его как-то сильно отпустило, уж не знаю почему. Может, из-за возраста и из-за понима­ния, что вот оно, все, что ты нажил и что у тебя есть на самом деле. Я думаю, много в чем это было связано с обстоятель­ствами Чарли. Я уехал к Мику во Францию в 2004-м, чтобы начать писать вместе следующий альбом — первый за восемь лет, — который потом стал назваться A Bigger Bang. Мы сели у него дома на первый или второй день, как я приехал, с аку­стическими гитарами — так, попробовать что-то накропать. И Мик говорит: какой ужас, у Чарли нашли рак. Повисла довольно многозначительная пауза — типа что же нам те­перь делать? Для меня это был удар — круче не бывает, по­тому что он, по сути, говорил, что нам, возможно, нужно взять перерыв и подождать новостей от Чарли, посмотреть, что будет дальше. И я на минутку задумался, а потом сказал: нет, давай запускаться. Мы только начинаем писать матери-

1 Римское числительное IV по-английски тлкяе может читаться как медицин-

Ская аббревиатур*’ означающая “внутривенно*.

ал, Чарли нам пока не нужен. И Чарли бы серьезно разо­злился, если б мы все свернули просто потому, что он на ка­кое-то время оказался нетрудоспособен. Ничего хорошего для Чарли в этом не было бы, и вообще, блин, нам нужно песни писать. Давай сделаем несколько, пошлем Чарли плен­ки, и пусть он будет в курсе, на какой мы стадии процесса. Так мы и сделали.

Шато у Мика просто замечательное: Луара недалеко, при­мерно в трех милях, а над ней красивейшие виноградники, а под ними пещеры, которые были устроены, чтобы хранить вино ровно при сорока пяти градусах [7 °С], из года в год. Прямо настоящее шато капитана Хэддока, совсем как у Эрже¹. Мы постоянно общались, наработали кое-какой неплохой материал. Стало меньше ковыряния и неясности. Когда ты четко ощущаешь желание работать вместе, вместо того чтобы думать: черт, как бы это зафиксировать, — все совсем по-дру­гому. То есть, ну честно, если работаешь с кем-то уже сорок лет с гаком, то ведь не бывает так, чтобы все гладко и ровно. Приходится и со всякой неприятной херней разбираться — это как в браке.

★

Моим местом отдыха вне Ямайки стал Пэррот-кэй, местечко на островах Теркс и Кайкос к северу от Доминиканы. С Ямай­кой, конечно, никакого сравнения, но Ямайка подпортила свою репутацию у моего семейства в связи с кое-какими не­приятными инцидентами. А на Пэррот-кэй, наоборот, спо­койствие не нарушается ничем, и меньше всего попугаями. Попугаев здесь отродясь не бывало, и само название Пэррот- ^[97]

кэи явно было переделано из Пайрэт-кэй какими-то озабо­ченными инвесторами совсем недавно'. Сюда приезжают го­стить мои дети и внуки, и здесь я подолгу живу сам. Слушаю американские радиостанции, которые специализируются на жанровой музыке: рок 1950-х звучит в круглосуточном ре­жиме, пока я не почувствую, что пора переключиться на блю- грассовый канал, который просто охренительно хорош, либо на что-нибудь из хип-хопа, ретро-рока или альтернативы. Что я не слушаю, это стадионный рок. Слишком напоминает то, чем я сам занимаюсь.

Я написал в своей тетрадке:

После пребывания здесь месяц или около того вырисовывает­ся странный цикл. На протяжении недели эскадрильи стре­коз устраивают летное шоу, достойное Фарнборо, а потом исчезают. Как бы то ни было, через несколько дней приле­тают стаи маленьких оранжевых бабочек и начинают опы­лять цветы. Кажется, это какая-то система. Я обитаю здесь в соседстве с несколькими видами. Две собаки, один кот, Рой (Мартин) и Киоко, его японская дама (или в обратном порядке, Киоко с Роем, ее ист-эндским бриллиантом). По­том Ика, прекрасная (но неприкасаемая) дворецкин(ая!). Что за женщина! Балийка! Мистер Тимоти, милейший местный черный джентльмен, который ухаживает за садом и у которого я покупаю смастеренные его женой корзины и поделки из пальмовых листьев. Да, и еще несметные пол­чища гекконов (всех размеров) и, возможно, одна-две крысы. Тостер (кот) честно зарабатывает себе пропитание: ловит больших мотыльков! Еще имеются яванский и балийский бармены (злыдни). Местные морячки добавляют колорита.

¹ По-английски “Пэррот-кэй* (Ратя Су) оаначзет "Попугайский островок*, “Пайрэт-кэй’ (Pirate С*у) — “Пиратский островок*.

Но завтра мне пора обратно в холодильник. Опять пако­ваться, Пожелайте мне удачи.

Это было написано в январе 200б-го, после перерыва в туре Bigger Bang на рождественские каникулы. Я собирал вещи, чтобы снова ехать играть: сначала на Суперкубке¹ в феврале, а после этого, через две недели, мы давали один из самых гран­диозных рок-н-ролльных концертов за всю историю — в Рио, для двух миллионов человек. Получалось довольно хлопот­ливое начало года. А ровно за год до этого я прогуливался по пляжу, карабкался по камням, и на берегу на меня набрел Пол Маккартни — как раз перед тем, как он сам должен был играть на Суперкубке. Определенно, это было самое необыч­ное место для нашей встречи после стольких лет, но, опре­деленно, самое лучшее, потому что у нас обоих было время поговорить, может быть, в первый раз с тех самых ранних дней, когда мы находили покупателей для песен еще до того, как их сочиняли. Он просто заявился ко мне и сообщил, что узнал, где я живу, у моего соседа Брюса Уиллиса. “Да я так просто зашел. Ничего, ты не против? Извини, что не по­звонил”. Учитывая, что я к телефону все равно не подхожу, по-другому он бы меня никак и не выловил. Я чувствовал по Полу, что ему очень нужно отвлечься от своих дел. Пляж там длинный, и, конечно, такие вещи понимаются только потом, задним умом, но что-то у него в жизни было явно не в порядке. Его разрыв с Хэзер Миллс, которая в тот раз приехала с ним, был уже не за горами.

Пол начал заглядывать каждый день, когда его дите укла­дывали спать. Я, в общем-то, никогда его как следует не знал. С Джоном мы общались довольно много, Джорджа и Ринго

» Финальный матч чемпионата США по американскому футболу.

я тоже знал, а с Полом мы как-то серьезно не пересекались. Но нам обоим было реально приятно повидаться. Мы мгно* венно освоились, начали болтать о прошлом, о том, как пи­шутся песни. Разбирали такие удивительно простые вещи, как различия между Beatles и Stones и то, что Beatles были вокальным бэндом, потому что каждый у них мог петь соло, а мы были больше музыкантским бэндом — у нас был только один фронтмен, Он рассказал, что из-за его леворукости они с Джоном могли играть на гитарах как зеркальные отражения, следя за руками друг друга. И мы попробовали играть точ­но так же. Мы даже начали сочинять вместе песенку — номер Маккартни—Ричардса, слова к которой много недель прови­сели у меня на стене. Я спросил, а не слабб ему сыграть Please Please Me на Суперкубке, но он сказал, что их там положено уведомлять обо всем за недели. Я помнил, как он потешно изображал эту вещь голосом Роя Орбисона, и мы и ее спе­ли таким манером. Еще мы стали обсуждать надувные соба­чьи конуры, которые бы выглядели как сидящие внутри них собаки: пятнистые для далматинцев и так далее. Потом мы перешли на подробности одного бизнес-проекта, который собрались провернуть: какашки знаменитостей, высушенные на солнце и очищенные дождевой водой, — мы бы подпи­сали знаменитостей, покрыли бы их пожертвования шелла­ком и нашли бы какого-нибудь художника с именем, чтобы их разукрасил. Элтона бы мы уговорили — он свой парень. Джордж Майкл — он тоже бы пошел. Ага, а что насчет Ма­донны? Короче, от души повеселились. Вообще хорошо про­вели время вдвоем.

Теперь, год спустя, через две недели после выступления на Суперкубке, мы направлялись на Копакабану, чтобы дать бесплатный концерт, который оплачивало бразильское пра­вительство. Там построили целый мост над дорогой вдоль

Копакабаны, который шел от нашей гостиницы прямо к сце­не на пляже, специально для нас. Когда я смотрел потом этот концерт на видео, я понял, что был сосредоточен как черт. Вид — лютый! Звук, чувак, — здесь не должно быть ника­ких проколов, и хрен с ним с остальным. Я превратился в ка­кую-то няньку, везде бегал и смотрел, чтобы все шло как надо. И это понятно, учитывая, что мы играем для миллиона че­ловек, и половина из них в другом сегменте пляжа, дальше, так что я дергался, хватит ли напора или звук где-то по доро­ге превратится в кашу. Нам было видно только четверть слу­шателей. Экраны были расставлены на две мили вперед. Это могло оказаться моим триумфальным прощанием — если не считать пары концертов в Японии, — последним словом долгой музыкантской карьеры. Потому что скоро после этого я рухнул со своего сука.

★

Мы четверо прилетели на Фиджи и остановились на одном частном острове. Пошли устраивать пикник на пляже. Мы с Ронни отправились купаться, а Джозефина с Патти хлопо­тали насчет обеда. Там был гамак, и, кажется, Ронни его за­нял —успел первый, когда мы вылезли обсыхать после океана. И там было это дерево. Никакая не пальма, забудьте вообще. Это было какое-то корявое сучковатое дерево, нависавшее над самой землей, практически горизонтальный сук.

Было ясно, что люди там раньше уже сидели, потому что кора совсем сошла. И высоты там было, по моим прикид­кам, футов семь. Так что я просто сидел на этом суку, ждал обеда и обсыхал. Потом нам кричат: “Обед готов”. А пе­редо мной был еще один сук, и я подумал: схвачусь сейчас за него, чтоб не прыгать, а аккуратно соскользнуть. Но я за-

7 U

был, что Ладони у меня еще мокрые и что на них песок и все такое, и я схватился за этот сук, но руки не удержались. Так что я совершил жесткую посадку на пятки, дернулся башкой назад и стукнулся о ствол. Сильно. VI все. Я ничего не почув­ствовал в тот момент. “Все нормально, родной?” — “Угу, все нормально”. — “Фу, ну ты так больше не делай, ладно?”

На третий день я все так же чувствовал себе прекрасно, и мы поехали гулять на яхте. Вода была гладкая как зеркало, но только мы чуть-чуть выбрались в открытое море, покатили эти огромные тихоокеанские валы. Джоэефина, которая была впереди, говорит: ого, идите посмотрите. Я иду к ней на нос, а тут как раз поднялся вал, и от этого я опрокинулся назад спиной, бросило прямо на сиденье. И тут вдруг что-то со­рвалось. Ослепляющая боль в голове. Надо, говорю, срочно поворачивать назад. И даже в тот момент подумал, что это все, продолжения не будет. Но болело все сильнее и сильнее. У меня никогда не болит голова, а если и болит, то я глотаю аспирин, и все проходит. Я этим делом не страдаю. И всегда жалко других, например Чарли, у которых бывают приступы мигрени. Не представляю, что это такое, но в тот раз у меня было, наверное, что-то похожее.

Я потом выяснил, что мне повезло с этим вторым толч­ком. Потому что от первого у меня образовалась трещи­на в черепе, и она могла сидеть там еще черт знает сколько месяцев, пока бы ее не обнаружили или пока я не загнул­ся бы с ее помощью. Кровь в череп могла сочиться через нее еще долго. Но второй удар заставил ее почувствовать. В ту ночь я принял пару таблеток аспирина от головной боли, что вообще-то неправильно, потому что аспирин разжижает кровь — такие вещи узнаешь, когда готовишься себя убить. И, судя по всему, во сне у меня случилось два припадка. Я их не помню. Я думал, у меня просто приступ страшного

захлебывающегося кашля, — я проснулся под слова Патти: “Ты в порядке, родной?” "Да, все нормально”. Потом слу­чился еще один припадок, и тогда я увидел, как Патти бега­ет по комнате: “Господи, господи” — и названивает куда-то. Теперь у нее началась паника, но паника контролируемая — она активно взялась за дело. Слава богу, та же самая история приключилась с владельцем острова несколько месяцев на­зад, так что он распознал симптомы, и я не успел опомниться, как уже летел на Фиджи, на главный остров. Там меня осмо­трели и сказали: ему надо в Новую Зеландию. Самый худший перелет за всю мою жизнь — с Фиджи в Окленд. Меня всего пристегнули — фактически уложили в смирительной рубаш­ке на носилки — и запихали в самолет. Я не мог двигаться, а лететь нужно было четыре часа. То есть голова уже не глав­ное — я не мог пошевельнуться. Я ругался: “Бл ин, дайте мне хоть что-нибудь!” — а они отвечали: “Ну, это можно было только до взлета”. “Ну так и какого хул не дали?” Я матерился без остановки. “Дайте мне что-нибудь обезболивающее уже наконец!” “Нам нельзя, пока идет полет”. Четыре часа этих идиотских отговорок. Наконец они доставили меня в боль­ницу в Новой Зеландии, где меня уже поджидал Эндрю Лоу, нейрохирург. К счастью, он оказался моим фанатом. Эн­дрю рассказал мне — уже потом — что, когда был молодым, у него в ногах над кроватью висел моя фотография. Дальше меня передали ему в руки, и я мало уже что запомнил про ту ночь. Мне поставили морфий. И после этого я проснулся в нормальном самочувствии.

Я там пролежал, наверное, дней десять — очень прият­ная больница, очень приятные сестры. Например, была одна милая сестричка из Замбии, просто умница. Где-то с неде­лю доктор Лоу каждый день устраивал мне тесты. Я нако­нец спрашиваю: ну и что теперь? А он говорит: мы вас ста-

билизировалв. Можете лететь к своему врачу в Нью-Йорке, или в Лондоне, или где там еще. Элементарно, был такой расчет, что я захочу самое что ни на есть медицинское обслу­живание в мире. Не хочу я опять в самолет, Эндрю! К тому моменту я его уже как следует узнал. “Не собираюсь нику­да лететь”. — “Да, но без операции-то вам никак”. Я говорю: “Знаешь, я вот что решил. Ты будешь ее делать. Причем не­медленно'’. Он спрашивает: “Вы уверены?" Я говорю: “Абсо­лютно”. И захотел втянуть эти слова обратно. Я что, правда это сказал? Сам предложил человеку вскрыть башку? Но нет, я все-таки знал, что решение правильное, Я уже знал, что он один из лучших, — мы разведали про него все что можно. Мне не хотелось сдаваться кому-то незнакомому.

В общем, доктор Лоу вернулся через несколько часов со своим шотландским анестезиологом Найджелом. И мне взбрело в голову, что в таком положении самый понт будет сказать: Найджел, меня отключить — надо сильно постарать­ся. Меня еше никто не смог вырубить. Он говорит: внимание, начинаю. И через десять секунд меня все, можно выносить. Прошло два с половиной часа, и я проснулся в самых пре­красных чувствах. Говорю: слушайте, не пора уже вам при­ступать? И Лоу отвечает: все, дружище, дело сделано. Он вскрыл мне череп, высосал все сгустки крови н приладил об­ратно вырезанный кусок, как шапочку, шестью титановыми штырьками, которые должны были ее держать. Я чувствовал себя нормально, когда проснулся, только обнаружил, что весь в трубках. Одна была прикреплена к концу члена, одна тор­чала отсюда, другая — оттуда. Я спрашиваю: что это за по- ебень такая везде? Лоу говорит: это морфийная капельница. Ну хорошо, это мы оставим. Я не жаловался. И кстати, голова у меня не болела после этого ни разу. Эндрю Лоу поработал прекрасно.

Я пробыл там еще где-то неделю. И мне дали немного морфия сверху. Они были очень хорошие, очень классные. В конечном счете у них был один интерес, как я убедился, — чтобы тебе было комфортно. Я редко просил добавить дозу, но когда все-таки просил, то в ответ было: хорошо, конеч­но. Рядом со мной лежал парень с очень похожей травмой. В его случае это была езда на мотоцикле без шлема, и он сто­нал и плакал, а сестры оставались с ним часами, успокаива­ли разговорами. Очень спокойные голоса. Ну а я уже тогда практически вылечился и только говорил ему: старик, я это понимаю, проходил только что.

И потом был еще месяц в уютненьком викторианском пансионе в Окленде, куда пожаловало все мое семейство, мо­лодцы такие. И мне приходили всякие послания от Джерри Ли Льюиса, и от Уилли Нелсона тоже. Джерри Ли прислал мне подписанную сорокапятку Great Balls of Fire первого ти­ража. Такому трофею сразу место на стене. Билл Клинтон прислал мне записку: поправляйся скорее, мой дорогой друг. Первая строчка из письма Тони Блэра звучала так: “Дорогой Кит, вы всегда были одним из моих героев... ” Англия в руках человека, у которого я герой? Это ж ужас какой-то. Пришло даже письмо от мэра Торонто. Я вообще получил интерес­ное представление о моих будущих некрологах, общую идею, что меня ждет после смерти. Джей Лено сказал: почему мы не можем делать самолеты такими, как Кит? А Робин Уильямс сказал: бьется, но не ломается. В общем, заработал несколько лестных характеристик этим своим ударом головой, хотя уда­ров мне хватало и раньше.

Что меня удивило — это что себе напридумывала пресса. Раз дело было на Фиджи, я обязательно должен был свалиться с пальмы, да еще с сорока футов, пока карабкался за кокоса­ми. И потом до кучи в сюжете появились гидроциклы, при- _гоМ что я к этим игрушкам вообще очень плохо отношусь

„з-за шума и идиотизма и из-за вреда для рифов.

Вот какие воспоминания об всем остались у доктора Лоу.

Доктор Эндрю Лоу-. Мне позвонили в четверг уо апреля в три часа ночи. Звонок был с Фиджи — я иногда там рабо­таю в одной частной больнице. Сказали, что у них человек с внутричерепным кровотечением, и это довольно видная персона — готов я за это взяться? И сообщают, что это Кит Ричардс из Rolling Stowes, к я помню, что у меня был его пла­кат на стене, когда я учился в университете, так что я давний фанат Rolling Stones и лично Кита Ричардса.

Мне было только известно, что он в сознании, что на сним­ке следы острой внутримозговой гематомы, и я был в курсе всей истории про его падение с дерева и случай с яхтой. Так что я понимал, что ему будут нужны нейрохирургические процедуры, но на том этапе еще не знал, насколько есть потребность в операции. Это значит, что у тебя в мозгу давление с одной стороны смещает срединные структуры в другую.

В ту первую ночь мне звонили много раз — нейрохирур­ги со всего света, из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, — люди рвались поучаствовать. “О, я просто хотел убедиться. Я пе­реговорил с таким-то и таким-то, и вам обязательно нужно сделать то и сделать это, и пятое, и десятое”. И на следую­щее утро я говорю: слушай, Кит, я так больше не могу. Меня будят посреди ночи и объясняют, как делать дело, которым я и так каждый день занимаюсь. И он сказал: ты будешь говорить со мной в первую очередь, а всех остальных мо­жешь сразу посылать в люду. Это я его цитирую, И тогда с моих плеч свалился камень. Потом уже было легко, потому что мы могли принимать решения вдвоем, и так мы и делали.

7^9

Каждый день обсуждали, как он себя чувствует. И я все четко объяснил: какие должны быть симптомы, по которым будет понятно, что пора оперировать.

У некоторых пациентов с острой субдуральной гематомой кровяной сгусток рассасывается примерно дней за десять, и его тогда можно удалить через маленькие дырочки, вме­сто того чтобы вырезать большое окно. Мы как раз на это ориентировались, потому что Кит чувствовал себя хорошо. Мы рассчитывали обойтись консервативными методами или по крайней мере простейшей операцией. Но на снимке был виден довольно приличного размера сгусток с некото­рым смещением срединных структур мозга по сравнению с тем первым снимком.

Я ничего не предпринимал, просто ждал. В субботу вече­ром, после того как он пробыл у нас неделю, я пошел с ним поужинать, и выглядел он как-то не очень. На следующее утро он позвонил и пожаловался, что болит голова. Я ска­зал, что мы сделаем ему еще одну томограмму в понедель­ник. И к утру понедельника ему было уже гораздо хуже: сильные боли, речь не совсем четкая, он начал чувствовать слабость. И повторная томограмма показала, что сгусток опять вырос и что боковое смещение значительно продви­нулось. Так что решение далось нам просто — он бы не вы­жил, если б мы ие удалили сгусток. Он был действительно совсем плох, когда ложился на стол. Кажется, мы опериро­вали где-то в шесть или семь часов вечера в тот день, 8 мая. И сгусток оказался солидный, минимум полтора сантиме­тра толщиной, может даже два. Как густое желе. Так что мы его вынули. Оказалось, там кровоточила артерия. И я ее просто заткнул, подчистил и уложил на место. И потом он проснулся почти сразу и говорит: “Вот, теперь совсем дру­гое дело!” Давление быстро отпустило, и после операции

°н моментально почувстловал себя намного лучше, прямо на операционном столе.

В Милане, на первом концерте, который он давал после операции, он нервничал, и я тоже нервничал. Речь — вот что меня больше всего беспокоило, речь и языковое вос­приятие. Некоторые утверждают, что правая височная доля больше влияет на музыкальные способности, но за речь от­вечает доминирующее полушарие твоего мозга, выразитель­ная часть мозга -— левая сторона у правшей. Мы все пере­живали. Он мог не вспомнить, как это делается, у него мот случиться приступ на сцене. Кит виду не показал, но со сие­ны пришел сияющий от радости, потому что доказал, что все прекрасно помнит.

Мне сказали: тебе нельзя будет работать шесть месяцев. Я ска­зал: шесть недель. Через шесть недель я уже снова играл. Так нужно было, я был готов. Либо ты становишься ипохондриком j и слушаешь, что говорят другие, либо принимаешь собствен-: ные решения. Если б я чувствовал, что не справлюсь, я бы сам первый так и сказал. Мне говорят: тебе-то откуда знать? Ты же не врач. А я отвечаю: говорю вам, со мной все в порядке.

Когда Чарли Уоттс чудесным образом снова объявился на сцене через два месяца после курса лечения от рака, и вы­глядел шикарнее, чем всегда, и сел за барабаны, и сказал: нет, тут не так, смотрите, показываю, — мы все как по команде Дружно выдохнули. Пока я не появился в Милане и не вышел на этот первый концерт, они тоже все ждали затаив дыхание. Я потому знаю, что они все мои друзья. Они гадали: может, он и поправился, но вот потянет ли? В толпе размахивали на­ивными пальмами — ну не зайчики? У меня чудесная публи- I «а. Немного ехидства, немного юмора среди своих. Я падаю I^дерева — они мне машут деревом.

Мне прописали препарат под названием дилантин, загу­ститель крови, и поэтому я с тех пор не нюхнул ни крошки — потому что кокаин разжижает кровь, как и аспирин, кстати. Это мне еще Эндрю рассказал в Новой Зеландии. “При лю­бых раскладах больше не нюхать”. Я сказал: договорились. На самом деле я столько пропустил через себя этого черто­ва порошка, что не скучаю по нему вообще. Наверное, он со мной завязал.

В июле я уже снова встроился в гастрольный график, а в сентябре дебютировал в кино — засветился в эпизо­де “Пиратов Карибского моря—з” в роли капитана Тига. Я там как бы отец Джонни Деппа, причем проект начинался с того, что Депп спросил меня, как я отнесусь к тому, что он возьмет меня за образец для своего героя. А я его только одно­му и научил: как поворачивать за угол в пьяном виде — всегда держаться спиной к стене. Остальное все его. Я вообще не чув­ствовал, что мне с Джонни нужно что-то играть. Мы держа­лись уверенно в паре, запросто — смотрели друг другу прямо в глаза. В первой же сцене, которую мне дали, двое из парней вокруг огромного стола устраивают прения, кругом свечи го­рят, один чувак что-то говорит, а я выхожу из дверного проема и кладу сукина сына выстрелом. Это мое появление. “Кодекс есть закон”. Меня там окружили гостеприимством. Вообще прекрасно провел время. Прославился у них как “Ричардс — пара дублей”. И в конце того же года Мартин Скорсезе сделал документальный фильм из двух вечеров, которые Stones дали в Beacon Theater в Нью-Йорке — он вышел под названием “Да будет свет”^[98]. И мы там реально зажгли.

Мне уже можно почивать на лаврах. Я достаточно на­следил за свою историю, и мне остается жить и наблюдать,

как с этим разбирается кто-то новый. Но когда говорят*. “Ото­шел от дел... Я отойду от дел, когда помру. Некоторые жа­луются, что мы уже старики. Но вообще-то я всегда говорил: если б мы были черными и нас бы звали Каунт Бейси или Дюк Эллингтон, все бы только твердили — давай-давай. Получа­ется, белым рок-н-роллыцикам в нашем возрасте таким за­ниматься не положено. Но я делаю то, что делаю, не просто чтобы выпускать пластинки и зашибать деньгу. Я здесь, чтобы что-то сказать, чтобы коснуться других людей, иногда отчаян­но завывая: “Вам знакомо это чувство?"

В 2007-м Дорис начала таять после долгой болезни. Берт умер еще в 2002-м, но все о нем вдруг эавспоминали за не­сколько недель до того, как Дорис умерла, — спасибо громкой истории, сочиненной журналистом, который написал, что, по моему собственному утверждению, я отсыпал немного от­цовского праха и занюхал его с дорожкой кокса. Посыпались заголовки, редакционные статьи, комментарии про канни­бализм — повеяло старым негодованием, с которым Улица позора когда-то перемывала кости Stones. Из уст Джона Хам- фриза по радио в прайм-тайм прозвучал вопрос: "Как вы счи­таете, не зашел ли Кит Ричардс слишком далеко на этот раз?" Что это он имел в виду — “на этот раз"? Появились статьи и про то, что это совершенно нормально, что это тянется еще из древности — поглощать своих предков. Так что анали­тики разделились на два лагеря. Поскольку я парень ученый, я сказал, что информация была вырвана из контекста. Ни от­рицаний, ни признаний. “Правда в том, — писал я Джейн Роуз в своей объяснительной, когда история уже грозила выйти из-под контроля, — что после шести лет хранения чер­ной коробки с батиным прахом, потому что мне было никак не собраться с духом развеять его по ветру, я наконец поса­дил у себя крепкий английский дубок, чтобы высыпать прах

под него. И когда я снял с коробки крышку, крохотную ще­потку праха сдуло на стол. Я не мог так просто смести его на землю, так что подцепил его пальцем и носом втянул оста' ток. Прах к праху, отец к сыну. Он теперь питает собой дубы и сказал бы мне за это большое спасибо”.

★

Пока Дорис лежала при смерти, Дартфордский совет давал названия улицам в новозастроенном квартале недалеко от на­шего старого дома на Спилман-роуд: Симпати-стрит, Дэн- делайон-роу, Руби-Тьюздэн-драйв^[99]. Все это в течение одной жизни. Улицы в нашу честь через каких-то несколько лет по­сле того, как нас пихали мордой к стене. Может, совет успел опять передумать после истории с батиным прахом. Не знаю, не проверял. В больнице мама, как обычно, задирала вра­чей, но слабела на глазах. И Энджела сказала: мы ж все ви­дим, отходит она, все уже ясно, ну сколько осталось — сутки, не больше. И тогда говорит: а принеси сюда гитару, сыграй для нее. Хорошая мысль, я как-то вообще об этом не подумал. Начинаешь плохо соображать, когда мать при смерти. В об­щем, в нашу последнюю ночь вдвоем я взял с собой гитару, сел у нее в ногах—она лежит там, и я спрашиваю: “Как у тебя дела, мамуля?” А она говорит: “Морфий-то этот ничего”. Спро­сила, где я в этот раз остановился. Я сказал, что в Claridge's*. Она говорит: “Можем теперь себе позволить пошиковать, да?” Она выплывала и уплывала в этой опийной дреме, и я сыг­рал ей пару пассажей из Malaguena и остальные вещи, кото­рые она знала, что я знаю, — то, что я играл с детства. Она

забылась, заснула, и на следующее утро моя помощница Шер­ри, которая присматривала за мамой со всей любовью и пре­данностью, пришла ее навестить, как она делала каждое утро, и спросила: “Вы слышали, как Кит вам играл вчера?” И Дорис сказала: “Да, только мимо нот немножко”. В этом она вся, моя мамочка. Но тут я не могу перечить Дорис. У нее был без­ошибочный слух и прекрасное музыкальное чутье, которые она получила в наследство от родителей, от Эммы и Гаса, пер­вого, кто показал мне, как играть Malaguena. И от Дорис же я получил свою первую рецензию. Помню, как она пришла домой с работы. Я сидел на лестнице и наигрывал Malaguena, а она прошла мимо на кухню и что-то там делала, гремела ка­стрюлями. И начала мне подпевать про себя. И вдруг смо­трю — стоит внизу. “Это ты, что ли? А я думала, это радио". Два такта Malaguefia — и весь мир твой.

Иллюстрации

Страница j2. Я рядом с Дорис, Рамсгейт, Кент, август 1945-го. Страница 96. Я в 1959-м, в пятнадцать лет, с моей первой гитарой, купленной Дорис.

Страница 142. Ранние Rolling Stones, клуб Marquee, 1963 год, с Иэном Стюартом, нашим создателем (верхний ряд, справа).

Страница но. “Редлендс”, мой дом в Суссексе, вскоре после покуп­ки в 1966-м.

Страница 272. Брайан, Анита и я в Марракеше — напряжение за­шкаливает.

Страница 328. Алтамонтская гоночная арена, 1969 год — тучи сгу­щаются.

Страница 404. Мы душа в душу с Грэмом Парсонсом, приехавшим в гости в “Неллькот” во время записи Exile on Main St.

Страница 450. "Старшип”, бывший самолет Бобби Шермана, во время американского тура 1972 года.

Страница 522. Я с Марлоном на гастролях в 1975-м.

Страница 580. Новая любовь. Патти Хансен, Нью-Йорк, 1980-й. Страница 618. Я держу на руках Вуду, спасенного котенка, в гости­ной его имени. Барбадос, август 1994-го.

Страница 698. “Амстердам Арена”, 31 июля 2006 года.

Мон благодарности всем нижеперечисленным за их помощь с “Жизнью”, тогда и теперь.

Джерри Айвен Эллисон

Ширли Арнолд

Грегорио Азар

Невилл Беккерд

Хэзер Бекуит

Дата добавления: 2015-11-14